Общей для традиционной культуры индоевропейцев была идея реинкарнации, повторяющегося с новым качеством возрождения. Естественный, прямой ход Времени наблюдался на протяжении жизни человека — Молодость-Зрелость-Старость (сын-отец-дед, дочь-мать-баба). С точки зрения зрелого человека, он оставил свои младые годы в прошлом, а старость ждала его в будущем, таким образом, всякий расцвет сил в настоящем был обречен на угасание в грядущем. Однако древние не смотрели на жизнь столь мрачно, поскольку окружающая действительность, постоянная смена и повторяемость времени суток и времени года говорила о таком же возобновлении человеческой жизни, как и всего в природе.

Доподлинно известно, что древние  индоевропейцы подходили к пониманию Времени, как к циклу, в котором всё повторяется, словно в некоем Круге[1]. Не случайно и происхождение русского слова “время” от санскритского vart (“вращение”), а славянские «коловорот», «хоровод»  созвучны, например, с именем греческого бога времени — Хроносом (Кроном).

Язычество, не различая смерть и рождение, естественно уравнивало их, и цикл Времени всегда был замкнут, за всякой смертью следовал новый виток — возрождение, реинкарнация.

Любопытно и ценно для нас свидетельство Гая Юлия Цезаря, который, к счастью, умел не только хорошо воевать, но и описывать виденное им. Вот что он сообщал о кельтах:

“VI.14. … Больше всего стараются друиды укрепить убеждение в бессмертии души: душа, по их учению, переходит по смерти одного тела в другое; они думают, что эта вера устраняет страх смерти и тем возбуждает храбрость. Кроме того, они много говорят свои молодым ученикам о светилах и их движении, о величии мира и земли, о природе и о могуществе и власти бессмертных богов.

VI.18. Галлы все считают себя потомками Дита и говорят, что таково учение друидов. По этой причине они исчисляют и определяют время не по дням, а по ночам: день рождения, начало месяца и года они исчисляют так, что сперва идёт ночь, за ней день…”[2]

Надо сказать, что хтонический бог Дит был одновременно и богом смерти, и прародителем всего живого, он также ведал судьбами людей. Имени Дита созвучен Дид — это сравнительно малоизвестное славянское божество, или эпитет какого-то бога. Имя встречается в припевах сакральных песен: “Ой Дид, ой Ладо!” Упоминание “Дидов” связано у славян с обращением к предкам. Слово “дид” или “дед” является понятием старшего в роду, предком остальных представителей рода.

Германец Гельмолд свидетельствует о родовом культе у западных славян — ран (ругов): “Хотя ненависть к христианству и жар заблуждений были у ран сильнее, чем у других славян, однако они обладали и многими природными добрыми качествами. Ибо им свойственно, в полной мере гостеприимство, и родителям они оказывают должное почтение. Среди них нигде не найти ни одного нуждающегося или нищего потому, что тотчас же, как только кто-нибудь из них ослабеет из-за болезни или одряхлеет от возраста, его вверяют заботам кого-либо из наследников, чтобы тот со всей человечностью его поддерживал. Ибо гостеприимство и попечение о родителях занимают у славян первое место среди добродетелей. Что касается прочего, то земля руянская богата плодами, рыбой и дикими зверями. Главный город этой земли называется Аркона…”[3]

Известное русское слово “дитя” происходит от корня “дит”. Понятие “дитя” архетипично для славянской и большинства иных мифологических систем и связано с Подземным миром. Дитя — это пока ещё  бесполая инкарнация покойного предка в новой жизни, новое его перерождение. Слово “дитя” исследователи рассматривают как символ, связанный с Хтоническим миром и появлением Вселенной, что приближает нас к древнему имени бога Дита-Дида, хозяина Подземного мира.  Деды и дети мыслились неподсудными людским законам, дети — только пришли с неба, а деды “одной ногой на небе находятся”, “что старое — то малое”.

В октябре славяне отмечали Осенние Дзяды (Деды), балты отмечают до сих пор Дни велей. Во всех жилых, нежилых помещениях и на захоронениях предкам приносились в такие дни угощения, как будто бы они являлись в мир живых. Примерно в это же время (с 12 октября по 1 ноября) кельты праздновали Самхэйн — период,  когда черта между Этим Светом и Тем Светом источается, а люди могут обратиться к сидам, предкам по Ту сторону (если принесут им жертвы).

Любое “вчера, прошлое, предки” становилось “сегодня, настоящим, зрелым родителем” и устремлялось в “завтра, грядущее, принадлежащее детям”, но завтрашний день вдруг оказывался уже вчерашним, и цикл повторялся. Но одним лишь “мёртвым” и волхвам открывалась обратная, иная, скрытая, потусторонняя часть Времени и самого мироустроения.

Тот Свет в эллинской, наиболее известной читателю с детства языческой Традиции именовался Аидом. То же имя носил и его властитель. Почитание предков есть, прежде всего, славление Хозяина мира предков.

По орфической Традиции Аид — “не данный в ощущениях, невидимый, незримый”[4]. Согласно Орфическому гимну “Плутону”, он — “хтонический Зевс”, т.е. неявленная третья ипостась Зевса:

“Дух, обитающий в доме подземном, таинственный мрачный

луг Тартарийский, покрытый густой, непроглядною тенью,

скипетродержец, хтонический Зевс, о, прими благосклонно

жертвы священные, благочестивые почести наши.

Ключник пречистый, Плутон богатей, подземелья властитель,

Что ежегодно с плодами достатка является к смертным;

Ты — и обитель бессмертных богов, и опора для смертных,

Трон утвердивший под мрачной страной, уходящей в глубины.

Неугомонный, Аид бездыханный, чьи действия слепы”.[5]

О нём также в гимне сказано: “был ты третейский судья громогласных и скрытых деяний”.

В других вариантах перевода более точные формулировки функций этого великого бога: “Плутон, земными ключами всеми ты обладаешь”; “Отец единый дел непроявленных; проявлений — Судья святейший и вседержитель блестящеславный”[6]. Не случайно, видимо, Вергилий именует Плутона immitis tyranni, т.е. безжалостным тираном, ведь в царстве Аида терпят наказание многие, преступившие законы богов[7].

 “(5) Об Аиде говорят, будто он обучил, как совершать погребение, похоронные обряды и воздавать почести покойным, поскольку до него об этом совершенно не заботились. Вот почему считают, что этот бог — владыка мёртвых, получивший с древних времён власть и заботу о них”[8];

“…обитель Аида, где только тени умерших людей, сознанья лишенные, реют”[9];

“…умершие смертные память теряют в Аиде”[10].

Однако если тень (душа) напьется жертвенной крови, то вместе с этой жизненной влагой к ней возвращается и прежняя прижизненная память.

Вот какое указание получает герой Одиссей, чтобы прикоснуться к миру “мёртвых”:

“…Выкопай яму, чтоб в локоть была шириной и длиною,

И на краю её всем мертвецам соверши возлиянье –

Раньше медовым напитком, потом вином медосладким

И напоследок — водой. И ячной посыпь всё мукою.

Главам бессильным умерших мольбу принеси с обещаньем,

В дом свой вернувшись, корову бесплодную, лучшую в стаде,

В жертву принесть им и много в костёр драгоценностей бросить.

Старцу ж Тиресию — в жертву принесть одному лишь, отдельно,

Чёрного сплошь, наиболе прекрасного в стаде барана.

Славное племя умерших молитвой почтивши, овцу ты

Черную вместе с бараном над ямою в жертву зарежь им…” [11]

После смерти, по представлениям всех индоевропейцев, человек попадал в Тот или Иной мир. В зависимости от готовности души к посмертному пути, а также от той работы, что проделал человек при жизни, именуемой, например, кармой, языческая душа из Срединного мира нисходила в Нижний мир (Яма, Кощное царство, Хель, Аид).

Она также могла воплотиться в звере, тотемном предке, и пастись под присмотром властителя Дикой Природы и короля Леса.

Душа также возносилась в Вышний мир, закончив цикл перерождений (Сварга, Ирий, Вальхалла, Олимп). У греков последнего удостаивались очень немногие, и даже самых великий героев и мудрецов ждал, как мы уже видели, безрадостный Аид — мрачное царство теней. Доставшийся при разделе мира собственно богу Аиду, брату Зевса.[12]

У германцев в палаты Одина и чертоги Фрейи попадали герои и их женщины, причём мужская половина душ отходила к Вальфэдру и составляла его небесную дружину, а воинственные жены их приходили к Фрейе. Умершие от старости, болезни и самоубийцы отправлялись в Хель, и надо полагать, что среди них были души как великих скальдов, годи, эрилей, так и самые последние карлы и бонды. Не избежал участи оказаться в Хель даже сын Одина — Бальдр, убитый дротиком омелы. Ему еще предстоит возродиться согласно “Предсказанию вёльвы”.

Если полагать славянский Ирий (вырий) — местом обиталища душ (без необходимости перерождения) после смерти, то наиболее близкий аналог этому у скандинавов — это чертоги Гимле, согласно “Младшей Эдде”:

“И все люди достойные и праведные будут жить с ним (Всеотцом, т.е. Одином) в месте, что зовётся Гимле или Вингольв. А дурные люди пойдут в Хель, а оттуда в Нифльхель”; “Есть среди обилищь много хороших и много дурных. Лучше всего жить в Гимле, на небесах. Добрые напитки достанутся и тем, кто вкушает блаженство в чертоге по прозванию Бримир. Он стоит на Окольнире. Прекрасный чертог стоит и на горах Ущербной Луны, он сделан из красного золота, и зовут его Синдри. В этом чертоге будут жить хорошие, праведные люди”.

У балтов существовала воображаемая Мировая “гора”, или “крутая каменная гора”, на которую предстояло по их поверьям взобраться уже мёртвому к своим предкам. На горе, согласно белорусско-литовским летописцам, навьев ждёт Единый бог Диевас, который судит их по делам прижизненным:

“О великом князе Скирмонте (1250-1270-гг). Великии князь Скирмонт зостал по отцы своем на Великом князьстве Литовском и Жомоитском, и Руском. И подлуг отца своего приказаню на том месцы, на усти реки Вилни, где y Велю упадывает, вчинил жглищо, и там же тело отца своего сожег, и коня его, на котором еждивал, и шату его, которую ношивал, и хорта его зъжог. И от тых часов прозвано Швинтрогоро и на имя того великого князя. И коли которого великого князя литовского албо пана сожжоно тело, тогды при них кладывали когти рыси або медвежи для того, иж веру тую мели, иж судныи \л.48.\ день мел быти, и так знаменали собе, иж бы бог мел приити и седети на горе высокои и судити живым и мертвым, на которую будет гору трудно взыити без тых ногтеи рысих або медвежих, и для того тыи ногти подле тых кладывали, на которых мели на тую гору лезти и на суд до бога ити. A так, ачколвек поганыи были, a вжиж потом собе знаменали и в бога одного вериля, иж судныи день мел быти, и верили з мертвых востаню и одного бога, которыи мает судити живым и мертвым”[13]

“О великом князи Скирмонте. Великии Скирмонт князь зоста по отцы своем на Великом княжестве Литовском и Жомотском, и Руском. И подлуг отца сво\л.30.\его приказаня на том местцы, на устьи реки Вилни, где в Велю впадывает, учинил жглищо, и там же тело сожог отца своего, и коня его, на котором он езживал, и шату его, которую ношивал, и милостника его, до которо ^М ж он был ласков, и сокола его, и хорта зжог, и от тых часов великии князь литовскии и бояре тела их там жигали, и для того тое местцо от тых часов прозвано Швинторога, на имя того великого князя.

И коли котораго великаго князя или пана сожжено тело, тогды при них кладывали ногти рыси или медвежи для того, иж веру тую имели, \л.30об.\ иж судныи день имел быти, и так знаменали собе, иж бы бог имел приити и седети на горе высокой и судити живым и мертвым, на которую ж будет гору трудно взыити без тых ногтеи рысьих або медвежих, и для того тыи ногти подле их кладывали, на которых имели на тую гору лезти, на суд до бога ити. A так, ачколвек поганы были, a вжды ж потом собе знаменали и в бога одного верили, иж судныи день имел быти, и верили из мертвых востанию и одного бога, которыи мает приити судити живым и мертвым…”[14]

“Умершим нужно было иметь крепкие ногти на руках или карабкаться с помощью когтей животных, — поясняет Мария Гимбутас, знаменитый литовский этнограф. — На этой “крутой горе” проживает Dievas и собираются умершие… Кроме того, из мифологических песен становится ясно, что целью являются не “гора” (образ неба), но то место, которое находится за горой. Дорога к этому таинственному месту оказывалась долгой. Умершие могли скакать на лошадях по небу, подниматься вместе с дымом от огня или лететь как птицы по Млечному Пути, который на литовском языке означает “путь птиц”, или отправиться на лодке по “пути солнца”, плывя ночью по водам, перемещаясь на восток по морю, по рекам Даугаве или Неман. Там, где спит Солнце, где оно купает своих лошадей, появлялись Диевас и другие боги грома, луны и божество моря. И где-то далеко, в том отдаленном месте находились серый камень и солнечное дерево или железный столб, а около столба — две лошади”.[15]

Перед нами представление о космическом дереве балтов, небесной оси. Явные переклички находим в греко-римской, славянской и немецкой мифологиях. Подчас, имея сведения о мифологии ближайших соседей русских и славян, мы можем восстановить традиционные представления на этот счёт и собственных предков.

“В фольклоре обычно встречается дуб или береза с серебряными листьями, медными ветками и железными корнями. Иногда появляется огромная липа или яблоня. Они стоят на камне, в конце “пути солнца”. Солнце вешает свой пояс на ветки, спит в кроне дерева, и, когда встает утром, дерево окрашивается в красный цвет. “За горой, там, где солнце, живёт моя матушка”, — говорится в литовской песне. Путь умершего в обитель богов — это путешествие к краю видимого мира. Также говорят: “Он находится в обители вечности”. Литовское слово dausos сохраняет значение таинственного обиталища и не может быть переведено словами “рай” или “небеса”.  Уход тени умершего не означает, что нарушается его связь с живыми. Его животворящая сила, аналогичная древнегреческой рпеита или римской anima, не покидает землю. Она возрождается в деревьях, цветах, животных, птицах. Душа могла покинуть тело вместе с выдохом, при испарениях и тотчас найти приют в растениях, животных или птицах. Иногда она могла выпорхнуть прямо изо рта в форме бабочки, пчелы, мыши, жабы, змеи или вырасти изо рта юной девушки в форме лилии.  Чаще всего реинкарнация по вере балтов происходила в виде дерева: духи мужчин поселялись в дубах, березах и ясенях, женщин — в липе и ели. У балтийских народов сложились невероятно доверительные отношения со всеми названными деревьями. Дуб и липа стали главными деревьями, упоминаемыми в фольклоре. Когда рождался человек, ему посвящалось определённое дерево, выраставшее под действием тех же процессов, что и его человеческий двойник. Если дерево срубали, человек умирал. Росшие на старых литовских кладбищах деревья никогда не рубили, поскольку в пословице говорилось, что если срубить дерево с могилы, то можно нанести вред усопшему. Поэтому и на кладбище не следовало косить траву. В пословице говорилось: “Из погребальной травы течет наша кровь”. Кроме растений, души умерших чаще всего поселялись в птицах, женские — в кукушке или утке, мужские — в соколе, голубе, вороне или петухе. Происходила также реинкарнация в волков, медведей, собак, лошадей и котов”.[16]  С высокой долей вероятности можно говорить, что похожие представления имелись и у древних русичей.

У кельтов некоторым аналогом трехчленному делению принципов и устройства Вселенной являются Круги: Абред (“где все порождено смертью”) — Гвинвид (“там, где жизнь сильнее смерти”) — Аннун (“где нет ни смерти, ни жизни”).

Аннун в смысловом переводе означает “Не-мир” или “Иной мир”. И хотя говорить о географии Нижнего и Верхнего мира бессмысленно, каждый видит при Переходе то, что может увидеть только он, Аннун представлялся древним, как страна, расположенная под землёй, в холме (сид[17]) или за морем. Это представление сближает Аннун с навьим миром славян, куда надо плыть через море, либо спускаться, сквозь дыру. О достижении Аида у греков были приблизительно такие же представления. Однако у кельтов Аннун — это совершенная страна, страна магов, полная волшебства, сакральный, неявный мир, правит которым король-охотник типа нашего Волха, у кельтов его звали Гвин ап Нудом или Финном, поэтом и пророком, а также Манауиданом (Мананнаном), схожим со славянским Велесом в его нижней ипостаси. Достоверно об этой стране известно лишь то, что всякий, кто сумел вернуться из Аннуна несёт на себе его печать всю оставшуюся жизнь, словом, бегство не проходит безнаказанным. Но и все, что живо, рождается именно в Аннуне, так гласит отрывок из знаменитых “Триад Бардов”: “рождение в Аннуне, рост в Абреде и полнота в поднебесье Гвинвид, ничто и никто не существоет вне этих Трёх, кроме самого Бога”.[18]

Было бы удивительным, если бы у русских (и славян) не существовало какого-то аналога скандинавской и кельтской трехуровневым Вселенным.

Вышним местом обители славянских богов, и предков, что за циклы перерождений достигли предела, надо полагать Сваргу.

Срединный мир в русских сказках именуется Белым Светом, что дарит людям Белобог-Свентовит. Предполагают, что именно его воплощает знаменитый Збручский кумир (верхняя часть). Кумир этот одновременно вертикальная ось трёх уровней Мира, тождественная Иггдрасилю.

Третий, самый нижний уровень славянского мироздания есть безрадостное, словно Аид, Пекельное или Кощное царство, аналогичное Хель. Оно в свою очередь троично — медное царство, серебряное царство, и золотое царство. Свентовита, как бога правильного и явленного, может отражать лишь верхняя, четырехликая часть, знаменитого кумира, и сам Свентовит есть Белобог. Нижний ярус кумира занимает трёхликое изображение, предположительно Чернобога или Велеса.

У славян душа отправлялась воссоединиться с предками и богами — либо в Кощное царство, либо в небесный Ирий (в таком случае Ирий соответствует Гимле, а Асгард — Сварге), т.е. либо в Навь, либо в Правь, проходя посмертный суд у Чёрного бога, известного как Велес, Nya или Вий.

В Кощное царство душа славянина попадала в клюве у ворона, что выклевывал глаза — зеркало души. В Ирий — на крыльях ласточки. До сих пор у русских сохранилось суеверие, что птица, залетевшая в дом — к смерти. Были и ещё некоторые способы путешествия души.

С погребального костра души воинов возносились в светлый Ирий Огнебогом. Нижний же мир, связанный со стихией дикой природы, води и земли, возвращал себе души посредством Зверя. Медведь, угрызший тела подвешенных на дереве, мог быть одним из таких проводников души в навий мир. Погребальной ладьей или на санях тела умерших, а равно и их души, также препровождались к Велесу.

Путь души в Аид проходил на лодке старого неумолимого Харона, да и Один, как я напомню, порою выступал навьим Лодочником.

“Сигмунд встал на ноги, и была скорбь его почти как смерть. И взял труп в объятья и пошёл в лес и вышел на берег фьорда. Там увидел он человека на челне малом. Человек спросил, не хочет ли Сигмунд, чтоб он перевёз его через фьорд. Тот согласился. Челнок был так мал, что всех не мог свезти. Погрузили сперва труп, а Сигмунд пошёл по берегу фьорда. И тут же исчез челнок из глаз Сигмунда, а с ним и человек тот”.[19]

В русской народной сказке о купце Марко-богатом показывается тот же образ старца, Дида-перевозчика в Мир Иной через реку Смородину или море Дон.

Путь души героя в Вальгаллу лежал по радужному мосту, лишенные телесной оболочки, невесомые, души возносились лихими валькириями. Мост этот сторожил от непрошенного посетителя белый ас Хеймдалль.

С погребального костра колесница Афины (Ириды) и Гермеса вознесла Геракла на светлый Олимп.

В Ирии славянин мог встретить предков, уклад жизни Ирия представлялся приблизительно таким же, как и в Срединном мире, только дичи и хлябей было намеренно и неисчислимо, так что не надо было прилагать особых усилий для добычи пропитания. Кощный же мир представлялся бесцветным и более скудным, чем Земной, то в виде поля, на котором Великий Водчий, как пастырь, пас души, то в виде огороженного места за тыном, украшенным мёртвыми головами.

Архетипический принцип связи между мирами воплощало Мировое Дерево. Указания на Мировое Древо славян имеется непосредственно в “Слове о полку Игореве”:

“Тогда въступи Игорь князь в злат стремень и поеха по чистому полю. Солнце ему тьмою путь заступаше; нощь, стонущи ему грозою, птичь убуди; свист зверин въста; збися Див, кличет верху древа — велит послушати земли незнаеме, Волзе, и Поморию, и Посулию, и Сурожу, и Корсуню, и тебе, тьмутораканьскый болван! А половци неготовами дорогами побегоша к Дону великому; крычат телегы полунощы, рци лебеди роспужени…”

“Боян бо вещий, аще кому хотяше песнь творити, то растекашется мысию по древу, серым волком по земли, шизым орлом под облакы…”

“О Бояне, соловию стараго времени! Абы ты сиа полкы ущекотал, скача, славию, по мыслену древу, летая умом под облакы, свивая славы оба полы сего времени, рища в тропу Трояню чрес поля на горы! Пети было песнь Игореви, того внуку: “Не буря соколы занесе чрез поля широкая, галици стады бежать к Дону великому”. Чи ли воспети было, вещей Бояне, Велесовь внуче: “Комони ржуть за Сулою, звенить слава в Кыеве. Трубы трубять в Новеграде, стоять стязи в Путивле”.

Выученик в традиции волхва, служителя Велеса, Боян, словно шаман, был способен силой мысли (воображения) проникать в невиданное смертными и незнаемое, вступать в разговор со своим первопредком — Велесом.

В мифологии соседей славян — древних балтов — имя этой Силы варьируется: Виелона, Велнс или Велс, что собственно и означает “чёрт”, “дьявол” — это постоянный противник Громовержца и владелец мира мёртвых, пастырь душ. У тех же балтов “Velu mate” — мать мира мёртвых, а “veles” — души умерших[20].

У литовцев существовал особый праздничный ритуал, посвященный богу Виелоне. Он заключался в том, что для праздничного пира закалывали свинью и приглашали Виелону вместе с мёртвыми принять участие в этом пире. У литовцев в день поминовения усопших (“время Велса”) был обычай сжигать кости животных.[21] Несомненно, это говорит о том, что балтийский Велс, как и славянский Велес, сочетал в себе функции властителя загробного мира.  Кстати, и слово “власть” Топоровым соотносится с именем Велеса. Великость и власть — Велес — он велий есть.

“Великий, церк. велий, превышающий обычную меру, сравнительно с другими обширный, большой; о человеке славный великими, знаменитыми подвигами; но, в сокращенном виде, иногда относится и к росту… Велес м. ряз. (велец. велеть, великий) укорно, повелитель, распорядитель, указчик. Велибный, кур. высокий и сухопарый. Велебный”. (Толковый словарь В.И. Даля)

В реконструкции змееборческого мифа В.Н.Топорова и В.В. Иванова Велес является противником Перуна, крадущим у Громовика скот, а, как известно, приблизительно этим занимался Гермес, ворующий коров у солярного Аполлона.

Исследователь Александр Ишутин в своей работе “Восточнославянские боги и их имена” отмечает: “В балтийской традиции существуют особые приметы и поверья о т.н. “мёртвой кости”: латыш. vela kauls, литов. navikaulis, ср. рус. навья косточка, хетт. uallas hastai; само название и ритуальное использование этой кости связывают божество мёртвых, покойника и скот. Велсу был посвящён месяц октябрь — Walla — Manes . Ср. белорусский обычай осенью приглашать дедов, т.е. предков, к столу. Именно от имени литовского бога Велса-Виелоны идёт балтийское имя чёрта Велняс (литов. velnias , velinas , лат. velns). Несмотря на негативную оценку данного “демонического” персонажа, он связан с музыкой, танцами и даже наделён мудростью, а также снабжён атрибутами скота (рогами и копытами). Налицо все функции древнего божества, хотя и с негативной оценкой.

Слово vele по-литовски значит “душа”, но прямо связано с богом скота. Подтверждение той же ассоциативно-мифологической связи души и животного мира мы находим в западноевропейских языках (лат. anima  “душа” и animalis  “животное” )”

Это противостояние солярному или громовому божеству, и близость к миру мёртвых, Иному Свету, даёт право предположить, что Велес и у славян выполнял приблизительно те же функции.[22]

Почему-то обычно умалчивается тот неоспоримый факт, что среди балтских мифов, дошедших до нас, особое место занимает не столько миф о противоборстве хтонического властителя мёртвых и скота, сколько цикл дуалистических литовских преданий о Диевасе и Велсе (Велнясе). Он связан и со славянскими богумильскими ересями Средневековья, а с другой стороны — с дуализмом угро-самодийских народов. В них Велс (по-славянски, т.е. Велес) выступает как один из творцов мира, соперник культурного героя и Белого бога Диеваса[23], по сути как Трикстер и Чернобог. Велняс — литовский Велс. Велняс широко распространен в фольклоре и народном декоративно-прикладном искусстве. Он рогат, иногда имеет копыта, связан с водой, глаз его — “окно в болоте”. Велняс обладает мудростью, строит мосты, покровительствует музыке и танцам. Вместе с тем в сказках он часто попадает впросак.

Вот пересказ этого основополагающего мифа, запечатлённого в фольклоре прибалтов, из диссертации кандидата культурологии Алексея Фанталова “Культура варварской Европы: типология мифологических образов”:

Творение мира.

Вначале была безграничная пустота, в которой летали Диевас и Велняс. Далеко внизу крутились пылевые вихри. По велению Диеваса  Велняс принёс ему этот сор. Однако часть земли недоверчивый дух спрятал во рту, решив, что бог хочет что-то “во благо себе учинить”. Диевас же рассеял всё по небосводу и сказал: “Пусть растет и зеленеет”. И внизу образовалась красивая зеленая земля с цветами и деревьями. Стало и во рту у Велняса что-то разрастаться, раздулись его щеки как горы. Вырвались наружу глыбы земли и повалились на ровную гладь нового мира. Так появились горы.

Со злости Велняс стал топтать грибы-дождевики, которыми была усеяна вся земля. Стали они твердыми. Так появились камни.

Диевас и Велняс — земледельцы и скотоводы.

Поделили мир Диевас и Велняс. У обоих были славные луга. У Велняса была коса, а у Диеваса долото. Решил бог травы накосить. Взял он незаметно косу у Велняса. Удивился тот — ему думалось, что Диевас может траву долотом косить. Схватил тогда Велняс долото и давай по траве махать. А оно все в деревья вонзается. Раньше деревья были без веток, а от ударов начали у них ветви расти.

Имелось у Велняса маленькое стадо чёрных коров, а за пастуха был дятел. Вот раз дятел уснул, а скотина зашла на поле Диеваса. Приладил тогда бог к порогу хлева косу и перегнал туда всех коров. Коровы вбегая в хлев, копыта себе о косу разрезали. Диевас покрасил коров в разные цвета. Пришли Велняс с дятлом своих коров требовать, да не смогли узнать. Так ни с чем и вернулись. А дятел до сих пор коров ищет.

Создание различных зверей и человека.

Чтобы заселить землю бог сотворил множество зверей. В их числе была красивая собачка, она всегда за Диевасом бегала. Позавидовал Велняс и сделал такую же себе из глины, только больше и страшнее. Стал жизнь в неё вдувать — с утра до вечера дул, все без толку. Пошёл к Диевасу совета просить. Тот и научил — подойди, мол, к собачке и скажи: “Вставай, волк, кусай Велняса!” Велняс подумал: “А зачем мне так говорить. Я лучше скажу: “Не кусай Велняса”. Так и крикнул своей глиняной собачке, да та не шелохнется. Ладно, присел для надежности за ивовый куст и крикнул оттуда: “Вставай волк, кусай Велняса!” Только произнёс это, как из глиняной собачки выскочил волк и кинулся на него. Насилу Велняс унял зверя. Звери, созданные Диевасом, спустя какое-то время стали друг друга ненавидеть и даже терзать. Желая, чтобы они жили в мире, бог придумал для них работу — рыть Даугаву. Всем нашлось дело: заяц измерял длину реки, лиса отмечала границу хвостом, крот и барсук землю рыли, волк с собакой её откидывали, медведь землю таскал и холмы вдоль берегов насыпал. Только иволга уклонилась от работы. За это Диевас прибавил к её наряду чёрный цвет и запретил пить воду из рек, повелев довольствоваться одной лишь росой.

Затем бог встал у вырытого русла, взял свой золотой ковш, влил в Даугаву воду и указал рукой, в какую сторону ей течь.

Как-то сделал Диевас на свекольной гряде похожее на человека создание, с одним глазом, одним ухом, одной рукой и ногой, сказав: “Видеть благое, благое слышать, творить благое и благими путями ходить”. Велняс не хотел отстать и когда бог отлучился, приделал второй глаз, второе ухо, вторую руку и ногу сказав: “Видеть дурное, слышать дурное, творить дурное и дурными путями ходить”. Вернулся Диевас и вдохнул в своё творение жизнь. Так появился на свет человек и потому он не во всём хорош, но и не во всём плох.

Прусским аналогом Велса/Велняса, добавляет А.Фанталов, был Патолс/Пеколс. Он входил в триаду богов, наиболее почитаемую в Ромово (Ромуве). По сообщениям средневековых источников, святилище выглядело следующим образом: посреди просторной равнины стоял огромный дуб. В нём находились три ниши, в которых содержались изваяния древних пруссов. То были: Перкунас, Потримпс и Патолс. Статуя Перкунаса имела вьющуюся чёрную бороду, огненно-красный лик и такого же цвета сноп лучей вокруг головы. Перед ней пылал неугасимый костёр. Справа от Перкунаса стояло изваяние приветливого безбородого юноши в венке из колосьев — Потримпса, бога рек и источников, подателя плодородия и хорошего урожая. Главным символом его была змея, обитавшая в глиняной урне, укрытой сеном. По левую сторону от Перкунаса находилась статуя Патолса — бога преисподней и ночных призраков, воплощение ужаса. Изображался он в виде бледнолицего, седобородого старика с белым платком на голове (вариант — в рогатом шлеме). Символами Патолса были три черепа — человека, коня и быка.

Имя властителя Иного (навьего[24]) мира у славян варьируется в списках летописи и поучениях против язычества — Велес, Волос, Власе, Власий, Влас — “скотий бог”, “скотий”, т.е. дикий, лютый, звериный.

Есть любопытное предположение, что в том числе у северно-германского Вотана  — скандинавского Одина: было, возможно более архаическое, имя Вольс или Вельс, поскольку одного из его “родичей”– Беовульфа — называли “потомок Вольса/Вельса”[25] (вульф — волк, имя сказочного оборотня Волха-Волоха, умевшего превращаться в рыскучего зверя, тоже созвучно неспроста). Волки и сопровождают Одина. Известны и жертвоприношения Вотану-Одину волков, которых вешали на столбах, именуемых “волчье дерево”.[26]

Велес, уподоблен Пану, козлоподобному сыну Гермеса[27] — богу Дикой природы (Мater Verborum[28] — “Veles: Велесъ — Pan, ymago hircina”).

Как отметил А.Н.Афанасьев[29], в словацкой песне (колядке) слово “велес” прямо употребляется в значении “пастух”: “Пасли овцы велесы при бетлемском салаше…”

Вспомните звериные колядные маски! Мир Дикий, звериный не относится ни к миру людей, ни к жилищам Богов — этот промежуточный Свет, самое место для бога-трикстера, предводителя Дикой Охоты типа Одина. И Велес, конечно, пастырь (функция водчего душ на Елисейские поля), но пастух он дикий, потусторонний. Вероятно, такое представление о Велесе восходит к вере в то, что одна из душ человека после смерти воплощается в первопредка-зверя.

Начальная летопись (например, Радзивиловский летописец) свидетельствует: “Ц(а)рь же Леонь со 0лександромъ миръ сотвориста со Олгом, имьшеся по дань, и роте заход(и)вше межы собою: целовавше кр(е)сть, а Олга водивше на роту и муж(и) ег(о) по рускому закону, кляшася оруж(и)емъ своим, и Перуном, б(о)гомъ своим, и Волосомъ, скот(ь)емъ б(о)гомъ. И утвердиша миръ”. Это отрывок из мирного договора Вещего Олега с греками. Теми же богами клянётся князь Святослав, скрепляя договоренности с византийским владыкой.

Есть основания полагать, что именно Велес и следит за исполнением законов и договоров, он отец и рассудитель истины, подобный Гермесу и Одину (Перун же карает за нарушение клятв). “Вторый (идол) Волосъ, бог скотiй, бяше у них (язычников) во великой чести” (“Густинская летопись”[30]).

Упоминание Велеса в договоре, рядом с Перуном — покровителем князя, не случайно, и оно ничуть не противоречит гипотезе В.Н. Топорова о конфликте между Перуном и Велесом (основанной на балто-славянской параллели).

Меркурия германцы также призывали в паре с воинственным Марсом[31] — богом воинского искусства. И не случайна здесь сакральная пара — мудрый и хитроумный, не совсем положительный в христианском смысле этого слова Меркурий, и сильный, весьма прямолинейный бог войны. Описывая войну двух германских племен, Тацит сообщает, что “обе стороны заранее посвятили, если они победят, Марсу и Меркурию войско противника, а по этому обету подлежат истреблению у побеждённых кони, люди и всё живое”[32].  Под именем Гермеса-Меркурия греки и римляне подразумевали германского бога Вотана — “Отца павших”. Меркурий ведёт души умерших на Тот Свет.

Вероятно, Велес, как и Гермес, и податель богатства (через скот, основное богатство кочевых племен — “бог скотов” (“О идолах Владимировых”), а позднее и просто бог наживы и достатка.

Конечно же, несмотря на явные атрибуты черноты, Велес, как Один, Меркурий и Гермес — бог волшебства и магии, наук и мудрости, а кроме того и красноречия. В “Слове о Полку Игореве” находим “Чи ли воспети было, вещий Бояне, Велесовь внуче…”. Таким образом, Боян — наследник и последователь Велеса в его искусстве вещать, говорить, договариваться.

Н.М. Карамзин пересказывает “для любопытных” “басни”, в одной из которых находим: “Словено-Русские князья, обрадованные такою грамотою (от Александра Македонского), повесили оную в своём капище с правой стороны идола Велеса… Чрез несколько времени восстали от их рода два князя Лях (Мамох, Лалох) и Лахерн, воевали землю Греческую и ходили под самый царствующий град: там, близ моря, положил свою голову Князь Лахерн (где создан был после монастырь Влахернский…)” Взял он это, как представляется, или из “Древней Российской Вивлиофики” под ред. Н.Новикова (1791 г. издания), либо, что вернее, из Новгородского Хронографа 1680 г.[33], который опирается на литературные произведения ещё более ранние.

Оригинальную гипотезу высказал В.Н. Топоров, указывая на эту поэтическую функцию Велеса и этимологические данные: “*veleti как обозначение особого типа речевой деятельности при др.-ирл. File “поэт” *uel-, особенно при учёте мотива прижизненного нисхождения поэта (филида) в царство смерти”[34]. К этому добавлю, что мыслею Боян растекается, возможно, по Мировому древу, корни которого традиционно ведут в Нижний мир.

Чехи, даже приняв христианство, помнили Велеса, как одного из самых могущественных “демонов”, приносили в жертву ему чёрных кур и голубей[35]. В “Слове св. Григория” сказано о поклонении славян “скотноу богоу и попутникоу и лесну богу”. Т.е., вероятно, Велесу — богу скотьему, покровителю путешественников, богу лесов. Тут стоит отметить, что эпитет “скотий” означает ещё и “дикий”, волохатость Велеса восходит к древнейшей охотницкой магии, оборотничеству, владению Дикой Природой. И некошеный клок пшеницы — так называемая Николина или Велесова бородка, — оставляемый крестьянином на поле ещё в 19-ом веке, это языческая треба Велесу, который со стороны Леса пасет стада. Т.е. треба лесному хозяину — медведю, беру — лишь бы скот не воровал сам, а пас бы, охраняя от чуждого Леса (волков этого леса?).[36]

Любопытный фрагмент, свидетельствующий о устойчивости Традиции в народе, находим у Епифания Премудрого в “Житии Сергия Радонежского”, 1417-1418: “Некоторые из них (зверей) стаями выли и с рёвом проходили, а другие не вместе, но по два или по три или один за другим мимо проходили; некоторые из них вдалеке стояли, а другие близко подходили к блаженному и окружали его, и даже обнюхивали его. Среди них один медведь имел обыкновение приходить к преподобному. Преподобный, видя, что не из злобы приходит к нему зверь, но чтобы взять из еды что-нибудь немного для пропитания себе, выносил зверю из хижины своей маленький кусок хлеба и клал его или на пень, или на колоду, чтобы, когда придёт, как обычно, зверь, готовую себе нашёл пищу; и он брал её в пасть свою и уходил. Когда же не хватало хлеба и пришедший по обыкновению зверь не находил приготовленного для него привычного куска, тогда он долгое время не уходил. Но стоял медведь, озираясь туда и сюда, упорствуя, как некий жестокий заимодавец, желающий получить долг свой. Если же был у преподобного лишь один кусок хлеба, то и тогда он делил его на две части, чтобы одну часть себе оставить, а другую зверю этому отдать; не было ведь тогда в пустыни у Сергия разнообразной пищи, но только хлеб один и вода из источника, бывшего там, да и то понемногу. Часто и хлеба на день не было; и когда это случалось, тогда они оба оставались голодными, сам святой и зверь. Иногда же блаженный о себе не заботился и сам голодным оставался: хотя один только кусок хлеба был у него, но и тот он зверю этому бросал. И он предпочитал не есть в тот день, а голодать, нежели зверя этого обмануть и без еды отпустить”.

Медведь и козёл[37] (коза) — непременные участники русских народных обрядовых шествий и праздников с переодеванием, то есть проникновением в мир Дикий, где властвует Велес, хозяин предков и их пастырь.

“Среди археологических находок пока отсутствуют зооморфные маски, которые изготавливали из нестойких материалов — шерсти, меха, тканей и т. п. Судя по этнографическим данным, в русских областях основными новогодними масками были маски коня и быка. Для белорусов и в меньшей море для украинцев характерна маска козы. Общераспространены “игры с медведем”, главным участником которых выступал дрессированный медведь или ряженый в медвежью шкуру, вывороченный тулуп, гороховую солому (“гороховый медведь”). Связь медвежьей потехи с аграрной магией отчетливо выступает в позднем скоморошестве и славянской праздничной обрядности. Вслед за ритуальным “убийством” медведя следовало его “воскрешение” при помощи “доктора”, поводыря-цыгана или других персонажей. Как ни в чём не бывало, зверь вставал и начинал танцевать. В игре, символизировавшей триумф жизни над смертью, подчеркивались эротические мотивы (декламация непристойных стихов, вырезанный из дерева фаллос, носившийся ряжеными), которые отчетливо указывали на связь образа медведя с культами плодородия (конец его спячки знаменовал начало весны). Реликтом обрядовых дейсти являлись совместные спектакли медведя и “козы”, которые дожили до начала XX в. В святочных маскарадах европейских народов ряжение медведем и козой связано с брачной и земледельческой символикой, с пожеланиями благополучия владельцу усадьбы. Скоморох с медведем и его помощник в вывернутой шубе и рогатой козьей маске, щелкавшей деревянной челюстью, — излюбленные персонажи старинного народного “театра” и русских лубочных картинок. “Коза” выкидывала замысловатые коленца под барабанную дробь и перестук деревянных ложек с бубенчиками на ручках”.[38]

Об особой роли Велеса свидетельствует отсутствие его столпа в пантеоне князя Владимира, столп Велеса стоял отдельно, не на холме, а на Подоле. Между тем и разделываются с Велесом в Киеве при Владимире Черноризцу Иакову (XI в), отправляя в загробный мир по реке, т.е. не уродуют, а хоронят старого бога. “А сам в Киев вшед, повеле испроврещи и избита кумиры, овыи иссещи, а иныя ижжещи; а Волоса идола, егоже именоваху скотья бога, веле(л) в Почайну реку въврещи…”[39] Этим, якобы, Владимир отправил Велеса, как потом в Новгороде и Перуна, в плавание в царство мёртвых. Упокоил, стало быть, двух самых известных русских богов.

Впрочем, в Ростове много позже каменный кумир Велесу рушат. В житие Авраамия Ростовского сказано: “Чудский конец поклонялся идолу каменну, Велесу”. Обращаем внимание на сакральное местоположение кумира — Чудский конец. С Велесом сравнивается непосредственно бес, владеющий знанием о спрятанных кладах. И Авраамий, уничтоживший “идолу камену” Волоса в Ростове, “едва не стал жертвой беса”, обернувшегося в свою противоположность — “в образ воина, который возвел на него навет “царю” Владимиру”. Бес “обвинил Авраамия в том, что тот занимается волхвованием, что он утаил от князя найденный им в земле медный котел с деньгами”. Так Велес наказал жадного попа. Чертовщина, шутовство или бесовство с точки зрения христианской церкви приписывалось должно быть всем прежним языческим богам. “Куда же древле погании жьряху бесом на горах, ныне же паки туды святые цьркьви стоят” — отмечал новгородский летописец.[40]

Например, в апокрифе “Хождение Богородицы по мукам” говорится: язычники “это те, которые богами называли; солнце и месяц, землю и воду, зверей и гадов, кто в жестокосердии своём дал богам имена, как людям, и те, которые почитали Утрия, Трояна, Хорса, Велеса, превратив бесов в богов. И в этих злых богов верили люди”.[41] Дословно по другому списку: “вероваша, юже ны бе тварь Бог на работоу створил, то то они все богы прозваша солнце и месяц землю и водоу, звери и гады, то сетьнее и члвчь окамента оутрия трояна хрса велеса пероуна на Богы обратиня бесом злым вероваша, доселе мракмь злым одержими соуть, того ради сде тако моучаться”.

В “Сказании о построении града Ярославля”, источнике XVIII века, восходящем к древней записи, “которая хотя и подновлялась позднее, но, тем не менее, в достаточной степени отразила истинный ход событий”, прямо говориться, что прежде скоморохов, именно волхвы были непосредственными жрецами “скотьего бога”: “Сему же многоказненному идолу и керметь (капище) створена бысть и волхов вдан, а сей неугасимый огнь Волосу держа и жертвенная ему кури”. Жрец гадал по дыму костра, и если гадал плохо, а огонь угасал, то жреца казнили. “И люди эти клятвою у Волоса обещали князю жить в согласии и оброки давать ему, но только не хотели креститься… При засухе язычники молили слезно своего Волоса, чтобы низвёл дождь на землю… На месте, где некогда стоял Волос, тут и дудки, и гусли, и пение, раздававшееся много раз, и плясание некое было видимо. Скот же когда на этом месте ходил, необычной худобе и недугу подвергался… Говорили, что вся эта напасть была гневом Волоса, что он превратился в злого духа, дабы сокрушить людей, как сокрушили его и керметь”[42].

С большой долей вероятности можно говорить, что Велес — водчий и пастырь мёртвых предков, как и его балтские аналоги, как и св. Николай. Собственно и сам св. Николай по нашему мнению — имя Велеса в период двоеверия.[43]

“Бежит река огненная, чрез огненну реку калиновый мост, по тому калинову мосту идёт стар матёр человек; несет в руках золотое блюдечко, серебряно перышко… сбавляет с раба божьего семьдесят болезней”.[44]

Заметим, что идёт он с той стороны по Калинову мосту, из Иного мира, через реку-то мёртвую — Смородину. Это Навий властитель идёт, Велий Дед!

И, как говорится, все при Нём будем.

Опубликовано:: Гаврилов Д.А. К представлениям древних славян и их ближайших соседей о мире предков и его властителе // Русская Традиция: почитание предков.  Сборник/ ред.-сост. С.Ермаков. – М.: OOO Издательство «Ладога-100», 2007. – 216 с. – С. 81–110.

[1] Это представление подробно разбирает А.Я. Гуревич в книге: Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства. –М.: Искусство, 1990. – С. 69–134.

[2] Гай Юлий Цезарь. Галльская война/ Записки Юлия Цезаря и его продолжателей, т.1–2, –М: РИА День, 1991.

[3] Гельмолд. О Световите, идоле руян// Гельмолд. Славянская Хроника. пер. Л.В.Разумовского, М., 1963.

[4] Герменевмы/ Орфей. Языческие таинства. Мистерии восхождения. М., 2001. – С. 272.

[5] Орфический гимн. Плутону/ Орфей. Языческие таинства… (пер. И. Евсы).  – С.178–179.

[6] Орфический гимн. Плутону/ Книга Орфея. М., 2001 (пер. Н. Павлиновой). – С. 52–53.

[7] Вергилий. Георгики, IV, 492.

[8] Диодор Сицилийский. Греческая мифология (Историческая Библиотека), V.69.5.

[9] Гомер. Одиссея, XI, 475.

[10] Гомер. Илиада, XXII, 389.

[11] Гомер. Одиссея, X, 517–527.

[12] Второму брату Зевса — досталась Земля, а значит и Понт, Посейдон — колебатель Земли. Зевс властвует на светлом Олимпе на небесах. Акцентирую внимание читателя на триаде Понт-Олимп-Аид (Посейдон-Зевс-Аид).

[13] Летопись Археологического товарищества.

[14] Румянцевский летописец.

[15] Гимбутас Мария. Балты. Люди янтарного берега/ пер. с англ. – М.: ЗАО Центрполиграф, 2004. – С.198.

[16] там же. – С.199.

[17] “Иной мир, или сид” / Кристиан-Ж.Гюйонварх, Франсуаза Леру. Кельтская цивилизация, М., Спб., 2001.

[18] Barddas, Ed. by D.J. Roderic. London, 1862.

[19] “Сага о Волсунгах”, X.

[20] Топоров В.Н. Боги// Cлавянские древности. Этнолингвистический словарь под ред. Н.И.Толстого, М., 1995 Т.1. С.210. См. также:  Гаврилов Д. От Порядка — к Гармонии, от Закона — к Воле // Гаврилов Д.А. Ёлкин С.В. Протоязык и традиционализм. Пути реконструкции. – М.: МГИФИ, 1997. – 98 с.. – С. 70–76.

[21] Мифы народов мира: Энциклопедия. Т.I. М., 1994. – С. 228–229.

[22] …и провести параллель между Велесом и Гермесом (как олимпийцем, так и Хтонием, а также и отцом звероподобного Пана).

[23] У пруссов это Окопирмс, т.е. “самый первый”. У западных славян — Свентовит, или Белбог.

[24] Навь — в самом общем смысле, мир мёртвых. Однако я употребляю это понятие вот в каком смысле. Это фундаментальная тенденция обратить явный мир в неявный, т.е. неразличимый мир фантазии и идеи, скрыть до поры до времени то, что не должно быть раскрыто по замыслу Единого ныне. Это стремление Вселенной сохраниться, и одновременное стремление Вселенной и Человека взаимно познать друг друга за счет самопогружения. Это все консервативные процессы, в том числе и память. Это тяга к прошлому, но это в тоже время и процесс подготовки мёртвой материи к новому рождению, и обращение живой материи в мёртвую. Это все Силы, умиротворяющие природу. Встреча с Навью всегда проверка культурного героя на Силу и обоснованность претензий на что-то сверх обычного. Навь — это как раз стихия бога-трикстера, практика получения Силы через разрушение, это поиск Силы в себе, например, Один сам ранит себя копьём и подвешивает вниз головой — на девять дней без пищи и воды — в ветвях Мирового древа, ради знания, Шива-Махаиогина сам погружает себя в тысячелетнюю медитацию…

[25] Погодин А. Опыт языческой реставрации при Владимире // Труды русских ученых за границей. Берлин, 1923. Т.Н. – С. 151.

[26] Иванов Вяч.Вс. О последовательности животных в обрядовых фольклорных текстах // Проблемы славянской этнографии: (К 100-летию со дня рождения члена-корреспондента АН СССР Д.К.Зеленина). Л., 1979. – С. 154 и примеч. 15.

[27] Гермес вместе с Гекатой множит скотину — Гесиод. Теогония. 445.

[28] Чешскія глоссы въ Матер Верборум…

[29] Афанасьев А.Н. Рецензия на кн.: История России с древнейших времён. Соч. С.Соловьёва. Т.1. М., 1851 // Современник. Т.35. 1852. №10. Отд.3. – С.25.

[30] Гальковский Н.М. Борьба христианства с остатками язычества в древней Руси, т.2 — Древнерусские слова и поучения, направленные против остатков язычества в народе, Харьков, 1916.

[31] Впрочем, толкование Перуна, как бога войны не вполне верно и однобоко, чем грешат разные авторы. Подробнее см. Гаврилов Д.А. НордХейм. Курс сравнительной мифологии (древних германцев и славян). – М.: Социально-политическая мысль, 2006.

[32] Тацит. Анналы, XIII, 57.

[33] Сказания Новгорода Великого (IX-XIV вв.) под. ред. Ю.К.Бегунова. – СПб.: Политехника, 2004. – С. 47-61. Вивлиофика, т.е. «библиотека».

[34] Топоров В.Н. Боги// Cлавянские древности… Т.1. – С.  210–211.

[35] Ирасек А. Старинные чешские сказания, М. Л., 1952. – С. 15.

[36] В Скандинавии уже в христианские времена — по сообщению Якоба Гримм в “Германской мифологии” — обращаясь к Одину с мольбой о хорошей жатве, жнецы становились вокруг посвященного ему участка, закручивали колосистый хлеб, орошали его пивом, и потом скинув шляпы и приподнявши вверх серпы, трижды возглашали громким голосом: “Воден, прими своему коню корм”.

[37] В ряде русских сказок на козле наездником сам чёрт.

[38] Даркевич В.П. Средневековые маскарады / Древности славян и Руси. – М.: Наука. 1988. – C.217.

[39] Иаков-мних. Житие св. князя Владимира //Макарий (Булгаков) Митрополит Московский и Коломенский. История Русской Церкви. Кн. вторая. – С. 530–533.

[40] Первая новгородская летопись младшего извода. М., Л., 1950, С.103. Впрочем, патриарх Иов хвалил ещё царя Федора Ивановича за то, что он на севере России сокрушил идолов и “идежа быша ельлинская капища, тамо божественные церкви” (воздвигал) ПСРЛ. СПб. 1910 Е. 14. – С. 9–10.

[41] Подразумевается, что были и добрые боги? Обращаем внимание на множественное число — “злых богов”.

[42] Краеведческие записки. Ярославль. 1962 г. Вып. 4. – С. 90–93.

[43] Аналоги Велеса в постязыческом эпосе. Велес как Мороз и св. Микола/ Гаврилов Д.А., Наговицын А.Е. Боги славян. Язычество. Традиция. — М.: Рефл-Бук, 2002. – C. 275–279.

[44] там же. – С. 295.

Несмотря на то, что большинству читателей имя Мерлина хорошо знакомо, я подробнее остановлюсь на этом образе, ибо при взгляде более пристальном, чем есть у потребителя фэнтезйной литературы, становится очевидной его, Мерлина, скрытая сущность не просто мага, а трюкача — Трикстера.

Итак, год 1485-й — первая публикация сочинения Томаса Мэлори “Смерть Артура”. Благодаря многочисленым переизданиям этого труда, в том числе и в наши дни, спустя почти что пять с половиной веков, а также благодаря современным авторам, например, Нику Перумову и Мэри Стюарт, у читателя сложился стереотип, который сейчас будет разрушен. Поскольку большинству читателей те источники, на которых я основывался в своих построениях, недоступны — они цитируются по мере возможности ниже.

Одно из первых упоминаний Мерлина относится к XII-му веку. Обратимся прежде к сочинению “Жизнь Мерлина”[1], хотя этот маг упоминается и собственно в “Истории бриттов”.  Будучи переведенной на французский язык, книга Гальфрида Монмутского породила немало подражаний. Одним из первых является стихотворный “Роман о Бруте” норманнского поэта Васа, который добавил в сюжет об Артуре и Мерлине кое-что из бретонских легенд. Да и затем почти два столетия трубадуры обращались к этой теме еще не раз. Текст Гальфрида воспроизводит рукопись, которая была выполнена, вероятно, около 1139 года.[2] Она до сих пор хранится в Кембридже, в библиотеке Колледжа Св. Троицы (№ 1125). К слову, сам Гальфрид Монмутский был уроженцем Уэльса и сохранил в своем творчестве интерес к валлийским и преданиям. В 1129–1151 гг. Гальфрид был связан с монастырской школой Оксфорда в документах которой он именуется магистром. Созданные за этот период сочинения свидетельствуют о его блестящем знании им латинского языка и римских классиков. В 1152 незадолго до смерти Гальфрид становится епископом в Сент-Асафе в Северном Уэльсе.

Завязка сюжета “Жизни…” такова: Мерлин, король и пророк, отказывается от светской власти, что с точки зрения окружающих выглядит полным безумием, и уходит из мира людей в Лес. Король Родарх, равный Мерлину по рождению и статусу, просит его восстановить “статус кво”:

“…не удаляться в леса, не стремиться жизнью звериной

Жить средь дерев, меж тем как носить мог бы по праву

Жезл и под властью держать немало народов свирепых.

Щедро его одарить обещает король и тотчас же

Ткани доставить велит, и одежды, и псов, и пернатых,

И быстроногих конец, и злато и самоцветы,

Кубки, что сам Гвиеланд чеканил в граде Сигенском.

Каждую вещь Мерлину Родарх протянул, предлагая,

С ними остаться просил и лесные дебри покинуть,

Но, презирая дары, вещий муж ответил Родарху:

“Это отдай ты вождям, которых бедность смущает:

Малым довольны они не бывают, хватают побольше.

Заросли я предпочту ветвистых дубов калидонских,

Гор высоких хребты и зелень лугов у подножья:

Вот что мне по душе…”[3]

Таким образом, Мерлин нарушает сложившуюся социальную традицию, способствует деидеализации представлений о истинном правителе, способствует превращению мира идеального в реальный. Это является одним из показателей архетипа Трикстера (трюкача), чья функциональная роль в мифе была рассмотрена мной ранее в ряде статей.[4]

Король, чтобы удержать Мерлина от подобной провокаторской деятельности, приказывает заключить пророка в цепи. В этот момент к королю выходит его жена Ганеида. Родарх, заметив в волосах жены листочек, любовно вынимает листик, чем вызывает приступ буйного смеха у Мерлина. На новые предложения даров с одной только просьбой короля объяснить причину столь странной реакции, Мерлин отвечает, продолжая обличать сословие, из которого сам уже вышел:

“Жадный любит дары, алчный трудится за обладанье;

“Эти, куда им велят, готовы душою склониться,

Ежели их подкупить. Мало им того, что имеют,

Ну а с меня желудей на дубах калидонских довольно,

Хватит прозрачных ручьев, по лугам душистым текущих.

Ты на дары не поймаешь меня, пусть алчный берет их.

Если свободы не дашь и в лесные зеленые долы

Я не вернусь, — не открою тебе и смеха причины.”[5]

Король освобождает Мерлина и тот открывает королю глаза: королева спит с любовником по кустам. А надо сказать, что жена короля — это родная сестра Мерлина — Ганеида. Королева отрицает обвинение: “Мерлин рассудка лишен и правду путает с ложью”. Впрочем, время доказывает правоту и пророческий дар Мерлина.

Откуда же мог получить свой дар видения мира сэр Мерлин?

Все дело в том, что еще в мифологии валийских кельтов, то есть задолго до Мэлори, автора “Смерти Артура”, и даже до Гальфрида Монмутского, существовал персонаж по имени Мирддин, противоречивые деяния которого в точности совпадают с более поздним осмыслением его как Мерлина. Мирддин[6] — сын монахини, то есть непорочной, девственницы и Нечистого Духа. Своего рода сын Сатаны, Антихрист. Однако, материнское доброе начало в нем все-таки перевешивает, что не мешает Мерлину-Мирддину, творить “безумное”, причем результат неизвестен и самому инициатору безумия (что характерно и для Трикстера вообще).

Вот как описывает происхождение Мерлина Гальфрид Монмутский в эпизоде, когда король Вортигерн (Вортигирн) пытается понять, почему рушится раз за разом возводимая им башня замка:

 “Когда Вортегирна уведомили об этом, он снова обратился к своим прорицателям, дабы те разъяснили причину происходящего. А они на это ответили, что ему следует разыскать юношу, у которого нет и не было никогда отца, и, разыскав такового, предать его смерти, дабы кровью убитого окропить щебень и камни. Они утверждали, что через это будет обеспечена устойчивость основания башни. Немедленно во все области государства рассылают гонцов, чтобы те отыскали подходящего человека. Прибыв в город, который позднее был назван Каермердином (234), они, заметив у городских ворот увлеченных игрой юношей, подошли к ним. Усталые с дороги, они присели возле ристалища, собираясь узнать, не отыщется ли среди них тот, кто им нужен. По миновании большой части дня, между двумя юношами, которых звали Мерлин и Динабуций, вспыхнула ссора. И вот в разгар их препирательств Динабуций крикнул Мерлину: «Что ты равняешь себя со мною, глупец? Тебе далеко до меня. Ведь я и со стороны отца и со стороны матери происхожу из королевского рода, а кто ты, никому неведомо, ибо нет у тебя отца». Услышав эти слова, гонцы встрепенулись и стали расспрашивать окружающих, кто этот юноша. Те ответили, что кому он обязан рождением, неизвестно, а его мать — дочь короля Деметии и проживает в их городе среди монахинь в церкви святого Петра.

107. Получив эти сведения, гонцы поторопились к правителю города и от имени их короля потребовали доставить к ним Мерлина с матерью. Правитель, узнав о возложенном на них поручении, направил Мерлина с матерью к Вортегирну, дабы тот поступил с ними по своему усмотрению. И когда их привели перед королевские очи, государь принял мать Мерлина с должной почтительностью, так как знал, что она происходит от знатных родителей. Затем он начал ее расспрашивать, от кого зачала она Мерлина. Та ответила: «У тебя живая душа и живая душа у меня, владыка мой король, но я и вправду не знаю, от кого я его понесла. Мне ведомо только то, что однажды, когда я находилась вместе со своими приближенными в спальном покое, предо мной предстал некто в облике прелестного юноши (235) и, сжимая в цепких объятиях, осыпал меня поцелуями; пробыв со мною совсем недолго, он внезапно изник, точно его вовсе и не было. Позднее он многократно обращался ко мне с речами, когда я бывала одна, но я его ни разу не видела. И он долгое время посещал меня таким образом, как я рассказала, и часто сочетался со мною, словно человек во плоти и крови, и покинул меня с бременем в чреве. Да будет ведомо твоей мудрости, что по-иному я не сходилась с этим юношей, породившим моего сына».

По представлению древних есть демоны, принимающие мужской (инкуб, от лат. incubare — «лежать на») или женский (суккуб, от лат. succubare — «лежать под») облик и вступающие в половую связь с человеком (или искусно имитирующие половую связь). В основе идеи инкубата — присутствующие в мифологии многих народов представление о неком ночном агрессоре («мара»), садящимся на грудь и вызывающим удушье или обездвиживание. Латинское icubus, германское mar/mare, старонорвежское mara, староанглийское maere, староирландское mar/mor — все эти именования ассоциируются с тем, кто напрыгивает сверху, давит, стискивает.

Знаменитый «Роберт Дьявол», персонаж в средневековой литературе и в то же время вполне историческое лицо, герцог Нормандии, отец Вильгельма Завоевателя, прославившийся своей невероятной жестокостью, во французской средневековой литературе превратился в мифическое порождение демона и герцогини Нормандии; прожив полную злодеяний жизнь, он покаялся и стал святым отшельником, — из чего следует, что согласно средневековым представлениям, сын демона «за отца не отвечает» и может, в отличии от самого дьявола, рассчитывать на искупление грехов и спасение. Так и Мерлин не в ответе за породившего его “Нечистого”, и, стало быть, в нем борется и Бог, и Сатана. Он противоречив, как положено всякому Трикстеру.

“Пораженный король приказал вызвать к нему Мауганция, дабы тот разъяснил, возможно ли то, о чем поведала женщина. Доставленный к Вортегирну Мауганций, выслушав все по порядку, сказал ему так: «Из книг наших философов и многих исторических сочинений я узнал, что немало людей появилось на свет именно так. Ибо, говоря о божестве Сократа, Апулей сообщает (236), что между луной и землей обитают бесплотные духи, которых мы именуем инкубами. Частично они обладают естеством человека, частично — ангелов и, когда пожелают, присваивают себе человеческое обличив и сочетаются с нашими женщинами. Один из них, быть может, и предстал пред этою женщиной и породил в ней вот этого юношу».

108. Внимательно выслушав Мауганция, Мерлин подошел к королю и сказал: «Для чего меня и мою мать доставили к тебе и сюда привели?» Вортегирн ответил: «Мои прорицатели подали мне совет разыскать человека, появившегося на свет без отца и окропить его кровью мою постройку, дабы она обрела устойчивость». Тогда Мерлин молвил: «Прикажи твоим прорицателям явиться сюда, и я изобличу их в том, что они измыслили ложь». Озадаченный тем, что сказал юноша, король повелел прорицателям явиться безотлагательно и сесть перед Мерлином, и тот обратился к ним с такими словами: «Не разумея, что препятствует устойчивости основания начатой башни, вы заявили королю, будто нужно обрызгать щебень моею кровью. Но скажите, что, по-вашему, сокрыто под основанием? Ведь под ним находится нечто мешающее его устойчивости». Оробевшие прорицатели промолчали. Тогда Мерлин, прозывавшийся и Амброзием (237), проговорил: «Владыка король, призови строителей и прикажи им выкопать в земле яму поглубже, и ты обнаружишь озеро, которое не дает башне должной опоры». Когда это было исполнено, под землей действительно оказалось озеро, в котором и крылась истинная причина неустойчивости основания башни. Вслед за тем Амброзий-Мерлин подошел к прорицателям и сказал: «Ответьте мне, лживые вы льстецы, что находится на дне озера?» Не промолвив ни слова в ответ, они промолчали, словно немые. «Распорядись, властитель, спустить озеро по канавкам, и ты увидишь на его дне два полых изнутри камня и в них двух спящих драконов». Король поверил и этому предвещанию юноши, ибо все, что тот говорил об озере, полностью оправдалось, и приказал его осушить, пораженный больше, чем всем остальным, самим Мерлином. Да и все окружающие были поражены его мудростью и сочли, что в нем обитает божественный Дух… (далее следуют знаменитые пророчества)”.[7]

Да разве один только Вортигерн поверил провидческим речам! Мерлин воистину гермесовским красноречием склоняет в пользу короля Артура (своего рода культурного героя, при котором состоит наставником и советником) — немало прежде недовольных королей, подобно Трикстеру он выступает посредником между разными социальными группами британцев.[8]

Король Лот обзывает Мэрлина “толкователем снов”, что, впрочем соответствует истине, так как Мерлин приоткрывает людям области непознанного. Он, как и Трикстер, делает неявное явным, вторгаясь в область неизведанного первым. “Ему все известно через дьявольские чары,” — по мнению современников.[9] Он предвещет и прозревает будущее, предсказывая и Артуру, и себе и рыцарям цикла их неизбежные судьбы.[10] Именно Мерлин согласно “Роману о Бруте” (1155 г.) предсказал королю Вортигерну, что строительство самой высокой и крепкой башни не спасет его от смерти, и он будет сожжен в этой башне. Впрочем, это есть и у Гальфрида Монмутского:

“Так как Мерлин напророчил все это и прочее, он удивил окружающих неопределенностью своих слов. Вортегирн, однако, восхитившись ими, как никто из присутствовавших, восхваляет ум и прорицания юноши. Ведь то время не произвело никого, чьи уста источили бы перед ним нечто подобное. Итак, желая узнать, каков будет исход его жизни, он предложил юноше поведать ему все, что тому было известно, и на это Мерлин сказал: «Беги огня сыновей Константина (286), если сможешь от него убежать. Ибо уже снаряжаются корабли, они уже покидают берег Арморики. Паруса их уже распускаются в море; они поплывут к острову бриттов, они нападут на племя саксов и поработят нечестивый народ, но прежде сожгут тебя в башне, в которой ты затворишься. На свое горе предал ты их отца и призвал саксов на остров. Ты призвал их, чтобы они тебя защитили, а они прибыли сюда на твою погибель. Тебе угрожают две смертельные опасности, и не ясно, какая из них минует тебя. С одной стороны твое королевство опустошают саксы и жаждут тебя погубить, с другой — на остров высаживаются два брата, Аврелий и Утер, которые постараются отомстить за смерть своего отца. Ищи для себя убежища, если можешь — ведь уже завтра они захватят тотонское побережье. Тела саксов они обагрят кровью, и, убив Хенгиста, Аврелий Амброзий возложит на себя королевский венец. Он успокоит народы, восстановит церкви, но погибнет от яда. Вслед за ним взойдет на престол его брат Утерпендрагон, дни коего пресекутся также от яда. Твоих потомков постигнут величайшие бедствия…»[11]

Мерлин — великий волшебник и мастер, опять-таки подобный греческому Гермесу, кельтскому Меркурию, германскому Одину… Об этом говорит ясно такой эпизод: “… король Артур велел отлить и поставить двенадцать фигур из бронзы и меди, покрытых золотом, в виде тех двенадцати королей(которых он победил), и каждая держала в руке восковую свечу, и горели эти свечи день и ночь. А над ними воздвигли фигуру короля Артура с обнаженным мечом в руке, и всем тем двенадцати фигурам был придан вид побежденных. Все это сделал Мерлин тонким своим искусством.”[12] По версии Гальфрида Монмутского именно Мерлин обучает искусству сложения песен и стихов величайшего поэта древней Британии Тельгесина (Талиесина, жившего в VII веке).[13]  Мерлин сотворяет колдовскую кровать, “в которую кто бы ни лег, становился безумным”. [14] Делает он и погибельное сидение — одно из пятидесяти кресел рыцарей Круглого стола, на котором не усидит недостойный. Даже Круглый Стол по одной из версий “был сооружен Мерлином как знак истинной круглости мира, и людям так надлежит понимать значение Круглого стола. Ибо весь мир, и языческий и христианский, стремится к Круглому Столу…”[15]

В изложении Томаса Мэлори Мерлин спас рыцаря Балина, который лежал, погребенный обрушенным замком.[16] И это вовсе не первый случай, когда силой магии Мерлин двигал камни, Традиция ему приписывает строительство знаменитого Стоунхенджа:

128. И вот, созвав отовсюду искусных в своем ремесле каменщиков и плотников, он (полулегендарный король Британии Аврелий) повелел им хорошенько подумать и измыслить новое и доселе невиданное сооружение, которым он бы увековечил память столь многих мужей (погибших ранее под ножами врагов в великом множестве). Но все они, как один, не доверяя своим дарованиям, отказались выполнить его повеление. Пред королем, однако, предстал архиепископ Города Легионов по имени Треморин и сказал: «Если существует кто-либо способный взяться за приказанное тобой, то это прорицатель Вортегирна Мерлин. Полагаю, что во всем королевстве твоем нет никого, чей ум был бы проницательнее и прозорливее как в предсказаниях будущего, так и в придумывании хитроумных орудий. Прикажи доставить его к тебе. Пусть он покажет свои дарования и соорудит то, чего ты так страстно желаешь». Расспросив о Мерлине и немало узнав о нем, Аврелий разослал гонцов в различные области государства, чтобы те его разыскали и привезли к нему. Объездив многие земли, гонцы нашли Мерлина в краю гевиссеев у галабского источника, который он имел обыкновение посещать. Рассказав ему, чего от него хотят, они привезли его к государю…” [17]

Здесь нам стоит обратиться к другому источнику, ибо не все так гладко проходило у родника на Валийской земле, как то описывает Гальфрид. Я бы обратил на эту недомолвку особое внимание, поскольку она укладывается в характерное поведение Мерлина, как Трикстера:

“Родник этот Мерлин очень любил и часто купался в нем. Воины нашли его там, когда он сидел на берегу. Как только они его встретили, то учтиво приветствовали его, и тотчас сказали ему два воина так: “Будь здоров, Мерлин, мудрейший из людей! Через нас добрый король этой страны по имени Аврелий, благороднейший из всех королей, приветствует тебя и почтительно просит, чтобы ты пришел к нему; он даст тебе землю, серебро и золото, если ты пожелаешь подать королю совет в его королевском деле.” Тогда Мерлин ответил так, что огорчил воинов: “Меня не влечет ни его земля, и его серебро, ни его золото, ничего из прочих его даров — ни его одежды, ни его кони; я и сам имею достаточно.” Затем он долгое время сидел безмолвный. Воины стали бояться, что он хочет бежать. Когда же он дал волю словам, речь его была благосклонна: “Вы два воина, что пришли сюда от короля; уже вчера до полудня я знал, что вы придете; и если бы я пожелал, то вы не смогли бы меня найти. Вы принесли мне привет от короля Аврелия. Я знал его свойства до того, как он явился на свет, и я знал также другого — его брата Утера; я знал их обоих до того, как они родились, хотя в глаза их никогда не видел. Но увы! увы! так уж суждено, что добрый государь не проживет долго! Теперь же я пойду и буду вашим попутчиком; я последую за вами к королю и исполню его желание.”[18]

Снова предоставим слово Гальфриду Монмутскому:[19] “…Тот (Аврелий) с радостью[20] принял Мерлина и повелел ему предсказать грядущее, рассчитывая услышать нечто поразительное. На это Мерлин ответил: «Тайны этого рода не подлежат раскрытию, если того не потребует крайняя необходимость. Ибо, если бы я изложил их ради забавы или теша свое тщеславие, во мне бы умолк просвещающий меня дух, и, буде в нем явилась бы надобность, он бы меня покинул«. Сообщив Мерлину об отказе всех выполнить его, Аврелия, повеление, он не стал настаивать на прорицаниях будущего и рассказал ему о сооружении, которое он задумал. На это Мерлин заметил: «Если ты хочешь украсить могилу убитых мужей отменно прочным сооружением, пошли к Кольцу Великанов, которое находится на горе Килларао в Ибернии. Оно выложено камнями, с которыми никто из людей нашего времени не мог бы управиться, не подчинив искусства уму. Камни огромны, и нет никого, чья сила могла бы их сдвинуть. И если расположить эти глыбы вокруг площадки, где покоятся тела убиенных, так же, как это сделано там, они тут встанут навеки».

129. Услышав эти слова, Аврелий усмехнулся, заметив: «Как это так? Везти столь огромные камни из столь отдаленного королевства, точно в Британии не найдется камней для задуманного мною сооружения!» На это Мерлин ответил: «Понапрасну не смейся, ибо то, что я тебе предлагаю, отнюдь не пустое. Камни исполнены тайн и придают лечебные свойства различным снадобьям. Некогда великаны вывезли их из крайних пределов Африки и установили в Ибернии, где тогда обитали. Выдолбив в этих камнях углубления, они устроили для себя купальни, которыми пользовались, когда их одолевали недуги. Они поливали камни водой, углубления в них наполнялись ею, и недужные, погрузившись в нее, исцелялись. Они также примешивали истолченные в порошок камни к отварам из трав, и раны быстро затягивались. Там нет камня, который был бы лишен лекарственных свойств». Выслушав про все это, бритты порешили послать за камнями и сразиться с жителями Ибернии, если те воспротивятся их намерениям. Для выполнения этого замысла назначается брат короля Утер Пендрагон с пятнадцатью тысячами вооруженных. Вместе со всеми король отправляет и Мерлина, дабы все вершилось по его указаниям и советам. Снарядив корабли, бритты выходят в море и с попутным ветром достигают Ибернии.”

И снова прерываем конспективное повествование Гальфрида, опускающего весьма интересные для нашего исследования моменты. Король изумляется, что если камни столь огромны и их ворочали великаны, то как же ему, простому смертному, даже при помощи войска, перенести эти камни:

“Тогда Мерлин ответил королю, с которым беседовал: “О да, владыка король, в старину говорили, что лучше уменье, чем дурная сила, ибо умеючи можно овладеть тем, чего не достигнешь силой.”[21]

“130. В ту пору царствовал в Ибернии Гилломаурий, юноша редкостной доблести. Узнав, что в его королевство прибыли бритты, он собрал сильное войско и двинулся им навстречу. Когда же ему сообщили, чем именно вызвано их прибытие, он рассмеялся и обратился к окружающим с такими словами: «Не удивляюсь, что невежественный народ мог разорить остров бриттов, ибо они неотесанные глупцы. Кто когда-нибудь слышал про такую нелепость? Неужто скалы в Ибернии лучше, чем на их острове, и в этом причина их вторжения в наше королевство? Вооружитесь, мужи, и защищайте родину вашу; пока я жив, им не взять из Кольца Великанов ни одного даже самого ничтожного камешка». Обнаружив, что войско короля Ибернии намерено сопротивляться, Утер поторопился вступить с ним в сражение. Возобладали бритты; искромсав и перебив неприятеля, они принудили Гилломаурия удариться в бегство.

Одержав победу, бритты поднялись на гору Килларао и, овладев каменным сооружением, возрадовались и дивились ему. И вот, когда они столпились вокруг него, подошел Мерлин и сказал: «Приложите, юноши, все свои силы и, двигая эти камни, постарайтесь понять, что могущественнее, сила или разум, разум или сила«. Типичная черта Трикстера, умаление чувства значимости у спутника-героя, то есть культурного героя.

“Повинуясь его приказанию, — пишет Гальфрид Монмутский —  бритты единодушно взялись за всевозможные орудия и приступили к разборке Кольца. Иные приготовили бечеву, иные канаты, иные лестницы, дабы довести до конца задуманное, но ничего не добились. Наблюдая за бесплодными их усилиями, Мерлин рассмеялся и измыслил свои собственные орудия. Затем, применив кое-какие необходимые приспособления, он сдвинул камни с невероятною легкостью; сдвинутые им глыбы он заставил перетащить к кораблям и на них погрузить. Ликуя, они отплыли в Британию и с попутными ветрами достигли ее, после чего привезенные камни доставляют к могилам убиенных мужей. Когда об этом доложили Аврелию, тот разослал гонцов в различные части Британии и повелел оповестить духовенство и жителей о доставке камней, а также, чтобы оповещенные им об этом собрались на горе Амбрия и с радостью, воздавая убитым почести, украсили их могилы. По его указу туда явились епископы и аббаты и прочие его подданные из всех сословий. И когда все собрались, и настал заранее назначенный день, Аврелий, возложив на свою голову королевский венец, отметил торжественно праздник Троицы и три последующих дня посвятил торжествам. Между тем он пожаловал своим приближенным еще свободные почетные должности, дабы вознаградить их за преданность и труды. Поскольку два архиепископства, а именно Эборакское и Города Легионов, не имели над собой глав, он, вняв единодушным пожеланиям их населения, Эборакское отдал Самсону, мужу знаменитому и прославленному величайшим своим благочестием, а Города Легионов-Дубрицию, на которого, как на достойного пастыря, указал божественный промысел. Уладив эти и другие дела в своем государстве, Аврелий повелел Мерлину установить вокруг мо-гил убиенных камни, привезенные им из Ибернии (Ирландии), и тот, повинуясь королевскому приказанию, установил их вокруг могил не иначе, чем они были расставлены на горе Килларао в Ибернии, и доказал тем самым, что разум сильнее мощи.”

По другой версии, когда воины убедились, что никак не могут сдвинуть камни с места… “Мерлин узрел Утера, что был братом короля, и вот что сказал Мерлин-провидец: “Утер, отступи назад и собери своих воинов; станьте все неподалеку и прилежно смотрите, и замрите так, чтобы ни один человек не шевельнулся до того, как я скажу вам, что пора начинать”. Утер отступил назад и собрал своих воинов, так как что никого не осталось возле камней на расстояние брошенного камня. И Мерлин обошел вокруг и пристально поглядел. Трижды он обошел вокруг, и снаружи, и внутри, и при этом он шевелил своим языком, как будто пел молитвы. Затем он позвал Утера: “Поспеши ко мне, Утер, со всеми своими воинами и забирайте все эти камни. Не оставляйте ни одного: ибо теперь вы сможете поднять их, как комки из перьев. И по моему велению несите их к нашим кораблям…”[22]  Это и было сделано.

Так, например, и в эпосе финно-карельских народов, “Калевале”, воздействие слова представляется доминирующим по отношению к действию, которое в большинстве случаев без слова бессильно. При обращении к богам акцент делается не на ответной помощи богов, а на магической силе самого взывания, т.е. называние желаемого в будущем действия превращается в совершение этого в настоящем. Из всех возможных видов заклятий наиболее мощным является рассказ о первотворении мира и отдельных его частей, это знание делает героя практически непобедимым. Величайшим оказывается не самый воинственный, а самый мудрый.

Мерлин, конечно же, аморален, точно Трикстер, с точки зрения существующей современной ему (христианской) этической системы средневекового читателя и слушателя. Он сводник (как и породивший его Нечистый, или же инкуб), он помогает обманом овладеть чужой женой[23] — королю Утеру Пендрагону леди Игрейной. Однако, без этого не было бы рождено самого Артура и не было бы его воспитания сэром Эктором (Мерлином)[24], равно как не существовало бы ни самого Круглого Стола, ни даже самих рассказов о нем. Именно с этого возмутительного проступка чародея и начинается сам Артуровский цикл. Таким образом, хотя Мерлин и выступает нарушителем социального запрета, он инициирует последующее мифологическое действие.

Именно Мерлин собирает Артуру сорок восемь участников Круглого Стола.[25] Именно он направляет действия рыцарей к поиску языческой святыни — Чаши Грааля и в конце концов помогает Персевалю проникнуть в замок Грааля, добыть Грааль и стать королем.[26]

И это Мерлин измышляет хитрый трюк с погруженим меча[27] в камень (Скалу Времен, Мировую Гору в самом раннем своем значении), чтобы постоянно держать соревнующихся баронов и претендентов на трон в пределах досягаемости и в боевой форме.

Именно Мерлин советует людям Артура (вопреки рыцарской традиции биться в чистом поле при свете дня и пред очами Господа) нападать на противников в полночь, когда те спят по шатрам.[28] Хотя на следующий же день дает прямо противоположный совет.[29]

Мерлин, как и Один согласно “Перебранке Локи”, неправому дарует победу, так, словно Гермес, он усыпил короля Пелинора, который в честном поединке одолел Артура, и “тот упал в глубоком сне”. Кроме того Мерлин крадет рыцарского коня усыпленного им Пелинора.[30] Поведение по меркам эпохи рыцарства тоже неэтичное.

Мерлин помогает Артуру добыть Экскалибур у Владычицы озера, но ценен даже не сам меч, а ножны, ибо пока они на боку у владельца, как бы он ни был ранен, из его ран не прольется ни капли крови.[31] И надо думать, что использование такого оружия в турнирах не вполне этично.

Трикстер стоит на грани мира человеческого общества и первобытного мира Дикой Природы, поэтому с точки зрения социального человека смешон, нерассудителен или бессознателен.

У Гальфрида Монмутского, одного из первых авторов, у кого мы встречаем имя Мерлина в поэме 1130-1140 гг. “Жизнь Мерлина”, рассказывается о том, как потеряв друзей во время одной из битв убитыми, Мерлин обезумел и ушел в Лес, став его частью:

“Тою порой, как Мерлин бесчетными стонами воздух

Полнил, безумье его обуяло: покинув украдкой

Всех, в леса он бежал, чтоб люди его не видали.

В дебри входит Мерлин, он рад, что под вязами скрылся,

Диким дивится зверям, наполянах щиплющим травы.

То за одним побежит, то другого резво обгонит,

В пищу коренья трав и в пищу идут ему травы,

В пищу идут с деревьев плоды, ежевика лесная.

Стал он лесным дикарем, как будто в лесах и родился.

Лето все напролет, ни одним человеком не найден,

Он скрывался в лесах, щетиной, как зверь, обрастая.”[32]

Заметим, что не уходит в монахи, не запирается в келье, возвращается в Дикую Природу. Любопытно, что “безумье” Мерлина было укрощено песней путника, встретившегося ему в лесу и посланного на розыски Мерлина. Этот эпизод, кстати, указывает на отношение к самой песне, как независимой форме сознания. Вспомним, хотя бы, как эллинский герой Орфей спас свой песней аргонавтов, обезумевших от пения сирен.

Еще один примечательный эпизод биографии Мерлина по Гальфриду Монмутскому, когда, проведя годы в лесу,[33] Мерлин является за обещанной ему женщиной — Гвендолоеной, прознав, что она вышла замуж за другого. Тут найдем и лицедейство, и звериную натуру трикстера-Мерлина, и вожделение — словом все то, что обнаружим и у аркадского Пана, и отца его Гермеса, и у Одина:

“Верно, в разлуке меня покинула Гвендолоена,

К мужу новому льнет, его объятиям рада.

Значит, я побежден, и другой наслаждается ею!

Значит, пока я вдали, у меня мое отняли право!

Значит, так! Ведь ленивых в любви всега одолеет

Тот, кто в любви не ленив, кто далеко нейдет, кто под боком.

Я не завидую: пусть в добрый час берет себе мужа,

Счастливо с новым живет — с моего изволенья — супругом.

Завтра, лишь только рассвет заблестит, туда я отправлюсь

И отнесу я дары, что ей обещал при уходе.”

Молвив, он обошел лесистые долы и дебри,

Много оленьих стад собрав в единое стадо,

Ланей прибавил к нему и косуль, на оленя уселся

И, чуть лишь день занялся, пред собою погнал свое стадо,

В дом поспешая, куда вышла замуж Гвендолоена.

Прибыл туда, терпеливо стоять заставил оленей

Перед дверьми он, а сам стал кликать Гвендолоену:

“Гвендолоена, спустись: тебя дары ожидают”.

Быстро спустилась к нему, улыбаясь, Гвендолоена,

Стала дивиться, что муж верхом на олене приехал

И что послушен олень, и что столько диких животных

Мог Мерлин и собрать, и гнать один пред собою,

Словно отару пастух на пастбище гонит привычно.

Новый супруг подошел к окну высокому, глянул,

Всадник какой у порога стоит, и дивясь, засмеялся.

Вещий Мерлин, как увидел его, как понял немедля,

Кто он, и рог отломил у оленя, верхом на котором

Ехал, и с силой тот рог в окно метнул, размахнувшись.

Так что совсем размозжил новобрачному череп и сделал

Вмиг бездыханным его, и жизнь по ветру развеял…”[34]

Эта жестокая проделка, достойная разве обиженного юнца, сошла бы Мерлину с рук, но он, “нашкодив”, пустился наутек на том самом олене, которому обломил рог. И вот представьте себе вещую царственную особу, которая свалилась в лесную реку со своего “коня”. Слуги, конечно, мигом изловили Мерлина и в путах привели его снова к сестре (жене короля). Но Мерлину за убийство ровным счетом ничего не было. Король над безумцем, мигом впавшим в печаль, сжалился и повел его развлекаться на рынок. Мерлин снова становится мудрым Стариком, прозревая, что де нищий, просящий там подаяние, переодетый скупой богач…

У Мелори Мерлин-оборотень более удачлив, он почти что всемогущий Старик, он способен неожиданно исчезать с глаз.[35] А также вообще очень быстро перемещаться и всюду на всех путях и дорогах успевать, удивляя тем Артура и его сподвижников.[36] Мерлин является разным людям в разном обличии, для них неузнаваемом, потом от открывается им, становится попутчиком, сопроводителем и советчиком[37]. Не чужд Мерлин и карнавальному переоблачению с последующим розыгрышем, он оборачивается жонглером, отшельником, старцем, карликом и оленем.[38]

“Наряжен же Мерлин был так, что король Артур его не признал, ибо он был весь укутан в черную овчину, обут в грубые сапоги, за спиною лук со стрелами, поверх плащ груботканный, и в обеих руках держал по дикому гусю. Было это наутро после Сретения Господня. Артур не признал его.

— Сэр, — сказал Мерлин королю, — пожалуйте меня подарком.

— Зачем же, — спросил король Артур, — должен я делать тебе подарок, мужичина?

— Сэр, — ответил Мерлин, — уж лучше вы отдайте мне в подарок то, чего нет у вас в руках, иначе утратите великие богатства. Ибо здась, в этом самом месте, где велась великая битва, лежит упрятанное в землю бесценное сокровище..

— Кто тебе это сказал, мужичина?

— Сэр, это сказал мне Мерлин, — ответил он.

Тут Ульфиус и Брастиас узнали его и стали смеяться.

— Сэр, — сказали эти два рыцаря, — ведь это Мерлин говорит с вами.

Король Артур тут сильно смутился и подивился он Мерлиновой хитрости, а равно и короли Бан и Борс. Так он их всех потешил.”[39]

Как отмечено Мэрион Вудман, “сконцентрированность на игре, включающей в себя противоположности и выходящей за их рамки, оказывается именно той энергией, которая заставляет колдуна и мага измениться.” В своей книге Вудман рассматривает великого Мерлина в несколько необычном ракурсе для этого, ставшего каноническим образа мудрого Старика, усматривая в его величественной натуре очевидные теперь черты Трикстера. [40]

Клоунская натура делает его образ исцеляющим, — пишет исследовательница, — раскрывая однобокую, эгоистичную, трагичную перспективу.

“Мерлин является тем архетипическим волшебником с чертами клоуна. Он сын дьявола, рожденный девственницей. Наследственность делает его очень важным трансформирующим образом для зависимых людей, ибо совмещает в себе свет Люцифера и самые приземленные черты зрелой девственницы. На первый взгляд, его двойственная или даже многомерная натура и его мошеннические и клоунские черты придают ему качества Мефистофеля, однако его знание прошлого и предвидение будущего свидетельствуют о более высокой степени сознания по сравнению с Артуром и его рыцарями, которые, действительно, совершенно бездумны и бессознательны. Именно благодаря этой более высокой степени осознания Мерлин, как и Грааль, выступает в образе спроецированного сознания, позволяющего выставлять напоказ человеческие ошибки и преступления. В качестве пророка дьявола, отправленного в мир Сатаной, он в большинстве случаев определенно считается Антихристом… Благодаря материнской добродетели дьявольское наследие Мерлина не может проявляться само по себе. Наиболее характерные дьявольские черты проступают в его колдовских чарах и в наслаждении от своих шуток над окружающими и желании их одурачить. Но по большому счету ни одна из этих черт не является губительной».[41]

Трикстер-Мерлин выступает, как Старый Мудрец с одной стороны и как юнец — с другой, дабы умалить чувство значимости Артура. У Мэлори встречаем весьма характерный для Трикстера эпизод, когда Мерлин, дабы преподнести очередной урок культурному герою Артуру предстает пред ним в нескольких ипостасях:[42]

“И в это время подошел к нему Мерлин в облике юноши четырнадцати лет, приветствовал короля и спросил, отчего он так задумчив.

— Тут поневоле задумаешься, — отвечал король, — ведь я видел сейчас величайшее на свете диво.

— Я знаю об этом, — сказал Мерлин, — не хуже тебя и самого, и знаю все твои мысли. Но ты глупец, что так близко к сердцу принимаешь то, в чем ты бессилен. Также знаю я, кто ты таков, и кто твой отец, и кем был ты зачат: ибо отец твой — король Утер, и зачала тебя от него Игрейна.

— Это ложь! — молвил король Артур. — Откуда тебе знать это, ведь ты годами не настолько стар, чтобы знать моего отца.

— Все равно, — отвечал Мерлин, — я знаю все это лучше, чем любой другой человек на свете.

— Не верю я тебе, — молвил король Артур, сильно гневаясь на отрока.

Тут удалился Мерлин и явился вновь в обличии древнего старца восьмидесяти лет. И Артур возрадовался, ибо этот старец был с виду очень мудр. Спросил его старец:

— Отчего ты так печален?

— Поневоле будешь тут печален, — отвечал Артур, — ибо много к тому причин. Только сейчас был здесь отрок, который поведал мне, чего, думается мне, не должен был он знать, ибо не вышел годами, чтобы знать моего отца.

— Нет, — сказал старец, — тот отрок поведал вам правду, и он многое рассказал бы вам, пожелай вы его выслушать. Но в недавнее время вы совершили поступок, за который Господь гневается на вас, ибо вы возлежали с сестрой вашей и от нее зачали сына, от руки которого погибнете вы и все рыцари вашего королевства.

— Кто ты таков, — вопросил Артур, — что приносишь мне такие вести?

— Сэр, я — Мэрлин, и я же являлся вам в обличии отрока.

— А-а, — сказал король, — ты удивительный человек. Но я более всего дивлюсь твоим словам, что я должен погибнуть в бою.

— Не дивитесь, — сказал Мерлин, — ибо такова Божья воля, чтобы тело ваше понесло кару за ваши дурные дела. Но сокрушаться должно более мне, — сказал Мерлин, — ибо мне предстоит погибнуть позорной смертью: быть заживо зарытым в землю; вы же умрете смертью славной.”

Так, и еще не раз, Мерлин проверяет претензии Артура на Силу и Власть.

Наконец, и гибель Мерлина случается, как у всякого Трикстера нелепо, по вине женщины, в которую Мерлин безумно влюбляется. Проявляя традиционные черты гиперсексуала, он “покоя ей не давал, он все время хотел быть с нею. И она была с ним ласкова и приветлива, пока не вызнала у него все, что хотела, и не переняла его искусство, а он без ума ее любил, так что жить без нее не мог… следовал он за ней повсюду, куда бы она ни направлялась. По пути не раз замышлял он овладеть ею тайно силою волшебных чар своих… (Увы, Мерлин опрометчиво — по словам Мэлори — дал клятву, что против своей возлюбленной не употребит магии). По пути он показывал ей многие чудеса, и так прибыли они в Корнуэлл. А он все замышлял овладеть ее девственностью, и так ей докучал, что она только и мечтала, как бы избавиться от него, ибо она страшилась его, как сына дьявола, но отделаться от него не могла никаким способом. И вот однажды стал он ей показывать великое чудо — волшебную пещеру в скале, прикрытую тяжелой каменной плитой. Она же хитро заставила его лечь под тот камень, чтобы могла она убедиться, в чем заключалась волшебная сила, а сама так наколдовала, что он со всем своим искусством уже не мог никогда поднять каменную плиту и выйти наружу…”[43]

Существует много версий гибели Мерлина, но во всех он становится добровольным или вынужденным пленником женщины на острове ли, в пещере ли, или в хрустальном замке. Эта тема подробно исследована, и вряд ли здесь можно сказать что-то новое.

Трикстер, увы, не всегда выходит победителем из затеянной игры, и может попасть впросак, оказаться жертвой собственной хитрости. И потому многочисленным подражателям славного Мерлина я не рекомендовал бы примерять на себя его одежды и его судьбу.

Опубликовано: Гаврилов Дмитрий. Трюкач Мерлин, сын Нечистого// «Порог», ежем. журнал, №7(134), 2006. С.1–8.

Полностью материал см.: Гаврилов Д.А. Трикстер Мерлин, сын Нечистого / Гаврилов Д.А. Трикстер. Лицедей в евроазиатском фольклоре. – М.: Социально-политическая мысль, 2006. — 240 с. C.197–215.

[1] Гальфрид Монмутский. История бриттов. Жизнь Мерлина. — М.: “Наука”, 1984.

[2] Подробнее см. Иванов К.А. Трубадуры, труверы и миннезингеры. — М.: Алетейя, 2001. — 360 с.

[3] Гальфрид Монмутский. Жизнь Мерлина. 228–244.

[4] Гаврилов Д. О функциональной роли Трикстера. Локи и Один как эддические трикстеры// Вестник Традиционной Культуры: статьи и документы. Вып. №3/ под ред. докт. филос. наук Наговицына А.Е., М., 2005. С.33–59.

[5] Гальфрид Монмутский. Жизнь Мерлина. 272–279.

[6] Называют и двух реальных прототипов Мирддина, это Мирдинн Виллт Шотландец, а другой — Мирддин Эмрис Уэльский, см. Кельтская мифология: Энциклопедия. — М.: Издательство Эксмо, 2002. — 640 с. С. 366–367, 400–400. Подробнее исторические корни Мерлина-Мирддина рассмотрены в книге: Комаринец А. Энциклопедия короля Артура и рыцарей Круглого Стола. — М.: ООО “Издательство АСТ”, 2001. С. 278–284.

[7] Гальфрид Монмутский. История бриттов…

[8] Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть I. Главы VI–VIII.

[9] Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть III. Глава XIV.

[10] см. например его предсказание Артуру, что Гвинивера изменит тому с Ланцелотом — Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть III. Глава I. Или о смерти Артура и самого Мерлина — Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть I. Глава XIX.

[11] Гальфрид Монмутский. История бриттов

[12] Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть II. Глава XI.

[13] Обращает на себя внимание, что Вещий Боян из “Слова о полку Игореве” — наследник бога славян Велеса, наследники греческого Гермеса также обладают особым даром владения языка, наконец, и германский Один дарует скальдам “мед поэзии”. Подробнее о Талиесине и его творениях см. История Талиесина (Hanes Taliesin)/ Мабиногион: Легенды средневекового Уэльса. — М.: Аграф, 2002. — 416 с. C. 379–381, 237–260.

[14] Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть II. Глава XIX.

[15] Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга III. Часть II. Глава II.

[16] Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть II. Глава XV.

[17] Гальфрид Монмутский. История бриттов. 128–130, см. также: Кельтская мифология: Энциклопедия. — М.: Издательство Эксмо, 2002. С. 366.

[18] Уэльс: Хроники бриттов. Книга сказаний/ Перевод с английского, сост. и коммент. С.Шабалова. — М.; — Спб., 2005. C. 59–67. (извечение из “Брута” Лайамона — Layamon’s Brut, or Chronicl of Britain… London, 1847, Vol.2, P.286–309)

[19] Гальфрид Монмутский. История бриттов. 128-130.

[20] “Велико было ликование среди людей, и все ради прибытия Мерлина, который не был сыном человека. Жаль, что на свете не было мудреца, который бы знал, чьим сыном Мерлин был, — лишь Господь один знал это, который все проницает ясно!” — Layamon’s Brut, or Chronicl of Britain… London, 1847, Vol.2, P.286–309.

[21] Layamon’s Brut, or Chronicl of Britain… London, 1847, Vol.2, P.286–309.

[22] Layamon’s Brut, or Chronicl of Britain… London, 1847, Vol.2, P.286–309.

[23] Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть I. Глава I.

[24] Хотя Мерлин, прежде чем обернуть Утера истинным мужем леди Игрейны, выторговывает у него право взять у него ребенка от этой связи, по версии Томаса Мэлори Мерлин в одежде нищего принимает младенца Артура, именарекает его, и относит в семью Эктора, то есть выполняет функции посредника, подобного Гермесу (если вспомнить его “беготню” с Дионисом). В XIX главе, книги первой, части первой, Игрейна сама утверждает, что ее ребенок был отдан Мерлину на воспитание.

[25] Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть III. Глава II.

[26] Stewart, R.J. & Matthews, John (ed.s). Merlin throught the Ages: A.Chronolpgical Anthology and Source Book. London, 1995

[27] Как мы помним, в германских сагах это делает Трикстер Один — «Сага о Волсунгах», III. в пер. Б. Ярхо/ Корни Иггдрасиля (Эдда. Скальды. Саги), сб. под ред. О.Смирницкой, — М.: “Терра”, 1997.

[28] Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть I. Глава XI.

[29] Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть I. Глава XII.

[30] Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть I. Глава XXII.

[31] Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть I. Глава XXIII.

[32] Гальфрид Монмутский. Жизнь Мерлина, 72–83.

[33] Мерлин по одной из версий друид и является “вепрем Броселиандского леса”. См. Н.С. Широкова Культура кельтов и нордическая традиция античности. — Спб.: Евразия, 2000. С. 229, 236.

[34] Гальфрид Монмутский. Жизнь Мерлина, 441–470.

[35] Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть I. Глава VII.

[36] Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть I. Глава XI; Часть II. Глава IX.

[37] Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть II. Глава VIII.

[38] Иванов К.А. Трубадуры, труверы и миннезингеры. — М.: Алетейя, 2001. С.213

[39] Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть I. Глава XV.

[40] Мэрион Вудман. Волшебники, Трикстеры и клоуны: проявление маскулинности в зависимостях и пристрастиях/ Мэрион Вудман. Опустошенный Жених. Женская маскулинность: Аналитическая психология / Пер. с англ. Валерия Мершавки. — М.: ИНФРА — М.: 2001.  С 36–59.

[41] Emma Jung and Marie-Louise von Franz, The Grail Legend, p. 355.

[42] Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть I. Глава XIX

[43] Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть IV. Глава I.

«…хитроумные дети бога Гермеса искусные в кознях» (Аполлоний Родосский)

Среди смертных есть лишь один герой, сопоставимый в полной мере по хитрости и беспринципности с богом Гермесом — это Одиссей — «недостойный, ненавистный блаженным богам» по словам Гомера («Одиссея», X. 72–75).

На свойства Одиссея как Трикстера (трюкача) одним из первых обратил внимание профессор Гарвардского колледжа Джозеф Руссо, автор оксфордских комментариев к бессмертной поэме Гомера:[1]

«Есть в эпосе древних греков культурные герои: Геракл, Персей, Тезей, Ясон, Ахилл, Аякс — все они встречают на своем пути сверхчеловеческие препятствия и преодолевают их благодаря своей отваге и силе, иногда при небольшой поддержке хитрого маневра, магических действий или божественного помощника. Одиссей изначально творит хитрость и коварство, иногда слегка поддерживаемые отвагой и силой. Он также получает значительную помощь от богов, обычно от Афины, традиционно считающейся богиней мудрости, хотя более точно было бы назвать её богиней хитрого, изощренного ума — таков перевод греческого слова metis, обозначающего, помимо этого качества, еще и имя титаниды, которую Зевс проглотил, после чего у него из головы родилась Афина. Если Одиссею покровительствует дочь Хитрости, которая сама есть воплощение хитрости, то не приходится удивляться, что Одиссей обычно добивается успеха при помощи врожденной хитрой изобретательности»… Доставшейся ему по наследству от самого Гермеса, — добавлю я.

Одиссей и Гермес в поэмах Гомера практически не встречаются друг с другом. Разве что «Эрмий, в бедах покровитель» спас своего правнука и его спутников от колдовства Цирцеи («Одиссея», XXIV, 10).

Но именно к нему, красноречивому предку, а значит, покровителю всего рода, взывает хитроумный Одиссей в трагедии Софокла, когда оставляет Неоптолема наедине с Филоктетом. Препоручая саму беседу сыну Ахилла, Одиссей просит Гермеса помочь, уговорить Филоктета — прибыть под Трою, ибо сказано, что только тогда падет Троя-Илион («Филоктет», 134):

«Я ухожу — теперь твоя забота.

Пусть нас ведет Гермес — Водитель душ

С Афиною, заступницей моею.»

«Гомеровский Одиссей, — высказывает гипотезу Джозеф Руссо, — герой эпической традиции бронзового века, скрывает в себе другую, теневую, фигуру Одиссея — потомка бога-Трикстера Гермеса (впрочем, эта традиция сохранилась и в средневековой Европе, у дьявола (греч. “клеветник”) всегда есть ученик, не столь могущественный, но достаточно хитроумный)… У Гермеса был сын по имени Автолик, который унаследовал от отца многие отрицательные качества, но, как ни печально, ни одного положительного. Он похищал скот, пользуясь своей способностью делать предметы невидимыми, и повсеместно приобрел дурную славу обманщика. Его обычным приемом была манипуляция в своих интересах теми, кто имел несчастье иметь с ним дело, при помощи ложных клятв и обещаний. Его внук, Одиссей, унаследовал от деда эти неприглядные качества — так же, как и дурное имя (“Одиссей” и означает “тот, кто причиняет горе или боль”) — но в ослабленной форме, в сочетании с некоторыми из не столь одиозных качеств своего прапрадеда Гермеса…»

Как весьма метко подмечено в одной из работ Мэрион Вудман, “Волшебники, Трикстеры и клоуны…”: “Клоун знает, какая возникает боль, когда мы вынуждены пожертвовать всеохватывающим эгоцентрическим обладанием. Это обладание делает нас очень чувствительными к потерям, отдавая должное ведущей к свободе отстраненности. Энергия клоуна сосредоточена на тончайшей грани между слезами и смехом, личной трагедией и божественной комедией.”

Напомню, кто таков Автолик. Это плод насилия бога Гермеса, совершенного над четырнадцатилетней дочерью Дедалиона, Хионой (Овидий. Метаморфозы. XI, 303–317):

«Раз возвращались вдвоем Аполлон и Майей Рожденный,

Первый из Дельф, а второй — с вершины Киллены; и оба

Сразу узрели её и сразу же к ней воспылали.

Но упованья любви Аполлон отлагает до ночи.

Тот же не в силах терпеть — и тростью, сон наводящей,

Девьих касается уст: та спит под могучим касаньем.

Силою взял её бог. Ночь в небе рассеяла звезды.

Образ старухи приняв, и Феб достигает блаженства.

Вот уже сроки свои исполняет созревшее чрево:

Хитрый родился побег от ствола крылоногого бога.

Звался Автоликом он, на всякие ловок проделки,

Сделать свободно — и тем он искусства отца не позорил —

Белым он черное мог и из белого черное сделать.

Фебов же сын у неё — ибо двойней она разрешилась —

Был Филаммон, знаменитый игрой на кифаре и пеньем.»

Получив уже в свою очередь от Автолика в наследство умение “скрываться и давать клятвы”, Одиссей хорошо знал, как связать других клятвой, как и где самому применить ту или иную клятву и как при этом выйти сухим из воды.

Есть у Одиссея и еще один мифологический предшественник, с которым Одиссея сравнивали — это Сизиф.  И по одной из послегомеровских версий именно он истинный отец Одиссея. Мы находим при этом миф о столкновении Трикстеров.

«Меркурий дал в подарок рожденному им от Хионы Автолику способность быть первейшим вором и никогда не уловляться в воровстве, а будучи же пойманным, изменяться в какой угодно вид: из белого в черный, из черного в белый, из безрогого в рогатый, из рогатого в безрогий. Когда Автолик начал делать постоянные набеги на скот Сизифа и Сизиф не был в состоянии его поймать, то последний заметил, что у него совершается кража, так как количество скота у Автолика увеличивалось, а у него самого уменьшилось. Чтобы его поймать, Сизиф сделал заметку на копытах скота. И когда Автолик украл обычным способом скот, то Сизиф явился к нему, опознал по копытам свой скот, который тот украл, и увел его. Задержавшись же там, он овладел дочерью Автолика, Антиклеей. Впоследствии она была выдана замуж за Лаэрта, и от неё родился Одиссей…» (Гигин. “Сказания”, 201).

Если снова обратиться к трагедии Софокла “Филоктет”, мы обнаружим там такой намёк на духовное происхождение этой бестии: Одиссей — “сын, Сизифом проданный Лаэрту”. Образ ли это, сплетня ли из уст Филоктета в адрес ненавистного ему Трикстера? Вероятно, это метафора, потому что в обратном порядке Филоктет применяет её к Неоптолему, который, хоть и завладел луком Филоктета по напущению Одиссея неправыми речами, возвращает владельцу его оружие. Благородство в Неоптолеме побеждает, и Филоктет говорит: “Да, да, — ты показал, какой ты крови: ты не Сизифов сын, ты сын Ахилла” (Софокл. «Филоктет», 1334–1335).

Но стоит, в самом деле, упомянуть и о том, кто же такой Сизиф. Царь Сизиф — основатель одного из славнейших и древних городов Эллады Коринфа, крупнейшего торгового центра (прежде этот город назывался Эфирой), учредитель Истмийских игр, зять самого титана Атланта. Многие помнят, что этот человек отбывает вечное наказание в мрачном царстве Аида, пытаясь закатить на вершину горы огромный камень (ибо если он это сделает, то освободится), который в принципе нельзя закатить. Отсюда и обозначение работы, которая не приносит результата, “Сизифов труд”. Однако, не многие знают, за что же так пострадал Сизиф. Формально за то,что совершал разбойные нападения на путников, грабил и жестоко убивал их, придавливая как раз огромным камнем.

Аполлодор высказывает версию, что “такому наказанию он был подвергнут из-за Эгины, дочери Асопа. Когда Зевс тайно похитил его, Сизиф, как говорят, рассказал об этом искавшему её Асопу” (Аполлодор. Мифологическая библиотека, I.IX.3). Итак, перед нами культурный герой, который во всеуслышанье сказал правду о верховном правителе олимпийских Богов и людей, сладострастном Зевсе, этим он, словно Трикстер, пошел против существующего авторитета.

Конечно, не всякий, кто восстает против существующей власти, Трикстер. К тому же, хоть и соблазнительно увидеть в том провидческий дар Сизифа, ведь он откуда то узнал, кто совершил похищение — это объясняется проще. Асопа и Сизифа связывают хотя и не прямые, но династическо-родственные узы через жену Сизифа. Само собой Асоп пришел в Коринф к царю, как мудрому правителю, который, сопоставив всё то, что он знал о похищениях, мог логически вычислить имя вора.

Но у Сизифа есть и ряд других черт Трикстера. Как мы видели выше, он не просто умен и хитер, он способен изменить свой образ, то есть обернуться, и он гетеросексуален.

Традиция рисует Сизифа хитрым стяжателем, презирающим законы богов и людей. Ненавидя своего брата Салмонея, Сизиф замыслили убить его и запросил оракул Аполона, как это совершить. Оракул ответил, что Салмонея могут погубить только дети его дочери Тиро, если они родятся от Сизифа. Тогда Сизиф стал любовником своей племяницы, и от этой связи родились близнецы. Предупрежденная оракулом Тиро, чтобы спасти отца, убила своих детей (Гигин. “Сказания”, 60).

Вот как пересказывает Н.А. Кун, опираясь на недоступную нам поэму “Героини” Овидия, а также гомеровскую “Илиаду”, несомненно, главную причину — почему Боги наказали Трикстера Сизифа, как нарушителя космического порядка, опровергателя самих устоев равновесия Жизни и Смерти (см. “Легенды и мифы Древней Греции”):

Никто во всей Греции не мог равняться по коварству, хитрости и изворотливости ума с Сизифом. Сизиф благодаря своей хитрости собрал неисчислимые богатства у себя в Коринфе; далеко распространилась слава о его сокровищах (Д.Г. — это к вопросу о тяге Трикстера к наживе и покровительстве им торговле и грабежу).

Когда пришел к нему бог смерти мрачный Танат, чтобы низвести его в печальное царство Аида, то Сизиф, еще раньше, почувствовав приближение бога смерти, коварно обманул бога Таната и заковал его в оковы. Перестали тогда на земле умирать люди. Нигде не совершались большие пышные похороны; перестали приносить и жертвы богам подземного царства. Нарушился на земле порядок, заведенный Зевсом (Д.Г. — вспомним, что титан Прометей, похититель божественного огня, посоветовал людям не возносить требы на костер и лишить богов воскурений, которыми те якобы насыщаются).

Тогда громовержец Зевс послал к Сизифу могучего бога войны Ареса. Он освободил Таната из оков, а Танат исторг душу Сизифа и отвел её в царство теней умерших.

Но и тут сумел помочь себе хитрый Сизиф. Он сказал жене своей, чтобы она не погребала его тела и не приносила жертвы подземным богам. Послушалась мужа жена Сизифа. Аид и Персефона долго ждали похоронных жертв. Всё нет их! Наконец, приблизился к трону Аида Сизиф и сказал владыке царства умерших, Аиду:

– О, властитель душ умерших, великий Аид, равный могуществом Зевсу, отпусти меня на светлую землю. Я велю жене моей принести тебе богатые жертвы и вернусь обратно в царство теней.

Так обманул Сизиф владыку Аида, и тот отпустил его на землю. Сизиф не вернулся, конечно, в царство Аида. Он остался в пышном дворце своем и весело пировал, радуясь, что один из всех смертных сумел вернуться из мрачного царства теней.

Разгневался Аид, снова послал он Таната за душой Сизифа. Явился Танат во дворец хитрейшего из смертных и застал его за роскошным пиром. Исторг душу Сизифа ненавистный богам и людям бог смерти; навсегда отлетела теперь душа Сизифа в царство теней.

По другой версии, которая представляется более традиционной, именно лукавейший Гермес сумел перехитрить Сизифа и доставить его в Аид на вечные муки (Схолин. Комментарии к “Идиаде” Гомера, VI. 153).

В любом случае, Сизифа погубила самоуверенность. Напомним, что эддический бог-трикстер Локи спрятался от асов в водах водопада в виде лосося, но поскольку он мастерил перед этим первую в мире сеть, по её обрывкам “умница” Квасир понял, что этим можно Локи поймать.

Да и Гермес не был бы Трикстером, если бы не было бы хотя бы одного случая, когда он угодил бы в западню (впрочем, неотмщенным он тоже не остаётся):

«Меркурий, сын Юпитера и Майи, одной из Плеяд — наставник в красноречии и мире, передаватель божьих вестей. Был он также изобретателем палестры (борьбы), о чем рассказывается следующим образом. Некий аркадский царь Хорик имел сыновей Плексиппа и Энета и дочь Палестру. Когда юноши случайно вступали между собой в состязание, они испытывали напряжение благодаря давлению и напору своих тел. Так как они делали это в присутствии отца и тот получил от этого нововведения удовольствие, то отсюда произошла определенная игра. Сестра юношей Палестра сообщила об этом Меркурию, который был в неё влюблен. Когда же тот увидел это нововведение, он с умыслом научил людей еще более полному искусству. Получивши об этом сведения от сестры, юноши сообщили об этом старику. Тот больше разгневался на сыновей за то, что они не преследовали такого вора Меркурия.

Тогда они, найдя его спящим на горе, обрубили ему руки, откуда и он сам и гора стали называться Килленскими, потому что по-гречески cylloys называют тех, кто лишен какой-нибудь части тела. Отсюда и некоторые обращающие на себя внимание предметы, вроде безруких символов, мы называем гермами. Громко нажаловавшись Юпитеру, Меркурий заставил растерзать Хорика и собрать в мешок, а в вознаграждение своей возлюбленной Палестры он приказал всякое упражнение, совершаемое телом, называть палестрой. Другие полагают, что “Меркурий” произошло у латинян из “Медикуррий”, потому что он постоянно бегает между небом и миром подземным. Он также есть бог товара. То, что он имеет крылья на шляпе и на ногах, некоторые хотят объяснить быстротой речи, наставником в которой он является. Ему придается герольдов жезл (caduceus) пото­му, что он при помощи доверия приводит (conducat) врагов к дружбе. Этот прут опутан змеями, потому что как эти последние, забыв свой яд, вступают между собою в общение, так и враги, пренебрегши своей враждой…» (Сервий. Комментарии к поэме Вергилия. “Энеида”, VIII, 138).

Также и сам наследственный Трикстер Одиссей, вследствие убежденности в своей изворотливости, иногда попадается в ловушку, ему расставленную. Аполлодор пересказывает известный миф, когда Одиссей не хотел принимать участие в походе (на Трою) и притворился безумным. Тогда Паламед (сын Навплия, и потомок Прометея) изобличил его в притворстве: он последовал за Одиссеем, притворился безумным, и, оторвав Телемаха от груди Пенелопы, стал вытаскивать меч, будто бы с целью убить. Боясь за своего сына, Одиссей признался, что безумие его было притворным и принял участие в походе (по другой версии Паламед положил на пашню сына Одиссея, и Одиссей остановил плуг, чтобы не поранить сына).

Впрочем, со свойственной Трикстеру жестокостью Одиссей отыгрался на разоблачителе. В ходе Троянской войны Одиссей, захватив в плен фригийца, заставил его написать письмо, уличающее Паламеда в измене: Приам будто бы обращался к Паламеду. Спрятав золото в палатке Паламеда, Одиссей кинул табличку с письмом посреди лагеря. Агамемнон прочел это письмо, и, найдя золото, передал Паламеда союзникам как предателя. Те его побили камнями (Аполлодор. Эпитома. III. 7–8).

Платон в «Горгии» упоминает Трикстера Терсита (еще одного из погубленных Одиссеем, не терпящим ни соперников, ни кривых зеркал) среди «других мерзавцев из простого звания» (525 d). Говорит это Сократ в речи о Смерти и Аиде в диалоге, посвященном риторике. В «Государстве» вновь появляется Терсит, «всеобщее посмешище», выбирающий себе в Аиде облик обезьяны (620 с).

Вот как о Терсите рассказывает Гомер в «Илиаде» (II, 212–277):

«Вечно искал он царей оскорблять, презирая пристойность,

Всё позволяя себе, что казалось смешно для народа.

Муж безобразнейший, он меж данаев пришел к Илиону;

Был косоглаз, хромоног; совершенно горбатые сзади

Плечи на персях сходились; глава у него подымалась

Вверх острием, и была лишь редким усеяна пухом.

Враг Одиссея и злейший еще ненавистник Пелида,

Их он всегда порицал; но теперь скиптроносца Атрида

C криком пронзительным он поносил…».

«Роль Терсита [у Гомера] исчерпывается тем, что он «поносит бранными словами царей, первоначально принося царям регенерацию в культовом акте публичной брани и публичного обличения. И весь разбираемый эпизод еще полон ритуальных остатков: Одиссей как это водится при Сатурналиях, бьет шута («набитый дурак»),и сцена побоев проходит в обстановке общего смеха и глумления, подобно всем эпилогам культово-маскарадной смерти, до Христовой включительно… Шут представлял собою одну из метафор смерти, как царь — одну из метафор жизни. Сатурналии показывают единство этих двух аспектов в одном лице «шутовского царя», где эквивалентами «шута» являются «узник», «раб», «дурак» и «разбойник», resp. «вор». Этот шутовской царь есть столько же царь, сколько и раб; идея праздника — представить переход смерти в жизни, смену старого и нового года, регенерацию из вчерашнего умирания (его метафоры — «узы», «рабство») в сегодняшнее новое оживание («царствование»). Функции этого перехода несет шут, как олицетворение брани-насмешки, смеха и глупости — трех метафорических передач образа плодородящей смерти…

В угрозе Одиссея Терситу, свернуто дана и заключительная часть шутовского обряда: Терсита разденут донага, изобьют и прогонят из стана, как всех Сатурналиевых шутов, козлов отпущения, фармаков и т.д. И потому-то в загомеровском эпосе и в греческом фольклоре Терсит оказывается убитым, причем в одном случае он умирает от пощечины, в другом его сбрасывают со скалы — два обрядовых приема в этого рода праздниках.» (Фрейденберг О.М. Терсит. // Яфетический сборник. Т.6. Л., 1930).

Одиссей принуждает Ахилеса, рядившегося в женские наряды, обнаружить себя и принять участие в Троянской войне, этим он погубил Ахилла. Под видом купца, Одиссей привез товары на остров, где скрывался Ахиллес. Среди них было и оружие. Затрубив сигнал тревоги в рог, Одиссей вынудил Ахиллеса выявить свои мужские качества — герой бросился к оружию (Аполлодор. Мифологическая библиотека, III.XIII.8).

Одиссей высаживает укушенного змеей Филоктета (владеющего стрелами и луком Геракла) на остров, но когда грекам предсказывают, что без этих стрел им города не взять, Одиссей отправляется за Филоктетом и привозит его под стены Трои (Аполлодор. Эпитома, III, 26; V, 8). Вот как он инструктирует Неоптолема, который должен уговорить Филоктета все-таки помочь грекам, которые бросили его в беде. В этом весь Трикстер (Софокл. «Филоктет», 77–84):

«Ты должен хитрый выдумать рассказ,

Чтобы похитить лук непобедимый.

Ты знаю, сын мой, не рожден таким,

Чтоб на обман идти и на коварство, —

Но сладостно… торжествовать победу!

Решись! Вновь станем честными… потом…

Забудь же стыд, — всего на день один

Доверься мне… а после почитайся

Весь век благочестивейшим из смертных!»

А вот характеристика Одиссея из уст Филоктета (Софокл. «Филоктет», 411–415):

“… Узнаю

Атридов руку, руку Одиссея.

О, у него всегда дурные речи

На языке; лукавый негодяй,

Стремится он всю жизнь к бесчестным целям.”

Мотивы Трикстера никогда не понятны окружающему социуму, между тем Одиссей высадил Филоктета на остров, потому что рана его гноилась, и он мог стать источником заразы для воинов-ахейцев, плывущих под Трою. Громкими криками и стонами он мешал им спать. Конечно, гуманней было убить, раз нельзя вылечить. Но Трикстер не знает боли, и не знает гуманности, он поступает так, как часто поступают и с ним. И опять же, дабы совершить социально-культурное действие — победить, опрокинуть Троянцев в согласии с предначертанием Богов, именно Одиссей инициирует возвращение Филоктета с отравленными стрелами Геракла в войско ахейцев.

Перевоплотившись в нищего, Одиссей проникает и в Трою, чтобы похитить изображение Афины Паллады, а затем, обернувшись бродягой, — и в свой дом, отомстить женихам. Он, словно ведомый Гермесом, сеет повсюду смерть и страдания (Аполлодор. Эпитома. V, 13). Не забудем классическую шутку Одиссея, попавшего в плен к циклопу Полифему и предусмотрительно назвавшемуся именем “Никто”. Когда ослеплённый Одиссеем циклоп стал звать собратьев на помощь, те спросили его, кто же посмел сотворить эдакое зло, и получив ответ, что “Никто”, бросили Полифема одного в его горе и беде.

Кстати, Одиссею досталось в наследство не только хитроумие, но и красноречие. Вспомним, хотя бы, как Одиссей воодушевлял ахейцев, когда дело под Трое казалось безнадежно проигранным. Еще более показательна изворотливая и велеречивая речь Одиссея-Улисса пред ахейскими вождями в споре о доспехах Ахилла, когда он победил силой слова могучего и простодушного Аякса (Овидий. Метаморфозы, XIII, 354–394). Следствием стало помешательство Теламонида и его самоубийство.

Когда та же Елена, подозревая неладное, подошла к Троянскому коню и стала звать греческих героев, подражая голосам их жен, то Одиссей, сидевший в коне, и придумавший эту хитрую комбинацию, не дал грекам выдать себя, зажав им рты (Аполлодор. Эпитома, V, 19).

Одиссей и предводительствует греческим десантом, засевшим в чреве коня. Его родич и друг, тоже внук Автолика, и правнук Гермеса — Синон выступил в этом эпизоде мнимым перебежчиком и убедил троянцев, что ахейцы уплыли.

«В отличие от своего деда Автолика, — замечает Джозеф Руссо, — Одиссей обычно пользуется своей хитростью и изобретательностью для достижения благих целей — например, эти его качества не раз спасают его самого и его спутников от различных опасностей. И, как и пристало Трикстеру, он иногда испытывает искушение послать всё к чёрту и погубить какой-нибудь выходкой тех самых людей, которых только что спас, как чуть было не случилось в случае с циклопами и с ветрами Эола, и в конце концов случилось в эпизоде с Лестригонами. Способность Одиссея контактировать с людьми и служить посредником в их контактах вместе с его высокой мобильностью и постоянным поиском приключений напоминает (предка) Гермеса — бога путешественников, перекрестков, взаимодействий и удачи. А долгое возвращение Одиссея в свое царство описывается как возвращение самого царства к законности и порядку под управлением добродетельного правителя. Однако указания на то, что Одиссей до Троянской войны был добрым и любимым народом царем Итаки, странно контрастируют с его развитой способностью причинять боль, страдания, потери и смерть удивительно большому числу людей. Он является причиной гибели своих спутников после того, как они съедают священных быков бога Солнца и ста восьми женихов Пенелопы, которые рассматриваются как параллель его спутникам (те и другие именуются “глупцами, погибшими из-за своего безрассудства”); он является причиной гибели овец феаков, которые помогают ему в возвращении домой; он причиняет циклопу Полифему сильную боль и ослепляет его; и, наконец, в последней книге он причиняет своему отцу ненужное беспокойство, прежде чем сбрасывает маску и показывает, что он и есть давно ожидаемый сын. Последний эпизод кажется настолько иррациональным, что некоторые критики считают его не принадлежащим Гомеру, а добавленным к поэме позже. Однако с точки зрения излагаемой здесь гипотезы всё правильно: беспричинное желание причинять боль является одной из характерных черт Трикстера.»

Если обратиться к эпизоду, когда по вине Одиссея, его жадности в споре о доспехах Ахилла, погиб Аякс Теламонид (Аянт — вождь саламинцев под Троей), то у Софокла в одноименной трагедии «Аянт» мы найдем мало лестного для Одиссея. Афина говорит о своем любимце: «всегда врагам удар готовит он нежданный», «как собака Лаконская, вынюхивает цель» (Софокл. «Аянт», 1–2; 7–8).

«Хор Аянту:

…Распуская облыжно пустую молву,

Всем нашептывать стал про тебя Одиссей.

Сплетник всех убедит! Кто теперь клевете

Не поверит?… Доволен рассказчик, а тот,

Кто рассказчику внемлет, — и вдвое!

Любо всем издеваться над горем твоим,

Все в великую душу без промаха бьют!»

(Софокл. «Аянт», 148–154)

Аянт называет Одиссея “хитрой лисой”, “гнусной мразью и болтуном” (Софокл. «Аянт», 103, 396, 382–389):

«Всё зрящий насковзь,

Всех бедствий орудье,

Хитрец Одиссей,

Грязнейшая мразь!

Срам войска!… Увы

Теперь ты ликуешь!

Злорадно теперь

Хохочешь, злодей!»

Разгадка страданий Аянта-Аякса в том, что «самонадеянных людей ввергают боги в бездну тяжких бедствий.» Аянт был груб с богами и Афиной, и когда она помогала грекам в битве, он отверг её помощь — «и жалкий трус с Богами одолеет» врагов (Софокл. «Аянт», 777–794):

Ужасно он ответил, несказанно:

«Царица, стой за спинами других, —

Коль в сече я, так не прорвут нам строя!»

Лживыми, но красноречивыми устами Трикстера Одиссея, Афина наказала Аянта, вселив в него безумие после того, как Аянту не достались доспехи павшего Ахилла.

Вот еще характеристика Одиссея (Софокл. «Аянт», 980–986):

«В душе своей черной,

В душе коварной

Смеется над горем,

Нежданно постигшим нас,

Многоопытный муж

Злорадным смехом!»

И еще одна, уже из уст другого античного автора (Пиндар. Немейские песни, 8 («Аянт», 23–28)):

«Кто не речист, но мощен душой,

Тот в скорбном споре уступает забвению,

А лучший дар достается искусной лжи —

Так тайными голосами

Услужили данайцы Одиссею,

И Аянт, обездолен золотым доспехом,

Встретил смерть.»

Двуличный Одиссей между тем, словно Джозеф из «Школы злословия» Шеридана, разыгрывает перед самим Агамемноном следующую нравоучительную сцену, упрашивая похоронить Аянта со всеми почестями, хотя сам же и орудие гибели этого славного героя.

Одиссей:

«Так слушай же. Молю тебя богами:

Не оставляй его непогребенным,

Не будь жесток, не поддавайся гневу

И ненавистью лютой справедливость

Не попирай. Ему всех ненавистней

Я в войске был с тех пор, как мне был отдан

Доспех Ахилла. Всё ж его позорить

Не стану, пусть он враг мой. Признаю:

Он был из нас, явившихся под Трою,

Всех доблестней, коль не считать Ахилла.

Его лишая чести, ты не прав.

Ведь не его, а божии законы

Ты оскорбляешь. Если умер честный.

Его нельзя бесчестить — пусть он враг.»

И вот уже все поверили в благочестие Одиссея, и сам Агамемнон, и хор, льстиво замечающий от имени народа, что «безумец лишь способен, Одиссей, сказать, что ты не мудрым уродился». И сводный брат самоубийцы Аякса Теламонида — Тевкр протягивает руку фактическому убийце брата, обманутый этой комедией, что разыграл пред всеми Одиссей. Он просит лишь Одиссея не участвовать в похоронах, и тот смиренно соглашается.

Как говорится: «Занавес»! Но цель оправдывает средства — греки снова едины, их войско не раскололось, а военный вождь греков себя не опозорил святотатством, и Боги снова к нему благосклонны.

«Неоптолем. Но не считаешь ты, что ложь — позор?

Одиссей. Нет, — если ложь бывает во спасенье.

Неоптолем. Ты не краснеешь сам от этих слов?

Одиссей. Коль виден прок, так действуй, не колеблясь.»

(Софокл. «Филоктет», 108–111)

Это в чистом виде задатки Макиавелли, задатки диктатора, типа Сталина.

Таким образом, можно считать доказанной гипотезу Джозефа Руссо, с исследования которого мы начали собственное. И хотя Руссо не утруждает себя доказательствами сам, но выражает её в концентрированной форме, достойной дальнейшего цитирования:

«В архаической фольклорной традиции, предшествовавшей созданию Гомером “Одиссей”, Гермес веками рассматривался как бог-Трикстер и божественный покровитель Одиссея; что же касается Афины, она в то время не имела никакого отношения к этому пользовавшемуся дурной известностью герою. Но при создании героической эпической поэзии, предназначенной для исполнения при царском дворе, нужна была новая парадигма — парадигма, которая воплощала бы более высокую мораль, создавала бы ощущение, что настоящее основывается на славном прошлом, и связывала бы героев с престижными божественными предками и покровителями. В качестве базы для такого эпоса прекрасно подходили легенды о Троянской войне и её героях. Так Одиссей утратил свое родство и особую связь со своим прапрадедом Гермесом, богом хитроумной изобретательности, и приобрел в качестве “приемной матери” Афину, “добрую” богиню цивилизованного разума. Вопреки тщательной переработке традиционного материала, которую предпринял Гомер, неустранимые противоречия, проявляющиеся в характере и действиях Одиссея, и само имя героя раскрывают архетип, стоящий за фасадом высокоморального эпического героя. Одиссей является фигурой гораздо более глубинной, чем любой другой персонаж древнегреческой героической традиции именно потому, что представляет собой проявление архетипа Трикстера — архетипа гораздо более парадоксального, чем архетипы героя, воина и царя.»

В заключение вниманию читателя еще одна трикстерная черта Одиссея. Многие не находят у него гиперсексуальных свойств, но они совершенно очевидны. Стремящийся к своей Пенелопе, Одиссей год провел на ложе волшебницы Кирки и прижил от неё сына Телегона. Затем семь лет он провел на ложе нимфы Калипсо, и та родила от Одиссея сына Латина (Аполлодор. Эпитома. VII, 16 и 24). Расправившись с женихами, Одиссей пошел в Эпир и там сошелся с царицей Каллидикой, от которой родился еще один сын — Полипойт. Оставив царство этому сыну, он вернулся на Итаку, а там узнал, что у него от Пенелопы есть еще один сын, помимо Телемаха, — Полипорт… И этот был далеко не последний.

Словом, последние годы Одиссея полны любовных приключений согласно Аполлодору (Эпитома, VII, 34–40) и не столь благочинны и целомудренны, как показывает Андрей Кончаловский, вслед за Гомером с настойчивостью избавляющий Одиссея от дурной наследственности.

Погиб Одиссей совершенно нелепо, как и водится у трикстеров. Он был убит собственным сыном Телегоном, который в поисках отца, заехал на Итаку и стал воровать Одиссеев скот. Одиссей настиг своего сына, но в стычке тот поразил его копьем, наконечник которого был сотворен из шипа ядовитого морского ската.

Хотя, возможно, всё было и совсем не так. Не мог же ошибиться предсказатель Тиресий у Гомера? («Одиссея». XI, 134)

«… смерть не настигнет тебя на туманном

Море; спокойно и медленно к ней подходя, ты кончину

Встретишь, украшенный старостью светлой, своим и народным

Счастьем богатый. И сбудется всё, предречённое мною.»

Опубликовано:  Гаврилов Дмитрий. Царь трикстеров Одиссей // “Реальный Мир”, ежемесячный журнал, вып. №1(1), М., 2006, С. 198–21, а также Гаврилов Дмитрий. Царь-трикстер — Одиссей //  “Порог”, ежемесячный журнал, №5 (132), 2006, С.1–5.

Полностью материал см.: Гаврилов Д.А. Гермес и Одиссей — Трикстеры Античности. Эпигоны и предшественники / Гаврилов Д.А. Трикстер. Лицедей в евроазиатском фольклоре. — М.: Социально-политическая мысль, 2006. — 240 с. C.109–145.

[1] Джозеф Руссо. Юнгианский анализ гомеровского Одиссея/ Кембриджское руководство по аналитической психологии. Под редакцией Полли Янг-Айзендрат и Теренса Даусона.