С именем чудесного северного кузнеца Вёлунда, созвучным этрусскому Велхансу[1], читатель встречается в «Песне о Вёлунде», одной из тех, что относят также к собранию «Старшей Эдды» и считают древнейшей.[2] У этого кузнеца уже нет тех черт демиурга. Но в Северной Традиции искусство Вёлунда — создания оружия и талисманов — одно из первейших. И потому подробно разберём этот миф.

Сперва об имени Вёлунда. Как отмечает В.Н. Топоров, к корневой основе wal-, кодирующей понятия «нижний мир», «царство мёртвых», «подземный луг-пастбище», восходят обозначения мифологических персонажей, интерпретируемых в контексте «основного» мифа как «противник Громовержца»: ср. др.-инд. Varuna, Vrtra, Vala, лит. Vels, Vielona, velnias, лтш. veins, слав. Velesъ/Volosъ, др.-исл. Vоlundr, свн. Wieland, Wielant.[3]

Если предположить, что Veln-, как анализирует Топоров, присутствует в имени противников Громовержца, и в самом деле указывает на ссору и даже поединок с таковым, то заменителем бога Грома в мифе о Вёлунде является представитель светской власти — конунг (Нидуд, Нидунг), наказывающий кузнеца с ярковыраженными хтоническими чертами и представителя племени великанов (ср. традиционное наказание Зевсом титанов и гигантов — поколений, предшествующих олимпийским богам). Кузнец же, со свойственной хтоническому противнику Громовержца хитростью, противостоит ему, проявляя черты не только культурного героя и демиурга, но и Трикстера.

В норвежской «Саге о Тидреке (из Берна)», созданной где-то в середине XIII века и посвящённой деяниям Дитриха Бернского (т.е. остготского короля Теодориха Веронского, 471–526 гг.), рассказывается в прозаическом ключе среди прочего и о чудесном кузнеце Виланде[4], отце сподвижника Дитриха — Витеге:

«…В незапамятные времена в Зеландии мирно жил могучий великан Вате: пахал землю, выращивал хлеб и воспитывал сыновей. Когда старшему сыну Виланду минуло девять лет, отдал его отец в ученики знаменитому кузнецу Миме (т.е. Мимиру). Многое перенял мальчик у старого опытного мастера. Спустя три года отец взял сына домой. Виланд к тому времени стал искусным кузнецом и превзошёл в этом деле всех мастеров своей страны.

Тогда же прокатилась молва о двух карликах-цвергах, живших в горе; славились те карлики умением обрабатывать залежи руд и драгоценных камней. Из железа, золота и серебра делали они превосходное оружие, драгоценную утварь и чудесные украшения. Решил Вате отвести своего сына к цвергам: не сыскать было лучших мастеров ни меж людей, ни меж великанов…»

Обращает на себя внимание происхождение Виланда от великана Вате. Согласно литературному памятнику немецкого героического эпоса «Кудруна» (сама поэма относится с XIV веку, но опирается на прозаический текст XIII века), Вате могучий старый рыцарь из Страны Бурь, т.е. в оригинале морской великан, наставник короля Хетеля, воспитатель и его детей (Хедина по «Младшей Эдде»), Старик Вате непревзойдённый боец на мечах и искусный врачеватель, по мощи он превосходит разом 26 воинов. Миме(р), т.е Мимир (эддический дядя самого Одина), в «Саге о Тидреке» оказывается искуснейшим кузнецом (см. также «Прорицание вёльвы», 7), тогда как он и само средоточие мудрости Асгарда.

В «Младшей Эдде» кузнечное искусство асов пригодилось им при обустройстве Асгарда: «Тогда спросил Ганглери: «Что предпринял Всеотец, когда строился Асгард?». Высокий отвечает: «Сначала он собрал правителей мира, чтобы решить с ними судьбу людей и рассудить, как построить город. Было это в поле, что зовётся Идавёлль, в середине города. Первым их делом было воздвигнуть святилище с двенадцатью тронами и престолом для Всеотца. Нет на земле дома больше и лучше построенного. Всё там внутри и снаружи как из чистого золота. Люди называют тот дом Чертогом Радости. Сделали они и другой чертог. Это святилище богинь, столь же прекрасное, люди называют его Вингольв. Следом построили они дом, в котором поставили кузнечный горн, а в придачу сделали молот, щипцы, наковальню и остальные орудия. Тогда они начали делать вещи из руды, из камня и из дерева. И так много ковали они той руды, что зовется золотом, что вся утварь и всё убранство были у них золотые, и назывался тот век золотым, пока он не был испорчен женами, явившимися из Ётунхейма».

Самыми искусными кузнецами являются цверги и альвы (как нижнего мира — из Свартальвхейма, так и вышние — из Альвхейма). Некоторые авторы отождествляют цвергов и чёрных альвов, но это, на мой взгляд, не правильно.

Причём, надо полагать, что раз люди первозданного Муспельхейма, ведомые Суртром или Локи, выступают против асов и ванов, когда настанут Сумерки Богов, т.е. существуют и обратные им огненные альвы, духи окультуренного огня, послушные Вёлунду (вспомним о саламандрах и огневушках в поздней Традиции). По сути дела Агни или Сварожич-Огонь при соответствующем боге-кузнеце и является таким Альвом.

В «Песне о Вёлунде» не рассказывается, откуда чудесный дар кузнеца у Вёлунда, этот момент не сохранился:

«Жили три брата — сыновья конунга финнов, — одного звали Слагфид, другого Эгиль, третьего Вёлунд. Они ходили на лыжах и охотились. Пришли они в Ульвдалир и построили себе дом. Есть там озеро, зовётся оно Ульвсъяр. Рано утром увидели они на берегу озера трёх женщин, которые пряли лён, а около них лежали их лебяжьи одежды,- это были валькирии. Две из них были дочери конунга Хлёдвера: Хладгуд Лебяжьебелая и Хервёр Чудесная, а третья была Эльрун, дочь Кьяра из Валланда. Братья увели их с собой, Эгиль взял в жены Эльрун, Слягфид — Лебяжьебелую, а Вёлунд — Чудесную (Нездешнюю — в пер. В. Тихомирова). Так они прожили семь зим. Потом валькирии умчались в битвы и не возвратились. Тогда Эгиль отправился искать Эльрун, Слагфид пошёл на поиски Лебяжьебелой. А Вёлунд остался в Ульвдалире. Он был искуснейшим человеком среди всех людей, известных нам из древних сказаний. Конунг Нидуд велел схватить его, как здесь об этом рассказано (в песне)».

В «Саге о Тидреке» один из младших братьев Вёлунда-Виланда ещё появится.

Цверги, в просторечии именуемые карликами или гномами, согласно «Младшей Эдде» завелись в почве и глубоко в земле, подобно червям в мёртвом теле. Т.е. зародились сначала в мёртвом теле Имира, расчленённом богами. Но по воле богов они обрели человеческий разум и приняли облик людей. Живут они, однако ж, в земле и в камнях.

Цверги известны также по легенде о сокровище Нибелунгов жадностью к золоту.

«…Отправился Вате с сыном на юг, посадив мальчика на плечи. Перешёл вброд через пролив и к вечеру добрался до горы цвергов. За меру золота согласились цверги обучить Виланда своему искусству. Отдал Вате золото и вернулся домой, уговорившись спустя год вернуться за сыном.

Ловкий и трудолюбивый мальчик вскоре научился всему, что умели цверги. Время промчалось незаметно и, наконец, настал день, когда Вате пришёл за сыном. Но не хотелось цвергам расставаться со столь прилежным учеником. Предложили они великану оставить Виланда ещё на год, пообещав открыть ему многие тайны своего мастерства.

— Я бы с радостью его оставил, да нет у меня больше золота для расплаты, — объяснил Вате.

— Золота нам и не нужно, — промолвил хитрый цверг. — Можешь взять назад и уже заплаченное тобою за нашу науку. Пусть Виланд учится у нас даром, но с одним условием: если спустя год ты хоть бы на день опоздаешь, найдёшь сына своего мёртвым…»

Этот же мотив особого условия характерен для мифов об обучении колдуном, шутом, дьяволом или чертом мальчика, добровольно или «по глупости» отданного отцом в ученики или услужение.

«Согласился Вате и позвал мальчика попрощаться. Спустились они к подножию горы, вынул отец свой меч и спрятал его в зарослях кустарника.

— Запомни это место, сынок, — наказал он, — ведь может такое случиться, что я не приду в нужное время. Если цверги попытаются посягнуть на твою жизнь, возьми этот меч и поступай как мужчина. Но я уж постараюсь не опоздать.

Попрощался отец с сыном и отправился в обратный путь. А мальчик с большим рвением взялся за науку. Открыли ему цверги все секреты своего ремесла, научили его делать тончайшие украшения из серебра и золота, шлифовать камни и выдувать стекло. Время пролетело быстро, и когда год стал приближаться к концу, цверги с завистью смотрели на работу Виланда. Во всём превзошёл ученик своих учителей. Втайне надеялись цверги, что великан не придёт вовремя, и тогда они расправятся с юным мастером.

А Вате весь год тревожился о сыне и так боялся не успеть к назначенному сроку, что вышёл из дому загодя и явился к горе на день раньше.

Мрачно возвышалась перед ним закрытая наглухо гора. Растянулся во весь рост великан Вате у её подножия и от усталости крепко заснул. Не проснулся богатырь и когда неожиданно обрушился страшный ливень. Потоки воды увлекли за собой камни, горная лавина обрушилась ему на голову и похоронила несчастного отца под обломками скал.

Точно в условленный день распахнули цверги гору и стали высматривать Вате. Вышёл из горы и Виланд, спешивший поздороваться с отцом, но нигде его не увидел. Искал он отца повсюду и наткнулся на склон, по которому сошла лавина. Испугался Виланд, догадавшись, что случилась с отцом беда, и вспомнил прощальные его слова. Решил он искать отцовский меч. Но на месте зелёных зарослей валялись лишь груды камней да мелкая осыпь — всё погребла под собою лавина.

В растерянности смотрел на камни Виланд и вдруг, к счастью, заметил торчащую рукоять меча. Выхватил он меч и спрятал под одеждой. Тем временем явились из горы цверги. И прежде чем они успели оглянуться, на них обрушились мощные удары…»

Забрав у карликов золото, серебро, драгоценные камни, а также свои инструменты Виланд отправляется на север, на Родину. Оказавшись неподалеку от острова Ютланда, где владыкой был тогда король Нидунг, кузнец обращается к нему за покровительством и получает его.

В «Песне о Вёлунде» этот конунг зовется Нидуд. Двое сыновей было у него и дочь по имени Бёдвильд.

«…Виланд, когда остался один, тайком зарыл в землю вместе с бревном свои инструменты и сокровища. Однако один из приближённых короля по имени Регин украдкой за ним наблюдал.

С этого дня поселился Виланд в замке и снискал королевскую благосклонность. Доверил ему король хранить свой нож и подавать ему тот нож за столом. В этом и состояла вся служба.

Спустя год пошёл Виланд к морю, решив наточить королевский нож, да случайно уронил его в воду. Утонул нож в море, а было оно в том месте уж слишком глубоким, — ни один, даже самый лучший, пловец не сумел бы достичь здесь дна. Удручённый Виланд вернулся в замок. Знал он, как дорожит король своим ножом.

— Рассердится теперь государь, — сетовал он, — и будет прав. Мне доверили простую работу, желая испытать, на что я способен. Потом, может быть, поручили бы что-нибудь поважнее. Но я не справился и с лёгким делом…

Тут он вспомнил, что состоит у короля на службе кузнец по имени Амилиас, и пробрался потихоньку в королевскую кузницу. Там, к счастью, было пусто, все отправились обедать. Быстро выковал Виланд нож, ничем не отличающийся по виду от утонувшего. Потом, как ни в чём не бывало, встал у королевского стола и подал нож по требованию Нидунга. Едва прикоснулся король ножом к хлебу, как острейший клинок разрезал краюшку и по рукоятку ушёл в стол.

Удивлённо повернулся король к Виланду.

— Кто выковал этот нож?

— Амилиас, конечно же, ваш кузнец, — ответил Виланд. А стоявший рядом Амилиас подтвердил:

— Разумеется, я! Нет здесь другого кузнеца.

Нидунг недоверчиво покачал головой:

— Нет, Амилиас. Это не твоя работа. Тот, кто сумел сделать такой нож, намного искуснее тебя. И, обратясь к Виланду, продолжил:

— Ответь, ты выковал этот нож?

Не хотел Виланд признаваться, но король пригрозил ему, и пришлось всё рассказать без утайки.

— Я сразу догадался! — воскликнул Нидунг. — Не Амилиас это сделал. Никогда ещё не было у меня столь острого ножа.

Слова короля больно задели Амилиаса:

— Коли чужеземец и впрямь сделал такой прекрасный нож, — злобно заговорил он, — то вызываю его на состязание, я знаю своё ремесло не хуже!

— Конечно, я не столь искусен, как ты, — скромно ответил Виланд, — но охотно принимаю вызов. Давай попробуем сравнить нашу работу, у кого лучше получится.

— Согласен! — воскликнул Амилиас.

А когда Виланд предупредил, что в случае поражения ему нечем расплатиться, кузнец предложил:

— Раз уж нет у тебя золота, отдашь свою голову, и я ставлю на кон свою.

Согласился Виланд и предложил сопернику выбрать, что именно станут они ковать.

— Ты сделаешь меч, — ответил на это Амилиас, — а я — шлем и панцирь. Если пробьёт твой меч моё снаряжение, значит, ты выиграл и вправе меня убить. А ежели выстоят мои доспехи против твоего меча, то твоя голова с плеч.

— Договорились, — согласился Виланд, — только не меняй своего решения.

— Не беспокойся, — заверил кузнец и попросил поручительства у двух самых отважных рыцарей.

— А кто станет твоим поручителем? — спросил он у Виланда. Обвёл Виланд глазами присутствующих.

— Некому за меня поручиться, никто меня здесь не знает.

Король, молча наблюдавший за спором, подумал, что чужеземец несомненно очень искусен, ведь есть тому и доказательства: бревно, в котором он приплыл, да и нож, острее которого не встречалось в здешних землях. Подумав так, государь без колебаний поручился за Виланда…»

В «Младшей Эдде» мы находим свидетельства удивительного кузнечного искусства чёрных альвов и карлов, а также описание фактического состязания кузнецов: правда, лишиться головы должны были в случае проигрыша не сами мастера, а спорщики.

«Почему золото называется волосами Сив? Локи, сын Лаувейи, сделал такую пакость: отрезал у Сив все волосы. Проведав о том. Тор поймал Локи и переломал бы ему кости, если бы тот не поклялся добиться от чёрных альвов, чтобы они сделали для Сив волосы из золота, которые росли бы, как настоящие. Вслед за тем Локи отправился к карликам, которых называют сыновьями Ивальди, и они сделали такие волосы, и корабль Скидбладнир, и ещё копье Одину, что зовется Гунгнир. И тогда Локи поспорил с карлом по имени Брокк и поставил в заклад свою голову, что брат того карла, Эйтри, не сделает трёх таких сокровищ, чтобы сравнялись с этими. И когда они пришли в кузницу, Эйтри положил в горн свиную кожу и велел Брокку поддувать, не останавливаясь, пока он не вынет из горна того, что было туда положено. Но едва он вышел из кузницы, а брат его Брокк взялся за меха, на руку Брокку уселась муха и стала жалить. Но он работал, как прежде, пока кузнец не вынул из горна изделия, и это был вепрь с золотою щетиной.

Затем кузнец положил в горн золото и велел поддувать и не прерывать работы, пока он не вернется. Когда он ушел, прилетела муха и, сев на шею Брокку, укусила вдвое больней, чем раньше. Но тот все поддувал, пока кузнец не вынул из горна золотого кольца, что зовется Драупнир.

Тогда положил Эйтри в горн железо и велел дуть, говоря, что если поддувание будет прервано, ничего не получится. А муха тут уселась промеж глаз Брокку и ужалила в веко. И когда кровь залила ему глаза, так, что он ничего не видел, он быстро поднес руку к глазам и отогнал муху, а меха меж тем опали. Тут вошел кузнец и сказал, что чуть было не погибло все, что находится в горне. И он вынул из горна молот, отдал все сокровища своему брату Брокку и велел ему идти с ними в Асгард, чтобы взыскать заклад.

И когда карлик и Локи принесли сокровища, асы сели на свои судейские троны, и все должно было решиться по приговору Одина, Тора и Фрейра. Тогда Локи отдал Одину копье Гунгнир, Тору — волосы для Сив, а Фрейру — корабль Скидбладнир. И он объяснил, в чем суть тех сокровищ: копье разит, не зная преграды; волосы, стоит приложить их к голове Сив, тотчас прирастут, а кораблю Скидбладниру, куда бы ни лежал его путь, всегда дует попутный ветер, лишь поднимут на нем парус, и можно свернуть этот корабль как простой платок, и положить, если надо, себе в кошель.

Тогда Брокк достал свои сокровища. Он отдал Одину кольцо, говоря, что каждую девятую ночь капают из него по восьми колец такого же веса. Фрейру отдал он вепря, говоря, что тот может бежать по водам и воздуху, ночью и днем, быстрее любого коня, и ночью, и в самой Стране Тьмы будет ему светло: так светится у него щетина. А потом он отдал Тору молот, говоря, что им можно бить, с какою он захочет силой и по любой цели, и никогда не откажет молот, и куда бы он его ни бросил, он никогда не промахнется, и как бы далеко ни залетел молот, он всегда вернется Тору в руку. И если Тор захочет, молот сделается так мал, что можно носить его за пазухой. И лишь один у него недостаток: коротковата рукоять.

Приговор богов гласил, что молот — лучшее из всех сокровищ и надежная защита от инеистых великанов. И они рассудили, что карлик выиграл заклад. Тогда Локи стал предлагать выкуп за свою голову, но карлик ответил, что нечего и надеяться, будто ему удастся её выкупить. «Тогда лови меня!» — воскликнул Локи. Но когда Тор хотел схватить его, он был уже далеко. У Локи были башмаки, в которых он мог бежать по водам и воздуху».

А вот ещё один эпизод из «Пряди о Виланде», в котором ученик цвергов и Мимира являет поистине волшебное мастерство:

«…В тот же день отправился Амилиас со своими подмастерьями в кузницу и приступил к работе. И так целый год трудились они, не покладая рук, над доспехами. А Виланд по-прежнему прислуживал королю Нидунгу за столом и вёл себя так, будто ничего не произошло. Незаметно пролетели полгода. И вот однажды спросил король Виланда, не забыл ли он о состязании и когда же начнёт делать меч?

— Коли вы приказываете, государь, я начну работать. Но прежде прошу построить для меня кузницу.

По приказу Нидунга соорудили для Виланда небольшую кузницу в лесу. Отправился юноша на берег моря, чтобы достать свои инструменты, вырыл бревно и, к ужасу, нашёл его пустым. Кто-то всё украл потихоньку. В растерянности стоял Виланд у разломанного бревна да вдруг вспомнил: какой-то незнакомец украдкой наблюдал за ним в день, когда прибыл он в эти края. Должно быть, тот незнакомец и оказался вором. Пошёл Виланд к королю и рассказал о своей беде. Огорчился Нидунг и решил разобраться. Спросил он Виланда, сможет ли тот узнать злоумышленника?

— Разумеется, узнаю, — ответил Виланд, — но имя его мне неизвестно.

Назначил король день суда и приказал созвать всех мужчин королевства. Удивился народ неурочному судебному дню, но приказ есть приказ. Собрались воины, оглядел их всех Виланд, однако незнакомца не обнаружил.

— Тебе в угоду собрал я всех мужчин королевства, — сердито молвил король, — среди них должен быть и вор. Но ты так глуп, что его не отыскал. А я-то считал тебя умным человеком.

И он отвернулся от Виланда. Тяжело было на сердце у юноши: инструменты и золото у него украли, да вдобавок заслужил он немилость короля.

Долго раздумывал Виланд над случившимся и, наконец, нашёл выход. Отправился он в кузню и изготовил статую незнакомца в полный рост, с волосами на голове. И поставил её в углу зала так, чтобы король, проходя в свою опочивальню, непременно бы её увидел. Вечером Виланд с факелом в руке пошёл впереди короля. Увидев неподвижную фигуру, король невольно произнес:

— Добро пожаловать, Регин! Когда ты вернулся и почему здесь стоишь?

— Не утруждайте себя, государь, — остановил его Виланд. — Он не в силах вам ответить. Это всего лишь статуя человека, который меня обокрал. Я её изваял, чтобы вы могли назвать его имя.

Удивился король такой искусной работе и внёс ясность:

— Конечно, ты не мог найти обидчика. Он отбыл по моему поручению в Швецию. Теперь вижу, что ты гораздо умнее, чем я думал. Если Регин действительно окажется вором, я позабочусь о возвращении твоего добра.

Вскоре вернулся Регин из Швеции, и король строго его спросил, не брал ли он инструментов Виланда?

— О, это была всего лишь шутка, — признался Регин и вернул юноше всё украденное.

Однако Виланд так и не приступил к работе и по-прежнему прислуживал королю за столом. Так прошло ещё четыре недели, и король повторил вопрос:

— Виланд, ты всё ещё не начал ковать меч? Подумай о состязании. Слишком многое поставлено на карту. Амилиас — искусный мастер, кроме того, он коварен и мстителен. Принимайся за работу.

Взялся, наконец, юноша за инструменты, целую неделю без устали ковал раскалённый брус и сделал из него меч больше и тяжелее обычного. На седьмой день зашёл в кузню король Нидунг, взвесил на руке меч и заверил, что лучшего оружия он не видел. Повёл Виланд короля к реке и бросил в воду клок шерсти, а когда тот поплыл по течению, рассёк его надвое мечом.

— Меч хорош! — воскликнул король и хотел взять его себе.

— Нет, нет, он ещё недостаточно остёр и крепок, — возразил Виланд.

Вернулся он в кузницу и долго шлифовал меч напильником, пока не образовалась куча опилок. Затем добыл стайку ручных птиц и три дня их не кормил. А на третий день смешал муку с металлическими опилками и дал её склевать птицам, после чего собрал птичий помёт. Поместил Виланд тот помёт в плавильную печь и долго выплавлял, пока железо не освободилось от шлаков. А уж из этого железа выковал другой меч, поменьше первого.

И он показал тот меч королю. Вновь пошли они к реке, и Виланд бросил в воду клок шерсти. Клинок легко перерезал шерсть. Этот меч ещё пуще прежнего понравился королю. Но Виланд остался недоволен.

— Меч неплохой, но я способен сделать лучше.

Три недели трудился юноша над новым мечом. Блестящим и острым был его клинок, золотом украшена головка, и был тот меч гораздо легче двух первых. Прибыл король посмотреть на творение мастера и после того, как меч прошёл испытание, разрубив клок шерсти, радостно воскликнул:

— Отличный меч, достойный королевской руки! Я возьму его себе.

Не нашёл на этот раз изъянов и сам мастер.

— Меч ваш, но мне нужно выковать к нему ножны и подвеску, чтобы вы могли его носить.

Покинул довольный король кузницу, а Виланд тут же спрятал меч под кузнечные мехи.

— Ты будешь принадлежать мне и только мне. Дам я тебе имя Мимунг. Должно быть, скоро ты мне пригодишься.

Взял Виланд новый брусок железа, и через несколько часов изготовил меч, как две капли воды, похожий на Мимунг, после чего стал спокойно дожидаться дня состязаний.

И вот настал этот день. Задолго до урочного часа Амилиас надел на себя доспехи и когда появился перед придворными, выслушал немало похвал своему мастерству. Даже король подивился его работе, и окрылённый Амилиас прошествовал в предвкушении победы на площадь.

Побежал Виланд в кузницу, торопясь взять меч Мимунг. А когда вернулся на площадь, Амилиас гордо восседал, окружённый придворными. Вскоре явился к месту состязания король.

Поднял Виланд свой меч, легко опустил его на шлем Амилиаса и спросил, почувствовал ли тот удар?

— Бей со всей силы! — ухмыльнулся Амилиас. — Я не боюсь твоего меча, ты даже оцарапать мою броню не сумеешь.

Крепко сжал Виланд меч и со всей силы размахнулся. Лезвие разрезало шлем и латы соперника, как воск. Упал гордец, разрубленный пополам.

— Дай мне теперь свой меч, я привяжу его к поясу! — воскликнул король.

— Он без ножен, государь, — ответил Виланд. — Сейчас я сбегаю в кузницу и всё принесу.

Быстро заменил Виланд свой Мимунг другим мечом и почтительно подал его королю. Никто не заметил подмены, а король был уверен, что владеет лучшим в мире оружием.

С того дня жил Виланд в большом почёте при дворе. Слава его разнеслась по всем северным странам. Делал он для короля оружие и драгоценные украшения из золота и серебра. И Нидунг гордился своим искусным мастером…»

Когда на страну Нидунга напали враги, случилось так, что он вышёл на битву с ними без своего талисмана. Опасаясь быть убитым, король посулил гонцу, который привезет во время талисман, свою дочь в жены и полкоролевства.

В фарерском языке существует странная поговорка, дословно: «ты не получишь камень победы (sigur-steinur), ибо он приносит удачу», т.е., другими словами — «ты конченый неудачник». По-фарерски же камень победы (sigur-steinur) означает камень, который приносит владельцу победу. Речь здесь как раз об одном из таких талисманов:

«В то время конунги владели камнем, у которого была сила даровать победу каждому, кто имел его при себе; и чаще все им пользовались витязи или те, кто попал в беду, или же те, кто причислял себя к героям. Но не знаю я, сила ли самого камня была тому причиной, или же победа была вызвана их языческой (ложной) верой в силу этого камня…» — писал дословно автор «Саги о Тидреке».

«Велент (это один из вариантов произношения имён Виланд и Вёлунд, в зависимости от места бытования саги) скачет тогда прочь ночью и преодолевает за двенадцать часов то расстояние, на которое конунг с войском потратили пять дней. В полночь он добирается до конунгова града и берёт камень победы (sigursteinn). Затем скачет он назад и прибывает к шатрам Нидунга до того, как солнце всходит на востоке… Здесь встречает Велента дворецкий конунга и просит отдать ему камень победы (sigursteinn). Велент не соглашается… Тогда дворецкий со своими людьми нападает на него. Велент выхватывает свой меч Мимунг и разрубает пополам шлем дворецкого и его голову так, что он падает наземь замертво; и затем бегут те шестеро, которые за дворецким следовали» («Сага о Тидреке Бернском», «Прядь о Веленте», гл. 70).

Виланд исполнил задание короля, но тот, победив, не выполнил своего обещания и прогнал Виланда прочь.

Виланд «переоделся так, что его невозможно было узнать» и явился при дворе поваром. Он отравил мясо, подаваемое к столу Нидунга, но пищу отцу резала его дочь, у которой был волшебный нож, извещающий владельца звоном, если пища была отравлена.[5] Так Виланд был разоблачён и схвачен. Для начала король приказал перерезать кузнецу сухожилия на обеих ногах, чтобы лишить его возможности бежать из замка.

Согласно же «Песне о Вёлунде» (5–8) конунг Нидуд (Нидунг) просто проведал об искусном кузнеце — «золотые руки», что он один, а жена-валькирия покинула мужа, и захватил его, спящего, в плен:

«А Вёлунд один,

в Ульвдалире сидя,

каменья вправлять стал

в красное золото,

кольца, как змеи,

искусно сплетал он;

все поджидал —

вернется ли светлая?

Жена возвратится ли

снова к нему?

Ньяров владыка,

Нидуд проведал,

что Вёлунд один

остался в Ульвдалире.

В кольчугах воины

ночью поехали,

под ущербной луной

щиты их блестели.

С сёдел сойдя

у двери жилища,

внутрь проникли,

прошли по дому.

Видят — на лыке

кольца подвешены,-

было семьсот их

у этого воина.

Стали снимать их

и снова нанизывать,

только одно

кольцо утаили…»

Это, вероятно, кольцо жены Вёлунда — валькирии (строфы 8-10). И чем-то оно было настолько выдающимся, что даже воины легко распознали его среди 699 прочих.

«…Вёлунд пришел,

стрелок зоркоглазый,

из дальних мест

с охоты вернулся;

мясо зажарить

медвежье хотел он;

горела как хворост

сосна сухая,-

высушил Вёлунду

ветер дрова

Сидя на шкуре,

кольца считал

альвов властитель, —

нет одного —

подумал: взяла его,

в дом возвратясь,

Хлёдвера дочь,

валькирия юная.»

Властителем (хозяином) альвов Вёлунд назван в песне трижды, может это как-то связано с приданным, полученным за лебедушку жену (валькирию). Хотя от кого? От самого Всеотца? Поскольку именно он, Один, и есть родитель валькириям.

Ещё  вопрос, конечно, каких именно альвов Вёлунд-хозяин (в пер. В.Тихомирова), ведь и природные духи бывают разными.

Тот же бог Фрейр хозяин Альвхейма, и это альвы света. Противоположные им чёрные альвы из мира Свартальвхейм света не выносят. Фрейр, воин с мечом, наточенным для схватки с Чёрным-Суртром, как солярный бог и податель плодородия, в корне отличен от полухтонического обезображенного пытками ремесленника Вёлунда, волшебника-кузнеца. Значит, им служат разные альвы.

Вероятнее всего, Вёлунд всё же повелитель духов огня, а может и альвов воздуха-ветра (через валькирию). Ветер сам сушит кузнецу дрова и полнит Силой его крылья, когда Вёлунд возвращает себе обручальное кольцо жены. Последнее предположение о связи ветра и кольца не вполне верно, ведь даже не имея этого магического предмета на пальце, Вёлунд все равно способен создавать великие творения в кузне.

Финно-карельский кузнец-демиург Ильмаринен — «небесный вековечный кователь», сковал над Землёй свод Неба, отделяющий семь небес Мира бога Укко от Земли. Он же сковал Солнце и Месяц. Особо обращу внимание, что Ильмаринен ещё и хозяин бури, повелевающий воздушными стихиями.

 В балтской мифологии считалось, что кузнец Калвайтис (Калвелис) каждое утро куёт новое солнце, ему посвящен молот необычайных размеров, — отмечал литовский миссионер Иероним из Праги в 1431 году.[6]

Итак, Нидуд отдает похищенное кольцо своей дочери — Бедвильд, и поэтому она, его дочь, формально, а потом и физически, становится женой Вёлунда (строфы 26–28), вместо валькирии-лебеди. Сам король стал носить меч Вёлунда (что это за меч мы понимаем, изучив текст мифа о Виланде).

«Тогда жена Нидуда сказала:

 «Увидит ли меч он,

кольцо ли у Бёдвильд —

зубы свои

злобно он скалит;

глаза у него

горят, как драконьи;

скорей подрежьте

ему сухожилья,-

пусть он сидит

на острове Севарстёд!»

Так и было сделано: ему подрезали сухожилья под коленями и оставили его на острове, что был недалеко от берега и назывался Севарстёд. Там он ковал конунгу всевозможные драгоценности».

Легкость, с которой сам властитель альвов оказывается схваченным, напоминает эддические «Речи Гримнира», где сам всеведущий Один оказывается в плену у смертных и его пытают восемь ночей меж двух костров (хотя потом Один говорит пламени — «прочь», когда ему лишь подпалило мех на плаще).

Уж верно, оба персонажа — и Вёлунд, и Один (Гримнир) — обладают достаточным могуществом, чтобы распознать ловушкe. Стало быть, они сами дали себя схватить и пытать, чтобы в свою очередь испытать людей. Трюк, известный с античных врем`н, когда тот или иной бог или богиня прикидывались немощными, и предоставляли людям возможность — проявить себя.

В магии сильный, коли он в самом деле силён, не обязан проявлять собственную силу по отношению к более слабым. Как раз напротив, воздержание от ответа, противодействия, лишь увеличивает магическую силу, аккумулирует её.

Вернёмся к «Саге о Тидреке»:

«— Благодарю вас, государь, что вы не отняли у меня жизнь, — в бессильной ярости еле выговорил калека. — Теперь я беспомощен и не смогу вам навредить, да и не хочу этого, поверьте!

Этими хитрыми словами хотел Виланд усыпить подозрительность короля, и ему это удалось. Отнесли Виланда в кузницу, где изо дня в день мастерил он превосходное оружие и украшения из золота и серебра. Радовался Нидунг, что искуснейший мастер работает на него и теперь не может ничем ему навредить, да и сбежать не в силах. Думал он, что поступил мудро. Но Виланда не оставляла мысль о мести…»

«На поясе Нидуда

меч мой сверкает,

его наточил я

как можно острее

и закалил

как можно крепче;

мой меч навсегда

от меня унесли,

не быть ему больше

в кузнице Вёлунда;

вот и у Бёдвильд

кольцо золотое

жены моей юной…

Как отмстить мне

Сон позабыв,

молотом бил он —

хитрую штуку

готовил Нидуду.

Двое сынов

Нидуда вздумали

взглянуть на сокровища

острова Севарстёд.»

     («Песнь о Вёлунде», 18–20)

В переводе В.Тихомирова это звучит более магично: «Сидит он, не спит он, всё молотом бьёт — скоро скуёт он на Нидуда ковы».

Было у короля Нидуга четверо детей — трое сыновей и дочь. Как-то днём зашли в кузницу два младших королевича, принесли свои луки и попросили Виланда выковать им стрелы.

— Сегодня у меня нет времени, — ответил кузнец, — приходите ко мне по первому снегу, и я сделаю то, о чём вы просите. Однако и у меня есть к вам маленькая просьба.

— Что мы должны сделать? — с готовностью откликнулись мальчики.

— Король запрещает меня навещать, поэтому, когда соберётесь в кузницу, не забудьте всю дорогу идти задом наперёд.

Королевские сыновья с радостью согласились и ушли.

В ту же ночь выпал первый снег, и оба королевича утром явились в кузницу. Честно выполняя условие Виланда, они всю дорогу пятились назад. Только приоткрыли королевичи дверь, Виланд тут же её захлопнул и разделался с ними, сбросив мальчиков в яму под кузнечными мехами.

Королевских детей вскоре хватились.

— Наверное, они пошли в лес на охоту или забавляются на берегу рыбной ловлей, — решил король.

Но когда королевичи не появились и к обеду, повелел Нидунг их везде искать. Спросили слуги у кузнеца, не видел ли он мальчиков?

— Да, они заходили сюда утром, — ответил Виланд. — У них были с собой луки и стрелы. Возможно, королевичи пошли в лес.

Так как следы мальчиков вели от кузницы, никто не заподозрил Виланда в убийстве.

Несколько дней продолжались безуспешные поиски, и Нидунг решил, что сыновей его растерзали хищные звери или же утонули они в море.

Не успокоился на том Виланд. Из костей убитых детей сделал он красивые позолоченные приборы для королевского стола, а из черепов — праздничные кубки. Были те кубки так роскошно украшены, что король приказал подавать их самым высоким гостям.

В песне о Вёлунде подробности:

«[Вёлунд сказал:]

«В другой раз еще

вдвоём приходите,-

золото это

получите оба!

Только молчите:

ни челядь, ни девы

пусть не знают,

что здесь вы были!»

Вскоре позвал

юноша брата:

«Брат, пойдем

посмотрим сокровища!»

К ларю подошли,

ключи спросили,-

коварство их здесь

подстерегало.»

В переводе В.Тихомирова строка звучит более магично: «алчба их сгубила, как внутрь заглянули…»

«Головы прочь

отрезал обоим

и под меха

ноги их сунул;

из черепов

чаши он сделал,

вковал в серебро,

послал их Нидуду.

Ясных глаз

яхонты яркие

мудрой отправил

супруге Нидуда;

зубы обоих

взял и для Бёдвильд

нагрудные пряжки

сделал из них.»

(«Песнь о Вёлунде», 22–25)

Жестокость и коварство, с которыми Вёлунд осуществляет своё возмездие, невольно напоминает дьявольское изуверство Одина, получив точило которого, некие «рабы-косцы» согласно «Младшей Эдде» перерезали друг другу глотки косами.

«А Виланд всё не мог утолить жажду мести.

Однажды королевская дочь уронила любимое кольцо на пол и, нечаянно наступив на него, сломала.

— Что же теперь делать? — испугалась королевна.

— Отнеси его Виланду, — посоветовала служанка, — он настолько искусен, что исправит кольцо, никто и не заметит поломки.

— Хорош твой совет, — облегчённо вздохнула королевна. — Ступай сейчас же в кузницу и попроси Виланда починить кольцо. Взяла служанка кольцо, пошла к кузнецу, но скоро вернулась.

— Он не хочет нарушать приказ короля и делать работу втайне от него. Лучше вам самой к нему заглянуть.

— Ладно, — решилась королевна, — придётся самой идти, раз нельзя иначе.

Как только девушка вошла в кузницу, Виланд захлопнул дверь и овладел ею. Потом исправил кольцо и отдал королевне. Никому не рассказала дочь короля о случившемся с нею в кузнице, да и Виланд молчал».

Хитрость Вёлунда в эддической песне достойна Трикстера:

«Пива принёс ей,

хитрец, и взял её,

на скамье

дева уснула.

«Вот отомстил я

за все обиды,

кроме одной

и самой тяжелой».

                                                      («Песнь о Вёлунде», 28)

«Послал Виланд гонца к своему младшему брату Эгилу с просьбой явиться ко двору короля Нидунга и наняться на службу. Прибыл вскоре Эгил в замок, и король взял его к себе, потому что тот был дюжим, сильным парнем и считался хорошим стрелком.

Спустя некоторое время сказал Нидунг Эгилу:

— Все говорят, что ты отличный стрелок, покажи-ка нам своё искусство. Хочу убедиться — правы ли люди, так тебя превозносящие.

И он приказал привести трехлетнего сына Эгила, поставил ему на голову яблоко и повелел одним-единственным выстрелом из лука сбить то яблоко с головы ребёнка. Испугался Эгил, выслушав такой приказ. Но делать нечего! Оставалось уповать только на своё мастерство. Взял он три стрелы из колчана, натянул тетиву, тщательно прицелился и недрогнувшей рукой сбил яблоко.

— Мастерский выстрел! — похвалил король. — Но скажи мне, отчего приготовил ты три стрелы, когда я разрешил один-единственный выстрел?

— Скажу вам правду, государь, — ответил Эгил. — Ежели бы я ненароком попал первой стрелой в собственного ребёнка, то две другие достались бы вам. И уж поверьте, я бы тут не промахнулся.

Поразились все ответу Эгила, но король Нидунг простил ему дерзкие слова. Долго ещё говорили люди о метком стрелке. Слава его разнеслась по всем краям, и стали брата Виланда называть Эгил-стрелок.

Пока Эгил наслаждался славой при королевском дворе, Виланд чувствовал себя неуверенно. Он добился своего — жестоко отомстил Нидунгу, но понимал, что тот его уничтожит, если хоть что-то заподозрит. Надо выбираться отсюда. Долго вынашивал он планы спасения, наконец, позвал брата и попросил:

— Принеси мне как можно больше птичьих перьев, и я сделаю себе крылья.

Охотно выполнил Эгил просьбу старшего брата. Где он охотился и сколько птиц перебил, неизвестно, но вскоре стояли перед Виландом мешки, доверху набитые птичьими перьями.

Сделал из них Виланд рубашку с крыльями.

— Надень-ка это на себя, — предложил он Эгилу, — и попробуй полететь.

— Охотно, — согласился младший брат. — Только я не знаю, как мне взлететь, а потом опуститься на землю.

— Встань против ветра, чтобы подняться ввысь, — пояснил Виланд, — а захочешь опуститься, держись по ветру.

Приладил Эгил крылья и легко, как птица, взмыл в воздух, держась против ветра. Но когда он, по совету Виланда, решил, покорясь ветру, опуститься вниз, то рухнул на землю и чуть не потерял сознание.

— Ну, что, брат — спросил в нетерпении Виланд. — Как ты находишь эти крылья?

— Они пригодны для полёта, и если б с их помощью можно было бы мягко приземляться, я бы улетел далеко-далеко и не вернул бы тебе крыльев.

— Давай их сюда, — потребовал Виланд.

Натянул Виланд на себя крылья, поднялся ввысь, с минуту попарил в воздухе и опустился на крышу.

— Видишь, как хороши мои крылья? — крикнул он сверху брату. — Я догадался, что тебе захочется улететь, поэтому не сказал тебе правды. Разве ты не знаешь, что птицы и взлетают и опускаются только против ветра? А теперь открою, для чего я сделал крылья. Хочу улететь на родину, в Зеландию. Но прежде поговорю откровенно с королём Нидунгом. Может так случиться, что, услышав от меня страшные новости, король прикажет тебе пронзить меня стрелой. Так ты не бойся. Стреляй спокойно. Под левой рукой я буду держать бычий пузырь, наполненный кровью. Целься точно в него, чтобы меня не ранить.

С этими словами Виланд поднялся на своих крыльях в небо и полетел к замку, где сел на одну из башен и стал громко звать короля.[7]

— Ты стал птицей, Виланд? — удивился король.

— Да, государь, теперь я — птица и улетаю отсюда, чтобы избавиться от вашей власти. Не хочется мне удирать, как тать в ночи, поэтому выслушайте меня на прощанье. Когда доставил я вам талисман, вы должны были отдать мне свою дочь в жёны и половину королевства в придачу, как ранее обещали; но вы вероломно нарушили клятву и прогнали меня, лишь потому, что я защищал свою честь, как подобает мужчине. За это я отомстил вам, убив ваших сыновей. Посмотрите внимательно на драгоценные приборы на вашем столе и узнаете их косточки. Но это ещё не всё. Вы приказали перерезать мне все сухожилия на ногах и сделали меня калекой. За это я отомстил вам, обесчестив вашу дочь. У неё скоро будет ребёнок. Я его отец. Теперь вы знаете, что я отомстил за всё то зло, что вы мне причинили.

И он взмахнул крыльями, собираясь улететь».

«37. [Нидуд сказал:]

«Горше слова

сказать не мог ты,

не было б слово

другое больнее!

Кто же, могучий,

тебя одолеет!

Кто же стрелой

пронзить тебя сможет,

когда ты паришь

высоко в небе!»

38. Вёлунд, смеясь,

поднялся в воздух.

Нидуд в горе

один остался…

…

40. Правду ли, Бёдвильд,

поведали мне,-

была ли ты с Вёлундом

вместе на острове?»

41. [Бёдвильд сказала:]

«Правду тебе,

Нидуд, сказали:

с Вёлундом я

была на острове,

лучше б не знать мне

этого часа!

Я не смогла

противиться силе,

я не смогла

себя защитить!»

Насколько врёт дочь отцу, следует из такого упоминания (в переводе Корсуна):

«29. Вёлунд сказал;

«Теперь взлечу я

на крыльях, что отняли

воины Нидуда!»

Вёлунд, смеясь,

поднялся на воздух;

Бёдвильд, рыдая,

остров покинула:

скорбела о милом,

отца страшилась.»

«Скорбела о милом» она. Так и хочется сказать: «О, сколь великую страсть внушил ей повелитель за столь короткий срок!» Можно заключить, что собственно изнасилования не было, и под хмельком дочь конунга сама отдалась кузнецу-соблазнителю. Она не была недовольна своей связью с кузнецом. Плачь её о том, что милый муж улетает и бросает её. А она, не по праву обладая до некоторого времени кольцом подлинной жены Вёлунда, видимо, рассчитывала на более прочные отношения в будущем. И отца девица страшилась только потому, что не смогла устоять перед любовными чарами коварного Вёлунда, точно он сам Злодей-Один, деву к согласью склонил.

Как видно, в «Песне о Вёлунде» опущен также и момент с иллюзией ранения Виланда-Вёлунда его братом Эгилем-стрелой (по предварительному сговору). Ведь в этом тексте крылья (а точнее, целительные силы на сращивание сухожилий) возвращаются к Вёлунду вместе с кольцом жены, он не выковывает их в эддической песне, не мастерит, как греческий Дедал. В более точном, как мне представляется, переводе В.Тихомирова под крыльями подразумеваются образно сами ноги Вёлунда:

29. «Ну вот — сказал Вёлунд, —

я встал на крылья,

что воины Нинуда

мне подрезали!»

Смеется Вёлунд,

в воздух взлетает;

Бёдвильд же с острова

прочь, рыдая:

плачет о милом,

отца страшится.

Вернёмся к «Пряди о Виланде». Эта хитрая уловка с пузырем, наполненном кровью, достойна Трикстера. Уленшпигель[8] также использует подобный приём (он исцелится от несуществующего у него горба), когда посмеется над богомольцами, у них на глазах потирая «горб» о священные реликвии.

«— Постой, негодяй, тебе не уйти от меня! — заскрежетал зубами король. — Эй, Эгил! — позвал он. — Стреляй же скорей в эту птицу!

— Как можно, государь? Это ведь мой брат!

— Стреляй, иначе тебе несдобровать! — пригрозил король. — Уже потому, что он твой брат, ты достоин смерти. Убей его, и я подарю тебе жизнь!

Взял Эгил лук и, тщательно прицелившись, выстрелил. Его стрела пробила бычий пузырь под мышкой у Виланда, и кровь из него вылилась на землю.

— Он ранен, ранен! — радостно закричал Нидунг.

А Виланд летел всё дальше и дальше и вскоре опустился во дворе родного дома, где раньше хозяйничал его отец, великан Вате.

Не ведал больше веселья и радости король Нидунг, чах он и чах в печали, пока не умер. На престол взошёл его старший сын Отвин, человек добрый и справедливый. Все любили короля Отвина, ибо правил он страною разумно. Не стал гневаться молодой король на сестру свою, когда у неё родился сын, наречённый Витеге⁹.

Узнал Виланд о событиях на Ютланде и решил помириться с новым королём. Послал он гонцов к Отвину с известием о своей готовности заключить мир. Король Отвин тоже хотел помириться с Виландом ради своей сестры. И предложил он в ответ заключить перемирие сразу, ещё до переговоров.

Поверил молодому королю Виланд и прибыл на Ютланд, где нашёл радушный приём. Отвин отдал ему свою сестру в жёны и пригласил остаться в его королевстве. Но Виланд не хотел покидать своей родной Зеландии, и не стал король оспаривать его решения. Попрощался с Отвином Виланд, взял жену и трёхлетнего сына. Нагруженные богатыми дарами прибыли они в Зеландию. Счастливо жил кузнец Виланд, до глубокой старости, почитаемый всеми за своё замечательное искусство».

Эта концовка идеологически несколько расходится с более ранней «Песней о Вёлунде», перед нами в «Пряди о Виланде» уже просто культурный герой, смертный, уязвимый, стареющий, желающий семейной спокойной жизни, добившийся мира, славы и богатства. В эддической же традиции Вёлунд поступает как более последовательный «демонический» персонаж, почти что Трикстер. Он, будучи проверенным на Силу, сам испытывает конунга (заменителя Громовержца) на справедливость и наказывает его, оставляя без законных наследников с обесчещенной дочерью на руках, т.е. лишает Силы и Удачи жестокого правителя.

[1] Некоторые также полагают и не без оснований, как будет ясно из нашего анализа образа Вёлунда, что писатель Михаил Булгаков сконструировал имя своего великого Канцлера, Сатаны-Воланда, исходя из этого мифа.

[2] Старшая Эдда, в пер. А. Корсуна, под ред. М.И. Стеблин-Каменского.

[3] Балто-славянские исследования 1984. М., 1986. – C.29–59.

[4] В прозаическом переводе см.: Кузнец Виланд / Немецкие легенды и саги. – М.: Nota Bene, 2001. – С.187–203. Прядь о Виланде — часть Саги о Тидреке.

[5] Один, бог-оборотень, также пытается накормить короля неким мясом в «Саге об Олафе сыне Трюгви», LXIV. Но, прознав о том, что некий незнакомец, велеречивый старик, принес королевскому повару мясо, кушание из боязни отравиться выбрасывают.

[6] Гимбутас Мария. Балты. Люди янтарного берега/ пер. с англ. – М.: ЗАО Центрполиграф, 2004. – С.212.

[7] Момент изготовления крыльев в «Песне о Вёлунде» опущен, и можно подумать, что Вёлунд обретает способность летать, когда отбирает у изнасилованной королевны кольцо своей жены-валькирии.

[8] Гаврилов Д.А. Трикстер в период социо-культурных преобразований: Диоген, Уленшпигель, Насреддин // Experimentum-2005. Сборник научных статей философского ф-та МГУ / Под ред. Е.Н. Мощелкова. – М.: Издательство «Социально-политическая мысль», 2006. – 192 с.  – С.166–178.

Опубликовано:  Гаврилов Д.А. Нордхейм. Курс сравнительной мифологии древних германцев и славян. М.: Социально-политическая мысль, 2006. – 272 с. – C.190–207.

Общей для традиционной культуры индоевропейцев была идея реинкарнации, повторяющегося с новым качеством возрождения. Естественный, прямой ход Времени наблюдался на протяжении жизни человека — Молодость-Зрелость-Старость (сын-отец-дед, дочь-мать-баба). С точки зрения зрелого человека, он оставил свои младые годы в прошлом, а старость ждала его в будущем, таким образом, всякий расцвет сил в настоящем был обречен на угасание в грядущем. Однако древние не смотрели на жизнь столь мрачно, поскольку окружающая действительность, постоянная смена и повторяемость времени суток и времени года говорила о таком же возобновлении человеческой жизни, как и всего в природе.

Доподлинно известно, что древние  индоевропейцы подходили к пониманию Времени, как к циклу, в котором всё повторяется, словно в некоем Круге[1]. Не случайно и происхождение русского слова “время” от санскритского vart (“вращение”), а славянские «коловорот», «хоровод»  созвучны, например, с именем греческого бога времени — Хроносом (Кроном).

Язычество, не различая смерть и рождение, естественно уравнивало их, и цикл Времени всегда был замкнут, за всякой смертью следовал новый виток — возрождение, реинкарнация.

Любопытно и ценно для нас свидетельство Гая Юлия Цезаря, который, к счастью, умел не только хорошо воевать, но и описывать виденное им. Вот что он сообщал о кельтах:

“VI.14. … Больше всего стараются друиды укрепить убеждение в бессмертии души: душа, по их учению, переходит по смерти одного тела в другое; они думают, что эта вера устраняет страх смерти и тем возбуждает храбрость. Кроме того, они много говорят свои молодым ученикам о светилах и их движении, о величии мира и земли, о природе и о могуществе и власти бессмертных богов.

VI.18. Галлы все считают себя потомками Дита и говорят, что таково учение друидов. По этой причине они исчисляют и определяют время не по дням, а по ночам: день рождения, начало месяца и года они исчисляют так, что сперва идёт ночь, за ней день…”[2]

Надо сказать, что хтонический бог Дит был одновременно и богом смерти, и прародителем всего живого, он также ведал судьбами людей. Имени Дита созвучен Дид — это сравнительно малоизвестное славянское божество, или эпитет какого-то бога. Имя встречается в припевах сакральных песен: “Ой Дид, ой Ладо!” Упоминание “Дидов” связано у славян с обращением к предкам. Слово “дид” или “дед” является понятием старшего в роду, предком остальных представителей рода.

Германец Гельмолд свидетельствует о родовом культе у западных славян — ран (ругов): “Хотя ненависть к христианству и жар заблуждений были у ран сильнее, чем у других славян, однако они обладали и многими природными добрыми качествами. Ибо им свойственно, в полной мере гостеприимство, и родителям они оказывают должное почтение. Среди них нигде не найти ни одного нуждающегося или нищего потому, что тотчас же, как только кто-нибудь из них ослабеет из-за болезни или одряхлеет от возраста, его вверяют заботам кого-либо из наследников, чтобы тот со всей человечностью его поддерживал. Ибо гостеприимство и попечение о родителях занимают у славян первое место среди добродетелей. Что касается прочего, то земля руянская богата плодами, рыбой и дикими зверями. Главный город этой земли называется Аркона…”[3]

Известное русское слово “дитя” происходит от корня “дит”. Понятие “дитя” архетипично для славянской и большинства иных мифологических систем и связано с Подземным миром. Дитя — это пока ещё  бесполая инкарнация покойного предка в новой жизни, новое его перерождение. Слово “дитя” исследователи рассматривают как символ, связанный с Хтоническим миром и появлением Вселенной, что приближает нас к древнему имени бога Дита-Дида, хозяина Подземного мира.  Деды и дети мыслились неподсудными людским законам, дети — только пришли с неба, а деды “одной ногой на небе находятся”, “что старое — то малое”.

В октябре славяне отмечали Осенние Дзяды (Деды), балты отмечают до сих пор Дни велей. Во всех жилых, нежилых помещениях и на захоронениях предкам приносились в такие дни угощения, как будто бы они являлись в мир живых. Примерно в это же время (с 12 октября по 1 ноября) кельты праздновали Самхэйн — период,  когда черта между Этим Светом и Тем Светом источается, а люди могут обратиться к сидам, предкам по Ту сторону (если принесут им жертвы).

Любое “вчера, прошлое, предки” становилось “сегодня, настоящим, зрелым родителем” и устремлялось в “завтра, грядущее, принадлежащее детям”, но завтрашний день вдруг оказывался уже вчерашним, и цикл повторялся. Но одним лишь “мёртвым” и волхвам открывалась обратная, иная, скрытая, потусторонняя часть Времени и самого мироустроения.

Тот Свет в эллинской, наиболее известной читателю с детства языческой Традиции именовался Аидом. То же имя носил и его властитель. Почитание предков есть, прежде всего, славление Хозяина мира предков.

По орфической Традиции Аид — “не данный в ощущениях, невидимый, незримый”[4]. Согласно Орфическому гимну “Плутону”, он — “хтонический Зевс”, т.е. неявленная третья ипостась Зевса:

“Дух, обитающий в доме подземном, таинственный мрачный

луг Тартарийский, покрытый густой, непроглядною тенью,

скипетродержец, хтонический Зевс, о, прими благосклонно

жертвы священные, благочестивые почести наши.

Ключник пречистый, Плутон богатей, подземелья властитель,

Что ежегодно с плодами достатка является к смертным;

Ты — и обитель бессмертных богов, и опора для смертных,

Трон утвердивший под мрачной страной, уходящей в глубины.

Неугомонный, Аид бездыханный, чьи действия слепы”.[5]

О нём также в гимне сказано: “был ты третейский судья громогласных и скрытых деяний”.

В других вариантах перевода более точные формулировки функций этого великого бога: “Плутон, земными ключами всеми ты обладаешь”; “Отец единый дел непроявленных; проявлений — Судья святейший и вседержитель блестящеславный”[6]. Не случайно, видимо, Вергилий именует Плутона immitis tyranni, т.е. безжалостным тираном, ведь в царстве Аида терпят наказание многие, преступившие законы богов[7].

 “(5) Об Аиде говорят, будто он обучил, как совершать погребение, похоронные обряды и воздавать почести покойным, поскольку до него об этом совершенно не заботились. Вот почему считают, что этот бог — владыка мёртвых, получивший с древних времён власть и заботу о них”[8];

“…обитель Аида, где только тени умерших людей, сознанья лишенные, реют”[9];

“…умершие смертные память теряют в Аиде”[10].

Однако если тень (душа) напьется жертвенной крови, то вместе с этой жизненной влагой к ней возвращается и прежняя прижизненная память.

Вот какое указание получает герой Одиссей, чтобы прикоснуться к миру “мёртвых”:

“…Выкопай яму, чтоб в локоть была шириной и длиною,

И на краю её всем мертвецам соверши возлиянье –

Раньше медовым напитком, потом вином медосладким

И напоследок — водой. И ячной посыпь всё мукою.

Главам бессильным умерших мольбу принеси с обещаньем,

В дом свой вернувшись, корову бесплодную, лучшую в стаде,

В жертву принесть им и много в костёр драгоценностей бросить.

Старцу ж Тиресию — в жертву принесть одному лишь, отдельно,

Чёрного сплошь, наиболе прекрасного в стаде барана.

Славное племя умерших молитвой почтивши, овцу ты

Черную вместе с бараном над ямою в жертву зарежь им…” [11]

После смерти, по представлениям всех индоевропейцев, человек попадал в Тот или Иной мир. В зависимости от готовности души к посмертному пути, а также от той работы, что проделал человек при жизни, именуемой, например, кармой, языческая душа из Срединного мира нисходила в Нижний мир (Яма, Кощное царство, Хель, Аид).

Она также могла воплотиться в звере, тотемном предке, и пастись под присмотром властителя Дикой Природы и короля Леса.

Душа также возносилась в Вышний мир, закончив цикл перерождений (Сварга, Ирий, Вальхалла, Олимп). У греков последнего удостаивались очень немногие, и даже самых великий героев и мудрецов ждал, как мы уже видели, безрадостный Аид — мрачное царство теней. Доставшийся при разделе мира собственно богу Аиду, брату Зевса.[12]

У германцев в палаты Одина и чертоги Фрейи попадали герои и их женщины, причём мужская половина душ отходила к Вальфэдру и составляла его небесную дружину, а воинственные жены их приходили к Фрейе. Умершие от старости, болезни и самоубийцы отправлялись в Хель, и надо полагать, что среди них были души как великих скальдов, годи, эрилей, так и самые последние карлы и бонды. Не избежал участи оказаться в Хель даже сын Одина — Бальдр, убитый дротиком омелы. Ему еще предстоит возродиться согласно “Предсказанию вёльвы”.

Если полагать славянский Ирий (вырий) — местом обиталища душ (без необходимости перерождения) после смерти, то наиболее близкий аналог этому у скандинавов — это чертоги Гимле, согласно “Младшей Эдде”:

“И все люди достойные и праведные будут жить с ним (Всеотцом, т.е. Одином) в месте, что зовётся Гимле или Вингольв. А дурные люди пойдут в Хель, а оттуда в Нифльхель”; “Есть среди обилищь много хороших и много дурных. Лучше всего жить в Гимле, на небесах. Добрые напитки достанутся и тем, кто вкушает блаженство в чертоге по прозванию Бримир. Он стоит на Окольнире. Прекрасный чертог стоит и на горах Ущербной Луны, он сделан из красного золота, и зовут его Синдри. В этом чертоге будут жить хорошие, праведные люди”.

У балтов существовала воображаемая Мировая “гора”, или “крутая каменная гора”, на которую предстояло по их поверьям взобраться уже мёртвому к своим предкам. На горе, согласно белорусско-литовским летописцам, навьев ждёт Единый бог Диевас, который судит их по делам прижизненным:

“О великом князе Скирмонте (1250-1270-гг). Великии князь Скирмонт зостал по отцы своем на Великом князьстве Литовском и Жомоитском, и Руском. И подлуг отца своего приказаню на том месцы, на усти реки Вилни, где y Велю упадывает, вчинил жглищо, и там же тело отца своего сожег, и коня его, на котором еждивал, и шату его, которую ношивал, и хорта его зъжог. И от тых часов прозвано Швинтрогоро и на имя того великого князя. И коли которого великого князя литовского албо пана сожжоно тело, тогды при них кладывали когти рыси або медвежи для того, иж веру тую мели, иж судныи \л.48.\ день мел быти, и так знаменали собе, иж бы бог мел приити и седети на горе высокои и судити живым и мертвым, на которую будет гору трудно взыити без тых ногтеи рысих або медвежих, и для того тыи ногти подле тых кладывали, на которых мели на тую гору лезти и на суд до бога ити. A так, ачколвек поганыи были, a вжиж потом собе знаменали и в бога одного вериля, иж судныи день мел быти, и верили з мертвых востаню и одного бога, которыи мает судити живым и мертвым”[13]

“О великом князи Скирмонте. Великии Скирмонт князь зоста по отцы своем на Великом княжестве Литовском и Жомотском, и Руском. И подлуг отца сво\л.30.\его приказаня на том местцы, на устьи реки Вилни, где в Велю впадывает, учинил жглищо, и там же тело сожог отца своего, и коня его, на котором он езживал, и шату его, которую ношивал, и милостника его, до которо ^М ж он был ласков, и сокола его, и хорта зжог, и от тых часов великии князь литовскии и бояре тела их там жигали, и для того тое местцо от тых часов прозвано Швинторога, на имя того великого князя.

И коли котораго великаго князя или пана сожжено тело, тогды при них кладывали ногти рыси или медвежи для того, иж веру тую имели, \л.30об.\ иж судныи день имел быти, и так знаменали собе, иж бы бог имел приити и седети на горе высокой и судити живым и мертвым, на которую ж будет гору трудно взыити без тых ногтеи рысьих або медвежих, и для того тыи ногти подле их кладывали, на которых имели на тую гору лезти, на суд до бога ити. A так, ачколвек поганы были, a вжды ж потом собе знаменали и в бога одного верили, иж судныи день имел быти, и верили из мертвых востанию и одного бога, которыи мает приити судити живым и мертвым…”[14]

“Умершим нужно было иметь крепкие ногти на руках или карабкаться с помощью когтей животных, — поясняет Мария Гимбутас, знаменитый литовский этнограф. — На этой “крутой горе” проживает Dievas и собираются умершие… Кроме того, из мифологических песен становится ясно, что целью являются не “гора” (образ неба), но то место, которое находится за горой. Дорога к этому таинственному месту оказывалась долгой. Умершие могли скакать на лошадях по небу, подниматься вместе с дымом от огня или лететь как птицы по Млечному Пути, который на литовском языке означает “путь птиц”, или отправиться на лодке по “пути солнца”, плывя ночью по водам, перемещаясь на восток по морю, по рекам Даугаве или Неман. Там, где спит Солнце, где оно купает своих лошадей, появлялись Диевас и другие боги грома, луны и божество моря. И где-то далеко, в том отдаленном месте находились серый камень и солнечное дерево или железный столб, а около столба — две лошади”.[15]

Перед нами представление о космическом дереве балтов, небесной оси. Явные переклички находим в греко-римской, славянской и немецкой мифологиях. Подчас, имея сведения о мифологии ближайших соседей русских и славян, мы можем восстановить традиционные представления на этот счёт и собственных предков.

“В фольклоре обычно встречается дуб или береза с серебряными листьями, медными ветками и железными корнями. Иногда появляется огромная липа или яблоня. Они стоят на камне, в конце “пути солнца”. Солнце вешает свой пояс на ветки, спит в кроне дерева, и, когда встает утром, дерево окрашивается в красный цвет. “За горой, там, где солнце, живёт моя матушка”, — говорится в литовской песне. Путь умершего в обитель богов — это путешествие к краю видимого мира. Также говорят: “Он находится в обители вечности”. Литовское слово dausos сохраняет значение таинственного обиталища и не может быть переведено словами “рай” или “небеса”.  Уход тени умершего не означает, что нарушается его связь с живыми. Его животворящая сила, аналогичная древнегреческой рпеита или римской anima, не покидает землю. Она возрождается в деревьях, цветах, животных, птицах. Душа могла покинуть тело вместе с выдохом, при испарениях и тотчас найти приют в растениях, животных или птицах. Иногда она могла выпорхнуть прямо изо рта в форме бабочки, пчелы, мыши, жабы, змеи или вырасти изо рта юной девушки в форме лилии.  Чаще всего реинкарнация по вере балтов происходила в виде дерева: духи мужчин поселялись в дубах, березах и ясенях, женщин — в липе и ели. У балтийских народов сложились невероятно доверительные отношения со всеми названными деревьями. Дуб и липа стали главными деревьями, упоминаемыми в фольклоре. Когда рождался человек, ему посвящалось определённое дерево, выраставшее под действием тех же процессов, что и его человеческий двойник. Если дерево срубали, человек умирал. Росшие на старых литовских кладбищах деревья никогда не рубили, поскольку в пословице говорилось, что если срубить дерево с могилы, то можно нанести вред усопшему. Поэтому и на кладбище не следовало косить траву. В пословице говорилось: “Из погребальной травы течет наша кровь”. Кроме растений, души умерших чаще всего поселялись в птицах, женские — в кукушке или утке, мужские — в соколе, голубе, вороне или петухе. Происходила также реинкарнация в волков, медведей, собак, лошадей и котов”.[16]  С высокой долей вероятности можно говорить, что похожие представления имелись и у древних русичей.

У кельтов некоторым аналогом трехчленному делению принципов и устройства Вселенной являются Круги: Абред (“где все порождено смертью”) — Гвинвид (“там, где жизнь сильнее смерти”) — Аннун (“где нет ни смерти, ни жизни”).

Аннун в смысловом переводе означает “Не-мир” или “Иной мир”. И хотя говорить о географии Нижнего и Верхнего мира бессмысленно, каждый видит при Переходе то, что может увидеть только он, Аннун представлялся древним, как страна, расположенная под землёй, в холме (сид[17]) или за морем. Это представление сближает Аннун с навьим миром славян, куда надо плыть через море, либо спускаться, сквозь дыру. О достижении Аида у греков были приблизительно такие же представления. Однако у кельтов Аннун — это совершенная страна, страна магов, полная волшебства, сакральный, неявный мир, правит которым король-охотник типа нашего Волха, у кельтов его звали Гвин ап Нудом или Финном, поэтом и пророком, а также Манауиданом (Мананнаном), схожим со славянским Велесом в его нижней ипостаси. Достоверно об этой стране известно лишь то, что всякий, кто сумел вернуться из Аннуна несёт на себе его печать всю оставшуюся жизнь, словом, бегство не проходит безнаказанным. Но и все, что живо, рождается именно в Аннуне, так гласит отрывок из знаменитых “Триад Бардов”: “рождение в Аннуне, рост в Абреде и полнота в поднебесье Гвинвид, ничто и никто не существоет вне этих Трёх, кроме самого Бога”.[18]

Было бы удивительным, если бы у русских (и славян) не существовало какого-то аналога скандинавской и кельтской трехуровневым Вселенным.

Вышним местом обители славянских богов, и предков, что за циклы перерождений достигли предела, надо полагать Сваргу.

Срединный мир в русских сказках именуется Белым Светом, что дарит людям Белобог-Свентовит. Предполагают, что именно его воплощает знаменитый Збручский кумир (верхняя часть). Кумир этот одновременно вертикальная ось трёх уровней Мира, тождественная Иггдрасилю.

Третий, самый нижний уровень славянского мироздания есть безрадостное, словно Аид, Пекельное или Кощное царство, аналогичное Хель. Оно в свою очередь троично — медное царство, серебряное царство, и золотое царство. Свентовита, как бога правильного и явленного, может отражать лишь верхняя, четырехликая часть, знаменитого кумира, и сам Свентовит есть Белобог. Нижний ярус кумира занимает трёхликое изображение, предположительно Чернобога или Велеса.

У славян душа отправлялась воссоединиться с предками и богами — либо в Кощное царство, либо в небесный Ирий (в таком случае Ирий соответствует Гимле, а Асгард — Сварге), т.е. либо в Навь, либо в Правь, проходя посмертный суд у Чёрного бога, известного как Велес, Nya или Вий.

В Кощное царство душа славянина попадала в клюве у ворона, что выклевывал глаза — зеркало души. В Ирий — на крыльях ласточки. До сих пор у русских сохранилось суеверие, что птица, залетевшая в дом — к смерти. Были и ещё некоторые способы путешествия души.

С погребального костра души воинов возносились в светлый Ирий Огнебогом. Нижний же мир, связанный со стихией дикой природы, води и земли, возвращал себе души посредством Зверя. Медведь, угрызший тела подвешенных на дереве, мог быть одним из таких проводников души в навий мир. Погребальной ладьей или на санях тела умерших, а равно и их души, также препровождались к Велесу.

Путь души в Аид проходил на лодке старого неумолимого Харона, да и Один, как я напомню, порою выступал навьим Лодочником.

“Сигмунд встал на ноги, и была скорбь его почти как смерть. И взял труп в объятья и пошёл в лес и вышел на берег фьорда. Там увидел он человека на челне малом. Человек спросил, не хочет ли Сигмунд, чтоб он перевёз его через фьорд. Тот согласился. Челнок был так мал, что всех не мог свезти. Погрузили сперва труп, а Сигмунд пошёл по берегу фьорда. И тут же исчез челнок из глаз Сигмунда, а с ним и человек тот”.[19]

В русской народной сказке о купце Марко-богатом показывается тот же образ старца, Дида-перевозчика в Мир Иной через реку Смородину или море Дон.

Путь души героя в Вальгаллу лежал по радужному мосту, лишенные телесной оболочки, невесомые, души возносились лихими валькириями. Мост этот сторожил от непрошенного посетителя белый ас Хеймдалль.

С погребального костра колесница Афины (Ириды) и Гермеса вознесла Геракла на светлый Олимп.

В Ирии славянин мог встретить предков, уклад жизни Ирия представлялся приблизительно таким же, как и в Срединном мире, только дичи и хлябей было намеренно и неисчислимо, так что не надо было прилагать особых усилий для добычи пропитания. Кощный же мир представлялся бесцветным и более скудным, чем Земной, то в виде поля, на котором Великий Водчий, как пастырь, пас души, то в виде огороженного места за тыном, украшенным мёртвыми головами.

Архетипический принцип связи между мирами воплощало Мировое Дерево. Указания на Мировое Древо славян имеется непосредственно в “Слове о полку Игореве”:

“Тогда въступи Игорь князь в злат стремень и поеха по чистому полю. Солнце ему тьмою путь заступаше; нощь, стонущи ему грозою, птичь убуди; свист зверин въста; збися Див, кличет верху древа — велит послушати земли незнаеме, Волзе, и Поморию, и Посулию, и Сурожу, и Корсуню, и тебе, тьмутораканьскый болван! А половци неготовами дорогами побегоша к Дону великому; крычат телегы полунощы, рци лебеди роспужени…”

“Боян бо вещий, аще кому хотяше песнь творити, то растекашется мысию по древу, серым волком по земли, шизым орлом под облакы…”

“О Бояне, соловию стараго времени! Абы ты сиа полкы ущекотал, скача, славию, по мыслену древу, летая умом под облакы, свивая славы оба полы сего времени, рища в тропу Трояню чрес поля на горы! Пети было песнь Игореви, того внуку: “Не буря соколы занесе чрез поля широкая, галици стады бежать к Дону великому”. Чи ли воспети было, вещей Бояне, Велесовь внуче: “Комони ржуть за Сулою, звенить слава в Кыеве. Трубы трубять в Новеграде, стоять стязи в Путивле”.

Выученик в традиции волхва, служителя Велеса, Боян, словно шаман, был способен силой мысли (воображения) проникать в невиданное смертными и незнаемое, вступать в разговор со своим первопредком — Велесом.

В мифологии соседей славян — древних балтов — имя этой Силы варьируется: Виелона, Велнс или Велс, что собственно и означает “чёрт”, “дьявол” — это постоянный противник Громовержца и владелец мира мёртвых, пастырь душ. У тех же балтов “Velu mate” — мать мира мёртвых, а “veles” — души умерших[20].

У литовцев существовал особый праздничный ритуал, посвященный богу Виелоне. Он заключался в том, что для праздничного пира закалывали свинью и приглашали Виелону вместе с мёртвыми принять участие в этом пире. У литовцев в день поминовения усопших (“время Велса”) был обычай сжигать кости животных.[21] Несомненно, это говорит о том, что балтийский Велс, как и славянский Велес, сочетал в себе функции властителя загробного мира.  Кстати, и слово “власть” Топоровым соотносится с именем Велеса. Великость и власть — Велес — он велий есть.

“Великий, церк. велий, превышающий обычную меру, сравнительно с другими обширный, большой; о человеке славный великими, знаменитыми подвигами; но, в сокращенном виде, иногда относится и к росту… Велес м. ряз. (велец. велеть, великий) укорно, повелитель, распорядитель, указчик. Велибный, кур. высокий и сухопарый. Велебный”. (Толковый словарь В.И. Даля)

В реконструкции змееборческого мифа В.Н.Топорова и В.В. Иванова Велес является противником Перуна, крадущим у Громовика скот, а, как известно, приблизительно этим занимался Гермес, ворующий коров у солярного Аполлона.

Исследователь Александр Ишутин в своей работе “Восточнославянские боги и их имена” отмечает: “В балтийской традиции существуют особые приметы и поверья о т.н. “мёртвой кости”: латыш. vela kauls, литов. navikaulis, ср. рус. навья косточка, хетт. uallas hastai; само название и ритуальное использование этой кости связывают божество мёртвых, покойника и скот. Велсу был посвящён месяц октябрь — Walla — Manes . Ср. белорусский обычай осенью приглашать дедов, т.е. предков, к столу. Именно от имени литовского бога Велса-Виелоны идёт балтийское имя чёрта Велняс (литов. velnias , velinas , лат. velns). Несмотря на негативную оценку данного “демонического” персонажа, он связан с музыкой, танцами и даже наделён мудростью, а также снабжён атрибутами скота (рогами и копытами). Налицо все функции древнего божества, хотя и с негативной оценкой.

Слово vele по-литовски значит “душа”, но прямо связано с богом скота. Подтверждение той же ассоциативно-мифологической связи души и животного мира мы находим в западноевропейских языках (лат. anima  “душа” и animalis  “животное” )”

Это противостояние солярному или громовому божеству, и близость к миру мёртвых, Иному Свету, даёт право предположить, что Велес и у славян выполнял приблизительно те же функции.[22]

Почему-то обычно умалчивается тот неоспоримый факт, что среди балтских мифов, дошедших до нас, особое место занимает не столько миф о противоборстве хтонического властителя мёртвых и скота, сколько цикл дуалистических литовских преданий о Диевасе и Велсе (Велнясе). Он связан и со славянскими богумильскими ересями Средневековья, а с другой стороны — с дуализмом угро-самодийских народов. В них Велс (по-славянски, т.е. Велес) выступает как один из творцов мира, соперник культурного героя и Белого бога Диеваса[23], по сути как Трикстер и Чернобог. Велняс — литовский Велс. Велняс широко распространен в фольклоре и народном декоративно-прикладном искусстве. Он рогат, иногда имеет копыта, связан с водой, глаз его — “окно в болоте”. Велняс обладает мудростью, строит мосты, покровительствует музыке и танцам. Вместе с тем в сказках он часто попадает впросак.

Вот пересказ этого основополагающего мифа, запечатлённого в фольклоре прибалтов, из диссертации кандидата культурологии Алексея Фанталова “Культура варварской Европы: типология мифологических образов”:

Творение мира.

Вначале была безграничная пустота, в которой летали Диевас и Велняс. Далеко внизу крутились пылевые вихри. По велению Диеваса  Велняс принёс ему этот сор. Однако часть земли недоверчивый дух спрятал во рту, решив, что бог хочет что-то “во благо себе учинить”. Диевас же рассеял всё по небосводу и сказал: “Пусть растет и зеленеет”. И внизу образовалась красивая зеленая земля с цветами и деревьями. Стало и во рту у Велняса что-то разрастаться, раздулись его щеки как горы. Вырвались наружу глыбы земли и повалились на ровную гладь нового мира. Так появились горы.

Со злости Велняс стал топтать грибы-дождевики, которыми была усеяна вся земля. Стали они твердыми. Так появились камни.

Диевас и Велняс — земледельцы и скотоводы.

Поделили мир Диевас и Велняс. У обоих были славные луга. У Велняса была коса, а у Диеваса долото. Решил бог травы накосить. Взял он незаметно косу у Велняса. Удивился тот — ему думалось, что Диевас может траву долотом косить. Схватил тогда Велняс долото и давай по траве махать. А оно все в деревья вонзается. Раньше деревья были без веток, а от ударов начали у них ветви расти.

Имелось у Велняса маленькое стадо чёрных коров, а за пастуха был дятел. Вот раз дятел уснул, а скотина зашла на поле Диеваса. Приладил тогда бог к порогу хлева косу и перегнал туда всех коров. Коровы вбегая в хлев, копыта себе о косу разрезали. Диевас покрасил коров в разные цвета. Пришли Велняс с дятлом своих коров требовать, да не смогли узнать. Так ни с чем и вернулись. А дятел до сих пор коров ищет.

Создание различных зверей и человека.

Чтобы заселить землю бог сотворил множество зверей. В их числе была красивая собачка, она всегда за Диевасом бегала. Позавидовал Велняс и сделал такую же себе из глины, только больше и страшнее. Стал жизнь в неё вдувать — с утра до вечера дул, все без толку. Пошёл к Диевасу совета просить. Тот и научил — подойди, мол, к собачке и скажи: “Вставай, волк, кусай Велняса!” Велняс подумал: “А зачем мне так говорить. Я лучше скажу: “Не кусай Велняса”. Так и крикнул своей глиняной собачке, да та не шелохнется. Ладно, присел для надежности за ивовый куст и крикнул оттуда: “Вставай волк, кусай Велняса!” Только произнёс это, как из глиняной собачки выскочил волк и кинулся на него. Насилу Велняс унял зверя. Звери, созданные Диевасом, спустя какое-то время стали друг друга ненавидеть и даже терзать. Желая, чтобы они жили в мире, бог придумал для них работу — рыть Даугаву. Всем нашлось дело: заяц измерял длину реки, лиса отмечала границу хвостом, крот и барсук землю рыли, волк с собакой её откидывали, медведь землю таскал и холмы вдоль берегов насыпал. Только иволга уклонилась от работы. За это Диевас прибавил к её наряду чёрный цвет и запретил пить воду из рек, повелев довольствоваться одной лишь росой.

Затем бог встал у вырытого русла, взял свой золотой ковш, влил в Даугаву воду и указал рукой, в какую сторону ей течь.

Как-то сделал Диевас на свекольной гряде похожее на человека создание, с одним глазом, одним ухом, одной рукой и ногой, сказав: “Видеть благое, благое слышать, творить благое и благими путями ходить”. Велняс не хотел отстать и когда бог отлучился, приделал второй глаз, второе ухо, вторую руку и ногу сказав: “Видеть дурное, слышать дурное, творить дурное и дурными путями ходить”. Вернулся Диевас и вдохнул в своё творение жизнь. Так появился на свет человек и потому он не во всём хорош, но и не во всём плох.

Прусским аналогом Велса/Велняса, добавляет А.Фанталов, был Патолс/Пеколс. Он входил в триаду богов, наиболее почитаемую в Ромово (Ромуве). По сообщениям средневековых источников, святилище выглядело следующим образом: посреди просторной равнины стоял огромный дуб. В нём находились три ниши, в которых содержались изваяния древних пруссов. То были: Перкунас, Потримпс и Патолс. Статуя Перкунаса имела вьющуюся чёрную бороду, огненно-красный лик и такого же цвета сноп лучей вокруг головы. Перед ней пылал неугасимый костёр. Справа от Перкунаса стояло изваяние приветливого безбородого юноши в венке из колосьев — Потримпса, бога рек и источников, подателя плодородия и хорошего урожая. Главным символом его была змея, обитавшая в глиняной урне, укрытой сеном. По левую сторону от Перкунаса находилась статуя Патолса — бога преисподней и ночных призраков, воплощение ужаса. Изображался он в виде бледнолицего, седобородого старика с белым платком на голове (вариант — в рогатом шлеме). Символами Патолса были три черепа — человека, коня и быка.

Имя властителя Иного (навьего[24]) мира у славян варьируется в списках летописи и поучениях против язычества — Велес, Волос, Власе, Власий, Влас — “скотий бог”, “скотий”, т.е. дикий, лютый, звериный.

Есть любопытное предположение, что в том числе у северно-германского Вотана  — скандинавского Одина: было, возможно более архаическое, имя Вольс или Вельс, поскольку одного из его “родичей”– Беовульфа — называли “потомок Вольса/Вельса”[25] (вульф — волк, имя сказочного оборотня Волха-Волоха, умевшего превращаться в рыскучего зверя, тоже созвучно неспроста). Волки и сопровождают Одина. Известны и жертвоприношения Вотану-Одину волков, которых вешали на столбах, именуемых “волчье дерево”.[26]

Велес, уподоблен Пану, козлоподобному сыну Гермеса[27] — богу Дикой природы (Мater Verborum[28] — “Veles: Велесъ — Pan, ymago hircina”).

Как отметил А.Н.Афанасьев[29], в словацкой песне (колядке) слово “велес” прямо употребляется в значении “пастух”: “Пасли овцы велесы при бетлемском салаше…”

Вспомните звериные колядные маски! Мир Дикий, звериный не относится ни к миру людей, ни к жилищам Богов — этот промежуточный Свет, самое место для бога-трикстера, предводителя Дикой Охоты типа Одина. И Велес, конечно, пастырь (функция водчего душ на Елисейские поля), но пастух он дикий, потусторонний. Вероятно, такое представление о Велесе восходит к вере в то, что одна из душ человека после смерти воплощается в первопредка-зверя.

Начальная летопись (например, Радзивиловский летописец) свидетельствует: “Ц(а)рь же Леонь со 0лександромъ миръ сотвориста со Олгом, имьшеся по дань, и роте заход(и)вше межы собою: целовавше кр(е)сть, а Олга водивше на роту и муж(и) ег(о) по рускому закону, кляшася оруж(и)емъ своим, и Перуном, б(о)гомъ своим, и Волосомъ, скот(ь)емъ б(о)гомъ. И утвердиша миръ”. Это отрывок из мирного договора Вещего Олега с греками. Теми же богами клянётся князь Святослав, скрепляя договоренности с византийским владыкой.

Есть основания полагать, что именно Велес и следит за исполнением законов и договоров, он отец и рассудитель истины, подобный Гермесу и Одину (Перун же карает за нарушение клятв). “Вторый (идол) Волосъ, бог скотiй, бяше у них (язычников) во великой чести” (“Густинская летопись”[30]).

Упоминание Велеса в договоре, рядом с Перуном — покровителем князя, не случайно, и оно ничуть не противоречит гипотезе В.Н. Топорова о конфликте между Перуном и Велесом (основанной на балто-славянской параллели).

Меркурия германцы также призывали в паре с воинственным Марсом[31] — богом воинского искусства. И не случайна здесь сакральная пара — мудрый и хитроумный, не совсем положительный в христианском смысле этого слова Меркурий, и сильный, весьма прямолинейный бог войны. Описывая войну двух германских племен, Тацит сообщает, что “обе стороны заранее посвятили, если они победят, Марсу и Меркурию войско противника, а по этому обету подлежат истреблению у побеждённых кони, люди и всё живое”[32].  Под именем Гермеса-Меркурия греки и римляне подразумевали германского бога Вотана — “Отца павших”. Меркурий ведёт души умерших на Тот Свет.

Вероятно, Велес, как и Гермес, и податель богатства (через скот, основное богатство кочевых племен — “бог скотов” (“О идолах Владимировых”), а позднее и просто бог наживы и достатка.

Конечно же, несмотря на явные атрибуты черноты, Велес, как Один, Меркурий и Гермес — бог волшебства и магии, наук и мудрости, а кроме того и красноречия. В “Слове о Полку Игореве” находим “Чи ли воспети было, вещий Бояне, Велесовь внуче…”. Таким образом, Боян — наследник и последователь Велеса в его искусстве вещать, говорить, договариваться.

Н.М. Карамзин пересказывает “для любопытных” “басни”, в одной из которых находим: “Словено-Русские князья, обрадованные такою грамотою (от Александра Македонского), повесили оную в своём капище с правой стороны идола Велеса… Чрез несколько времени восстали от их рода два князя Лях (Мамох, Лалох) и Лахерн, воевали землю Греческую и ходили под самый царствующий град: там, близ моря, положил свою голову Князь Лахерн (где создан был после монастырь Влахернский…)” Взял он это, как представляется, или из “Древней Российской Вивлиофики” под ред. Н.Новикова (1791 г. издания), либо, что вернее, из Новгородского Хронографа 1680 г.[33], который опирается на литературные произведения ещё более ранние.

Оригинальную гипотезу высказал В.Н. Топоров, указывая на эту поэтическую функцию Велеса и этимологические данные: “*veleti как обозначение особого типа речевой деятельности при др.-ирл. File “поэт” *uel-, особенно при учёте мотива прижизненного нисхождения поэта (филида) в царство смерти”[34]. К этому добавлю, что мыслею Боян растекается, возможно, по Мировому древу, корни которого традиционно ведут в Нижний мир.

Чехи, даже приняв христианство, помнили Велеса, как одного из самых могущественных “демонов”, приносили в жертву ему чёрных кур и голубей[35]. В “Слове св. Григория” сказано о поклонении славян “скотноу богоу и попутникоу и лесну богу”. Т.е., вероятно, Велесу — богу скотьему, покровителю путешественников, богу лесов. Тут стоит отметить, что эпитет “скотий” означает ещё и “дикий”, волохатость Велеса восходит к древнейшей охотницкой магии, оборотничеству, владению Дикой Природой. И некошеный клок пшеницы — так называемая Николина или Велесова бородка, — оставляемый крестьянином на поле ещё в 19-ом веке, это языческая треба Велесу, который со стороны Леса пасет стада. Т.е. треба лесному хозяину — медведю, беру — лишь бы скот не воровал сам, а пас бы, охраняя от чуждого Леса (волков этого леса?).[36]

Любопытный фрагмент, свидетельствующий о устойчивости Традиции в народе, находим у Епифания Премудрого в “Житии Сергия Радонежского”, 1417-1418: “Некоторые из них (зверей) стаями выли и с рёвом проходили, а другие не вместе, но по два или по три или один за другим мимо проходили; некоторые из них вдалеке стояли, а другие близко подходили к блаженному и окружали его, и даже обнюхивали его. Среди них один медведь имел обыкновение приходить к преподобному. Преподобный, видя, что не из злобы приходит к нему зверь, но чтобы взять из еды что-нибудь немного для пропитания себе, выносил зверю из хижины своей маленький кусок хлеба и клал его или на пень, или на колоду, чтобы, когда придёт, как обычно, зверь, готовую себе нашёл пищу; и он брал её в пасть свою и уходил. Когда же не хватало хлеба и пришедший по обыкновению зверь не находил приготовленного для него привычного куска, тогда он долгое время не уходил. Но стоял медведь, озираясь туда и сюда, упорствуя, как некий жестокий заимодавец, желающий получить долг свой. Если же был у преподобного лишь один кусок хлеба, то и тогда он делил его на две части, чтобы одну часть себе оставить, а другую зверю этому отдать; не было ведь тогда в пустыни у Сергия разнообразной пищи, но только хлеб один и вода из источника, бывшего там, да и то понемногу. Часто и хлеба на день не было; и когда это случалось, тогда они оба оставались голодными, сам святой и зверь. Иногда же блаженный о себе не заботился и сам голодным оставался: хотя один только кусок хлеба был у него, но и тот он зверю этому бросал. И он предпочитал не есть в тот день, а голодать, нежели зверя этого обмануть и без еды отпустить”.

Медведь и козёл[37] (коза) — непременные участники русских народных обрядовых шествий и праздников с переодеванием, то есть проникновением в мир Дикий, где властвует Велес, хозяин предков и их пастырь.

“Среди археологических находок пока отсутствуют зооморфные маски, которые изготавливали из нестойких материалов — шерсти, меха, тканей и т. п. Судя по этнографическим данным, в русских областях основными новогодними масками были маски коня и быка. Для белорусов и в меньшей море для украинцев характерна маска козы. Общераспространены “игры с медведем”, главным участником которых выступал дрессированный медведь или ряженый в медвежью шкуру, вывороченный тулуп, гороховую солому (“гороховый медведь”). Связь медвежьей потехи с аграрной магией отчетливо выступает в позднем скоморошестве и славянской праздничной обрядности. Вслед за ритуальным “убийством” медведя следовало его “воскрешение” при помощи “доктора”, поводыря-цыгана или других персонажей. Как ни в чём не бывало, зверь вставал и начинал танцевать. В игре, символизировавшей триумф жизни над смертью, подчеркивались эротические мотивы (декламация непристойных стихов, вырезанный из дерева фаллос, носившийся ряжеными), которые отчетливо указывали на связь образа медведя с культами плодородия (конец его спячки знаменовал начало весны). Реликтом обрядовых дейсти являлись совместные спектакли медведя и “козы”, которые дожили до начала XX в. В святочных маскарадах европейских народов ряжение медведем и козой связано с брачной и земледельческой символикой, с пожеланиями благополучия владельцу усадьбы. Скоморох с медведем и его помощник в вывернутой шубе и рогатой козьей маске, щелкавшей деревянной челюстью, — излюбленные персонажи старинного народного “театра” и русских лубочных картинок. “Коза” выкидывала замысловатые коленца под барабанную дробь и перестук деревянных ложек с бубенчиками на ручках”.[38]

Об особой роли Велеса свидетельствует отсутствие его столпа в пантеоне князя Владимира, столп Велеса стоял отдельно, не на холме, а на Подоле. Между тем и разделываются с Велесом в Киеве при Владимире Черноризцу Иакову (XI в), отправляя в загробный мир по реке, т.е. не уродуют, а хоронят старого бога. “А сам в Киев вшед, повеле испроврещи и избита кумиры, овыи иссещи, а иныя ижжещи; а Волоса идола, егоже именоваху скотья бога, веле(л) в Почайну реку въврещи…”[39] Этим, якобы, Владимир отправил Велеса, как потом в Новгороде и Перуна, в плавание в царство мёртвых. Упокоил, стало быть, двух самых известных русских богов.

Впрочем, в Ростове много позже каменный кумир Велесу рушат. В житие Авраамия Ростовского сказано: “Чудский конец поклонялся идолу каменну, Велесу”. Обращаем внимание на сакральное местоположение кумира — Чудский конец. С Велесом сравнивается непосредственно бес, владеющий знанием о спрятанных кладах. И Авраамий, уничтоживший “идолу камену” Волоса в Ростове, “едва не стал жертвой беса”, обернувшегося в свою противоположность — “в образ воина, который возвел на него навет “царю” Владимиру”. Бес “обвинил Авраамия в том, что тот занимается волхвованием, что он утаил от князя найденный им в земле медный котел с деньгами”. Так Велес наказал жадного попа. Чертовщина, шутовство или бесовство с точки зрения христианской церкви приписывалось должно быть всем прежним языческим богам. “Куда же древле погании жьряху бесом на горах, ныне же паки туды святые цьркьви стоят” — отмечал новгородский летописец.[40]

Например, в апокрифе “Хождение Богородицы по мукам” говорится: язычники “это те, которые богами называли; солнце и месяц, землю и воду, зверей и гадов, кто в жестокосердии своём дал богам имена, как людям, и те, которые почитали Утрия, Трояна, Хорса, Велеса, превратив бесов в богов. И в этих злых богов верили люди”.[41] Дословно по другому списку: “вероваша, юже ны бе тварь Бог на работоу створил, то то они все богы прозваша солнце и месяц землю и водоу, звери и гады, то сетьнее и члвчь окамента оутрия трояна хрса велеса пероуна на Богы обратиня бесом злым вероваша, доселе мракмь злым одержими соуть, того ради сде тако моучаться”.

В “Сказании о построении града Ярославля”, источнике XVIII века, восходящем к древней записи, “которая хотя и подновлялась позднее, но, тем не менее, в достаточной степени отразила истинный ход событий”, прямо говориться, что прежде скоморохов, именно волхвы были непосредственными жрецами “скотьего бога”: “Сему же многоказненному идолу и керметь (капище) створена бысть и волхов вдан, а сей неугасимый огнь Волосу держа и жертвенная ему кури”. Жрец гадал по дыму костра, и если гадал плохо, а огонь угасал, то жреца казнили. “И люди эти клятвою у Волоса обещали князю жить в согласии и оброки давать ему, но только не хотели креститься… При засухе язычники молили слезно своего Волоса, чтобы низвёл дождь на землю… На месте, где некогда стоял Волос, тут и дудки, и гусли, и пение, раздававшееся много раз, и плясание некое было видимо. Скот же когда на этом месте ходил, необычной худобе и недугу подвергался… Говорили, что вся эта напасть была гневом Волоса, что он превратился в злого духа, дабы сокрушить людей, как сокрушили его и керметь”[42].

С большой долей вероятности можно говорить, что Велес — водчий и пастырь мёртвых предков, как и его балтские аналоги, как и св. Николай. Собственно и сам св. Николай по нашему мнению — имя Велеса в период двоеверия.[43]

“Бежит река огненная, чрез огненну реку калиновый мост, по тому калинову мосту идёт стар матёр человек; несет в руках золотое блюдечко, серебряно перышко… сбавляет с раба божьего семьдесят болезней”.[44]

Заметим, что идёт он с той стороны по Калинову мосту, из Иного мира, через реку-то мёртвую — Смородину. Это Навий властитель идёт, Велий Дед!

И, как говорится, все при Нём будем.

Опубликовано:: Гаврилов Д.А. К представлениям древних славян и их ближайших соседей о мире предков и его властителе // Русская Традиция: почитание предков.  Сборник/ ред.-сост. С.Ермаков. – М.: OOO Издательство «Ладога-100», 2007. – 216 с. – С. 81–110.

[1] Это представление подробно разбирает А.Я. Гуревич в книге: Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства. –М.: Искусство, 1990. – С. 69–134.

[2] Гай Юлий Цезарь. Галльская война/ Записки Юлия Цезаря и его продолжателей, т.1–2, –М: РИА День, 1991.

[3] Гельмолд. О Световите, идоле руян// Гельмолд. Славянская Хроника. пер. Л.В.Разумовского, М., 1963.

[4] Герменевмы/ Орфей. Языческие таинства. Мистерии восхождения. М., 2001. – С. 272.

[5] Орфический гимн. Плутону/ Орфей. Языческие таинства… (пер. И. Евсы).  – С.178–179.

[6] Орфический гимн. Плутону/ Книга Орфея. М., 2001 (пер. Н. Павлиновой). – С. 52–53.

[7] Вергилий. Георгики, IV, 492.

[8] Диодор Сицилийский. Греческая мифология (Историческая Библиотека), V.69.5.

[9] Гомер. Одиссея, XI, 475.

[10] Гомер. Илиада, XXII, 389.

[11] Гомер. Одиссея, X, 517–527.

[12] Второму брату Зевса — досталась Земля, а значит и Понт, Посейдон — колебатель Земли. Зевс властвует на светлом Олимпе на небесах. Акцентирую внимание читателя на триаде Понт-Олимп-Аид (Посейдон-Зевс-Аид).

[13] Летопись Археологического товарищества.

[14] Румянцевский летописец.

[15] Гимбутас Мария. Балты. Люди янтарного берега/ пер. с англ. – М.: ЗАО Центрполиграф, 2004. – С.198.

[16] там же. – С.199.

[17] “Иной мир, или сид” / Кристиан-Ж.Гюйонварх, Франсуаза Леру. Кельтская цивилизация, М., Спб., 2001.

[18] Barddas, Ed. by D.J. Roderic. London, 1862.

[19] “Сага о Волсунгах”, X.

[20] Топоров В.Н. Боги// Cлавянские древности. Этнолингвистический словарь под ред. Н.И.Толстого, М., 1995 Т.1. С.210. См. также:  Гаврилов Д. От Порядка — к Гармонии, от Закона — к Воле // Гаврилов Д.А. Ёлкин С.В. Протоязык и традиционализм. Пути реконструкции. – М.: МГИФИ, 1997. – 98 с.. – С. 70–76.

[21] Мифы народов мира: Энциклопедия. Т.I. М., 1994. – С. 228–229.

[22] …и провести параллель между Велесом и Гермесом (как олимпийцем, так и Хтонием, а также и отцом звероподобного Пана).

[23] У пруссов это Окопирмс, т.е. “самый первый”. У западных славян — Свентовит, или Белбог.

[24] Навь — в самом общем смысле, мир мёртвых. Однако я употребляю это понятие вот в каком смысле. Это фундаментальная тенденция обратить явный мир в неявный, т.е. неразличимый мир фантазии и идеи, скрыть до поры до времени то, что не должно быть раскрыто по замыслу Единого ныне. Это стремление Вселенной сохраниться, и одновременное стремление Вселенной и Человека взаимно познать друг друга за счет самопогружения. Это все консервативные процессы, в том числе и память. Это тяга к прошлому, но это в тоже время и процесс подготовки мёртвой материи к новому рождению, и обращение живой материи в мёртвую. Это все Силы, умиротворяющие природу. Встреча с Навью всегда проверка культурного героя на Силу и обоснованность претензий на что-то сверх обычного. Навь — это как раз стихия бога-трикстера, практика получения Силы через разрушение, это поиск Силы в себе, например, Один сам ранит себя копьём и подвешивает вниз головой — на девять дней без пищи и воды — в ветвях Мирового древа, ради знания, Шива-Махаиогина сам погружает себя в тысячелетнюю медитацию…

[25] Погодин А. Опыт языческой реставрации при Владимире // Труды русских ученых за границей. Берлин, 1923. Т.Н. – С. 151.

[26] Иванов Вяч.Вс. О последовательности животных в обрядовых фольклорных текстах // Проблемы славянской этнографии: (К 100-летию со дня рождения члена-корреспондента АН СССР Д.К.Зеленина). Л., 1979. – С. 154 и примеч. 15.

[27] Гермес вместе с Гекатой множит скотину — Гесиод. Теогония. 445.

[28] Чешскія глоссы въ Матер Верборум…

[29] Афанасьев А.Н. Рецензия на кн.: История России с древнейших времён. Соч. С.Соловьёва. Т.1. М., 1851 // Современник. Т.35. 1852. №10. Отд.3. – С.25.

[30] Гальковский Н.М. Борьба христианства с остатками язычества в древней Руси, т.2 — Древнерусские слова и поучения, направленные против остатков язычества в народе, Харьков, 1916.

[31] Впрочем, толкование Перуна, как бога войны не вполне верно и однобоко, чем грешат разные авторы. Подробнее см. Гаврилов Д.А. НордХейм. Курс сравнительной мифологии (древних германцев и славян). – М.: Социально-политическая мысль, 2006.

[32] Тацит. Анналы, XIII, 57.

[33] Сказания Новгорода Великого (IX-XIV вв.) под. ред. Ю.К.Бегунова. – СПб.: Политехника, 2004. – С. 47-61. Вивлиофика, т.е. «библиотека».

[34] Топоров В.Н. Боги// Cлавянские древности… Т.1. – С.  210–211.

[35] Ирасек А. Старинные чешские сказания, М. Л., 1952. – С. 15.

[36] В Скандинавии уже в христианские времена — по сообщению Якоба Гримм в “Германской мифологии” — обращаясь к Одину с мольбой о хорошей жатве, жнецы становились вокруг посвященного ему участка, закручивали колосистый хлеб, орошали его пивом, и потом скинув шляпы и приподнявши вверх серпы, трижды возглашали громким голосом: “Воден, прими своему коню корм”.

[37] В ряде русских сказок на козле наездником сам чёрт.

[38] Даркевич В.П. Средневековые маскарады / Древности славян и Руси. – М.: Наука. 1988. – C.217.

[39] Иаков-мних. Житие св. князя Владимира //Макарий (Булгаков) Митрополит Московский и Коломенский. История Русской Церкви. Кн. вторая. – С. 530–533.

[40] Первая новгородская летопись младшего извода. М., Л., 1950, С.103. Впрочем, патриарх Иов хвалил ещё царя Федора Ивановича за то, что он на севере России сокрушил идолов и “идежа быша ельлинская капища, тамо божественные церкви” (воздвигал) ПСРЛ. СПб. 1910 Е. 14. – С. 9–10.

[41] Подразумевается, что были и добрые боги? Обращаем внимание на множественное число — “злых богов”.

[42] Краеведческие записки. Ярославль. 1962 г. Вып. 4. – С. 90–93.

[43] Аналоги Велеса в постязыческом эпосе. Велес как Мороз и св. Микола/ Гаврилов Д.А., Наговицын А.Е. Боги славян. Язычество. Традиция. — М.: Рефл-Бук, 2002. – C. 275–279.

[44] там же. – С. 295.

Как уже было отмечено в одной из наших ранних наивных публикаций (Дмитрий Гаврилов. Боги в славянской Традиции // «Порог», Кировоград, 2001, №1. – С. 1–4, №2. – С. 1–5.), издание в России массовым тиражом знаменитой трилогии Толкиена «Властелин Колец» в конце 80-х — начале 90-х годов двадцатого века, а затем публикация лучших фэнтэзийных романов знаменитых западных фантастов: Урсулы ле Гуин, Пола Андерсона, Спрэга де Кампа и др., породили у нас сонм бессознательных подражателей. Святой обязанностью у целого ряда отечественных авторов стало поминание эльфов. А с повсеместным распространением по России Интернета «эльфы» объявились и в сети. Без многократного пережевывания известного богословского вопроса: «Сколько чертей (читай — «эльфов») уместится на кончике иглы?», можно с уверенностью сказать, в 1990-х годах не обошлась ни одна, сколько-нибудь заметная, электронная литературная конференция. И поныне книжный рынок России кишит рассказами, повестями и романами про них, родимых, про остроухих эльфов. По прочтении складывается впечатление, что или наши авторы, включая именитых, насмотрелись в детстве «Дюймовочки», либо это «Чип и Дейл» да диснеевские мишки с эликсиром прыгучести слишком рьяно спешили к нам на помощь.

Мы прекрасно понимаем Пола Андерсона («Сломанный Меч»), в чьих жилах течет кровь древних скандинавов, или профессора Толкиена, которому по профессии было положено знать и любить кельтскую мифологию. Но зачем это нужно нашим, отечественным авторам?

Господа! Читайте хотя бы первоисточники, прежде чем сочинять что-то об эльфах, гномах и прочих Перворожденных.

В отечественной прозападной литературе сложилось несколько представлений о природных духах, одно нелепее другого. Например, что эльфы — это какие-то гномы или карлики с крылышками. Или, что «они зеленые и с острыми мочками ушей, питаются кровью невинных младенцев». Между тем, в скандинавских народных верованиях эльф, а правильнее альв (по-датски — elv, по-шведски — a»lv, по-норвежски — alv, по-исландски — alfur) — это сверхъестественное существо мужского или женского пола, внешне ничем не отличающееся от человека. Альвы Эдды — вообще духи четырех стихий, древняя раса существ, внешне похожих на людей. «Альвы — это природные духи, при этом различались светлые альвы, дружественные богам и людям (их мир называется Альвхейм), и темные альвы, подобно карликам живущие под землей», — так пишет ведущий специалист в этой области, Ольга Смирницкая, в «Примечаниях к Старшей Эдде».

Младшая Эдда вот как освещает этот вопрос: «Немало там (на небе) великолепных обиталищ. Есть среди них одно — Альвхейм… Там обитают существа, называемые светлыми альвами. А темные альвы живут в земле. У них иной облик и совсем иная природа. Светлые альвы обликом своим прекраснее солнца, а темные — чернее смолы». «Песнь о Велунде» в десятой строфе называет кузнеца Велунда «Альвов хозяин», таким образом, он хозяин светлых альвов огня — духов огненной стихии. В «Поездке Скирнира» бог-ван Фрейр говорит, что «Альвов светило всем радость несет». Фрейр — бог света, как славянские Даждьбог или Радегаст, а в «Речах Гримнира» сказано, что «некогда Альвхейм был Фрейром получен от богов на зубок». Таким образом, альвы еще и духи света или ветра, поскольку они неразделимы.

В более поздней европейской традиции альвы не любят прикосновения холодного (кованого) железа, хотя сами искусные мастера. Их можно видеть, обладая особым колдовским зрением.

Эльфы живут где-то рядом с миром людей, обычно — «в горе». Они водят ночью хороводы в лесах, заманивают к себе людей, нередко вступают с людьми в любовные связи, но обычно человек оказывается не готов к Встрече, что бывает причиной внезапной болезни или сумасшествия.

Что смешнее всего, сами кельты и германцы не называли Их эльфами, и вот почему: «Больше, чем сказки о трётлях (троллях), распространены в Исландии сказки о сверхъестественных существах, которые собирательно называются huldufo’lk -буквально «скрытые жители». Раньше их называли также «аульвы» (alfar). И этимологически это, конечно же, то же слово, что «эльфы». Но рассказывают, что скрытые жители обижаются, когда их называют аульвами…» — пишет признанный авторитет в области древней культуры германцев, М.И. Стеблин-Каменский.

В английском оригинале все представители скрытого народа обозначаются словом «fairies» (близкое по этимологии к «феям»). В не менее великолепном, чем «Сломанный меч», романе Пола Андерсона «Три сердца и три льва» герой волею судеб оказывается как раз в Фаэре. Также в оригиналах отсутствует разница между терминами Волшебная Страна и Страна Эльфов — и то, и другое звучит на английском как Fairyland. И только наши родные переводчики, отдавая дань моде, лепят эльфа на эльфе, оскорбляя Их этим.

Кельты же, если смотреть оригинальные кельтские тексты, вовсе не пользовались словами «фея» и «эльф», это народы, пришедшие из Иного мира, и потому кельты называли их «человек Древнего народа», «Дева Озера», «Люди дивных Родов», наконец, «сиды»…

Поскольку есть черные альвы (т.е. альвы из камня), а из датской и шведской мифологии известны водные «эльфы», например Нокке, есть в шотландской мифологии эльф Shellycoat,  то правомочно говорить об альфах, и как о Дивном Скрытом Народе, и как о духах всех четырех стихий. Конечно, не стоит понимать буквально, что Страна Эльфов лежит «внутри горы или озера», хотя сам Переход осуществляется, как и в русских сказках, либо благодаря дальнему плаванию за море, либо сквозь нору-дыру-пещеру…, иногда даже через лес.

Вернемся же после такого вступления к русской и славянской традициям. В славянской мифологии нет слова «альв» или «эльф», однако, кто же ветра-стрибы из «Слова о Полку Игореве», как не первородные духи воздуха? Вспомним о Хозяйке Медной Горы в сказах Бажова, что вполне соответствует эльфийской княгине из Горы. Наш друг, Ренат Мухамеджанов, исходивший Урал вдоль и поперек в 1990-х, уверяет, что и по сей день горняки с почтением поминают Хозяйку. А  Огневушка-Поскакушка (опять из уральских сказов в изложении Бажова) — кто она, как не одна из представительниц Народа Огня. Наконец, водяные — духи колодцев, рек, озер — разве это не Народ Вод? А лешие — не Народ Лесов? Ну, и наконец, русалки, что сидят на ветвях (причем зачастую в перьях, а не с рыбьими хвостами)… Тема необъятная, интересная, не утратившая живости и по сей день. И требующая отдельной книги, вероятно, не одной.

Очень часто легенды о низвержении «Чёрного бога» и его помощников содержат мотив возникновения природных духов, читай по-православному «нечистой силы».[1]

Например:

«На небе у Бога были андели [Авт. ангелы]. Их было много. Жили ладом, хорошо. Потом о чем-то застырили промеж собя — это андели и Бог-то. Бог-то взял и спихнул их с неба. Ну, они полетели вниз, на землю. Кто куда упал, тот таким и доспелся. Новой упал в лес, доспелся лешим, новой в баню — так банник, а другой на дом — тот суседка; на мельницах живут мельники, на гумне и ригах — рижники. В воде опеть же водные черти. А один упал в чан с пивом, баба наживила, ну там хмельник живет».[2]

Разумеется, мы, нарушая субординацию, чаще стремимся обратиться сразу к  Высшим — богам и богиням. Но не обмолвиться о Тех, вера в которых бытует и по сей день повсеместно, не считая правда барабашку-полтергейст, именуемого сквозняком, невозможно.

Вера в природных духов была широко распространена в России еще в 19-ом веке, да и в веке 20-ом и отмечена в трудах славистов, пересказывать сведения которых нет нужды, большинство их трудов доступны современному читателю.[3]

 Современные нам исследования о Них, одно лучше и толще другого, выходят периодически. Интерес к  дивному народу не ослабевает[4].

А вот и примеры обращений к Иным из некоторых реальных заговоров, записанным в Советской Карелии в прошлом веке и вполне отвечающим архаичному мифологическому мышлению наших предков, которым тысячелетнее гонение на народную веру оказалось «как с гуся вода». Обращения настолько прозрачны, что не нуждаются в дополнительных комментариях. К духам обращаются, как к старшим. Хозяевам, владельцам, царям — они были в мире до появления смертных:

«333. Домовой хозяин, хозяюшка с малыми детушками весьма приходящимися, спаси и сохрани мою семью (перечислить имена). Под лестницу бросить кусочек хлеба или сахару, чтобы люди не видели. Тогда в жизни будет все хорошо. <…>

379. Обращение к хозяину хлева. Надо сказать: Хозяин с хозяюшкой, прими мою скотинку, маленькую животинку, воспитай, береги. Вот такие слова, как во двор загоняешь. <…> А если кто слова не знает, так скотина и погибае, и домой не пригнать.
380. … Хозяевам надо сказать — четыре царя есть: Земляной царь, водяной царь, лесной царь, … местный царь, примите мою скотинку на летышко красное, кормите, пойте, спасите, сохраните, тоже ключевой водушкой поите, шелковой травушкой кормите.
381. В сарай пустить скотину и сказать: Хозяева и хозяюшки, дорогие бабушка и дедушка, дорогие детушки, милую мою скотинку вы встречайте, кормите, поите, домой приведите.
382. <…> Бабушка на Пасху, бывало, выходила на дворовы ступени и брала там чего-то, в бумашки завертывала, выйдет на ступени и говорит:

Дворовой хозяин, дворовая хозяюшка, малые детушки, не обижайте моей скотинушки, поберегите, приласкайте, добрым здоровьем наградите. Вот вам угощеньице — угощайтесь, а мою скотинушку не трогайте, не обижайтесь…

435. Если леший заведёт: Пойди на росстань и стань к деревне лицом и к лесу спиной. На белой щепанке крестики сделай угольком.

Царь лесной, царица лесна, маленькие детушки, нянушки, служанушки! Отдайте мне мою милу бажону скотинушку. А не отдаите, так я закрещу вам дорогу и не дам ходу по лесам, по горам, по водам и по всем сторонам.

Лучинку брось на росстань, тоб кверху крестики были. Называется закрестить.»[5]

Их уже, конечно, не называют по старинным именам, обращаются иносказательно.

«248. Царь водяной, царь земляной, царь небесный, прости мою душеньку грешную! Светел месяц и красно солнышко, и все частыя звездочки, беленькие камушки, и дальние и ближние, и семейные, простите мою душеньку грешную!»[6]

 Пока мы Их помним и чтим Их, Они нас оберегают! Они помогают нам! Не верите? А зря!

(с) Д.А. Гаврилов, 2001, (ред) 2008.

[1] Сила, относимая к потустороннему «иному», «нездешнему» миру, которому человек противопоставляет здешний, «чистый», правильный.

[2] Фольклор Приангарья / Пред. и публ. Запорожца В.В. // «Живая старина», 2000, №2. – С. 48.

[3] См. например: Русскiй народъ, его обычаи, обряды, преданiя, суеверiя и поэзiя. Собр. М. Забылинымъ. – М.: Изданie книгопродавца М. Березина. 1880. – 607 с. – С. 245–249;  Ильменские водяные. по изд. Остряков П. Суеверия в Новгородской губернии// Новгородские губернские ведомости. 1861. №46. – С. 394–398 / Традиционный фольклор новгородской области. – Спб.: Тропа Троянова, 2006. – 479 с. – С. 362–370.

[4] Среди лучших работ отметим: Криничная Н.А. Русская народная мифологическая проза. Истоки и полисемантизм образов: В 3-х т. Том 1: Былички, бывальщины, легенды, поверья о духах-«хозяевах». – Спб.: Наука, 2001. – 584 с. Мифологические рассказы и поверья Нижегородского Поволжья. – Спб.: Тропа Троянова, 2007. – 496 с. – С.9–141.

[5] Русские заговоры Карелии/ составитель Т.С. Курец. Петрозаводск: Издательство Петрозаводского государственного университета, 2000. – 276 с.

[6] Великорусские заклинания. Сб. состав. Л.Н. Майков (по изданию 1869 г.)/  Чародейство. Волшебство. Знахарство. Заклинания. Заговоры. – М.: ТЕРРА-Книжный клуб, 1998. – 352 с.

]]> http://triglaw.ru/ocherk-ob-inyx-ili-prirodnye-duxi/feed/ 0 http://triglaw.ru/xejmdall-belobog-protiv-chernoboga/ http://triglaw.ru/xejmdall-belobog-protiv-chernoboga/#respond Tue, 12 Jan 2016 11:46:24 +0000 http://triglaw.ru/?p=75

Прародитель и просветитель людей

Имя аса Хеймдалля упомянуто уже в первой строфе знаменитого “Прорицания вёльвы”, в качестве прародителя одного из поколений людей.  Этим определена его роль наравне с Одином, Вили и Ве, а также Одином, Локи и Хениром. Согласно Младшей Эдде людей создал первый «триглав» — сыновья Бора, по Старшей Эдде это сделала вторая «триада».

“Песнь о Риге”, если Риг — это хейти Хеймдалля, уточняет скупые сведения “Прорицания…” О нем рассказывают, как о просветителе (“Риг им советы умел преподать”) и зачинателе в буквальном и переносном смысле трех каст. Люди с тех пор, согласно «Песне о Риге» уже рождаются трэлами, карлами и ярлами, т.е. направление их судьбы определено этой принадлежностью к касте (и соответствующей физиологией, которая наиболее совершенна у ярлов). В то же время Риг-Хеймдалль учит своего третьего сына Ярла тому, что нельзя просто так передать через наследственность, как это происходит с обычным родом занятий (“Песнь о Риге”, 36. [2]) :

“Тут из лесов

Риг появился,

Риг появился,

Стал рунам учить;

сыном назвал его,

дал свое имя,

дал во владенье

наследные земли,

наследные земли,

селения древние.”

Залог Хеймдалля

В Младшей Эдде (“Видение Гюльви”) [3] Снорри Стурлусон обобщает многое из того, что известно о Хеймдалле по разным эддическим песням: “Есть ас по имени Хеймдалль, его называют белым асом. Он велик и священен. Он сын девяти дев и все они сестры. Еще его зовут Круторогий и Златозубый. Его зубы были из золота. Конь его зовется Золотая Челка. Он живет в месте под названием Химинбьёрг, у самого моста Биврёст. Он страж богов и обитает у края небес, чтобы охранять мост от горных великанов. Ему нужно меньше сна, чем птице. Как ночью, так и днем видит он на сотни поприщ. И слышит он, как растет трава на земле, и шерсть на овце, и все, что можно услышать. Есть у него рог, что зовется Гьяллархорн, и когда трубит он, слышно по всем мирам…. И так еще говорит он сам в “Заклинании Хеймдалля”: Девяти матерей я дитя, сын девяти сестер.”

Считается, что Снорри “не понял трудного места в “Прорицании вельвы” — строфа 27 — и предположил, что рог Хеймдалля Гьяллархорн, как и глаз Одина, скрыт в источнике Мимира.” Снорри пишет: “…А под тем корнем, что протянулся к инеистым великанам — источник Мимира, в котором сокрыты знание и мудрость. Мимиром зовут владетеля этого источника. Он исполнен мудрости, оттого что пьет воду этого источника из рога Гьяллархорн.”

Во-первых, сомнительно, чтобы из рога — музыкального инструмента можно было бы пить. Во-вторых в Старшей Эдде сказано, что рог “скрыт”, но не сказано, что он заложен, заложен глаз Одина («залог Владыки», «Одинов заклад»). Если же это «рог изобилия», тогда из него, действительно, можно пить.

Может, Хеймдалль как раз заложил свой Гьяллархорн, чтобы получить необычайно острое зрение и слух? Как и Один заложил око, чтобы получить сакральное знание. Не только в Эддах, но и в русских сказках, например, типичный мотив —  обмен ценностей, обмен того, что для тебя ценно, на то, что необходимо в данный момент (“Иван-Царевич и Серый Волк”, “Молодильные яблоки” и др.: яблоки  — на жар-птицу, птицу — на царь-девицу). У датчанина Г.Х. Андерсена в сказке “История одной матери” женщина отдает свои песни, свое тепло, свои глаза и свои волосы за знание — как вернуть дочь из неведомой страны Смерти….[5]

Если же предположить, что Хеймдалль, по какой-нибудь не дошедшей до нас традиции, как раз получил свой рог от дяди Одина в обмен на что-либо, то этим «что-либо» не может быть ни его голос, ни звук самого рога. Хеймдалль дает советы не хуже Одина и вещих ванов. Есть также толкования, что раз Хеймдалль “заложил свой слух” (хейти рога), вплоть до Мимировой смерти он глух. Но и здесь мы бы фривольно обошлись с текстом Младшей Эдды, а там ясно сказано: “он слышит все, что можно услышать…” Посмотрим “Прорицание вёльвы” ( 27):

Хотя нам трудно судить о качестве перевода Эдды, мы не знаем древнего исландского, толкование рога Гьяллархорн, как “звука Хеймдалля”, предпочтительнее. В одном из дореволюционных переводов С. Свириденко [6] прямо сказано, что это рог:

В.Тихомиров посчитал, что «влага точится (именно) с Одинова заклада» (т.е. из глаза, откуда может сочиться только слеза), между тем как в этой и  следующей строфе в переводе А.Корсуна сказано о «залоге Владыки»(“Прорицание вёльвы”, 28)

Владыка этот — Один («и каждое утро пьет Мимир от ока Властителя Ратей»[6]). Глаз Одина — солнце — отражается в любом источнике, поэтому черпая горстями воду (или мед) можно пить «с залога», поэтому и влага источника может источаться с него.

Неясности, на первый взгляд, еще остаются, все-таки рог у Мимира, заложен он или нет. И тогда фраза Снорри — “есть у него рог, что зовется Гьяллархорн, и когда трубит он, слышно по всем мирам….” — вроде бы нелепа. “Вроде бы”! Не надо забывать, о парадоксах восприятия времени в эпоху раннего средневековья….. “Для язычества характерен подход к Времени, как к постоянно повторяющемуся циклу, вращению на “Круге Земном. В эддических сагах “объектом описания служит не простая преемственность времен, а лишь те отрезки времени, которые наполнены значительным, с точки зрения автора, содержанием. Следовательно, сага объемлет серию эпизодов, следующих один за другим, но не всегда и не обязательно непосредственно связанных между собой во времени. Время — параметр человеческих деяний: где ничего не происходит, там как бы и нет времени, его невозможно заметить»[4].

«Время субъективно, оно — лишь форма существования языческого бога или позднее культурного героя. Божественное сознание «размазано» по пространству мифа, как электронная орбиталь. У языческого бога нет прошлого и будущего в нашем понимании, есть только время настоящее”, и в этом его бессмертие [7].

Возможно, после гибели дяди Одина, Мимира (которому ваны отрубили голову), рог вернулся к Хеймдаллю, ибо согласно пророчеству именно ему дано оповестить мир о Рагнереке и позвать всех союзников асов на Последнюю Битву (“Прорицание вёльвы”, 46):

В иных переводах есть упоминание о том, что знаменитый рог, выполнив свое предназначение, разлетается в куски.

Дико мятутся рожденные Мимиром.

Рог Гйалларгорн возвещает погибель;

Громко трубит Геймдалльр,

рог в куски разлетается.

Держит Один совет с головой мертвой Мимира. [6]

Неутомимый Страж

А пока Сумерки Богов не настали, Хеймдалль “стоит стражем” у Бильрёста — Радужного Моста, соединяющего Мидгард и Асгард (“Речи Гримнира”,13)

Хотелось бы возразить ряду прозаических пересказчиков Эдды. Хеймдалль пьет мед в одиночку, но это вовсе не указывает на то, что он постоянно сидит в своих палатах и “дежурит на посту”. Хеймдалль ругается на пиру у Эгира с Локи, ( 47–48, “Перебранка Локи”). Да и на том пиру, который описывает Снорри в “Языке Поэзии”, Хеймдалль занимает по праву свой трон среди прочих асов и асинь. Под именем Риг он ходит по Мидгарду и делает детей (три раза по три ночи). Хеймдалль приходит к погребальному костру Бальдра. Наконец, Хеймдалль отлучается и на совет асов, когда тем необходимо его вещее слово. Так это было, когда инеистые великаны украли молот у Тора (“Песнь о Трюме”[2])

Имея такое зрение и такой слух, не нуждаясь в сне, Бел-асу не грех отлучиться. В случае опасности— Золотая Челка мигом домчит его до ворот Химинбьерга.

 По непроверенным сведениям Снорри

Вернемся с произведению Снорри Струлусона, которое именуют “Младшей Эддой”[3]. Опираться на него мы можем с тем же успехом, как Шлиман использовал текст “Илиады” Гомера, хотя не следует забывать, что Снорри выступает именно литератором, а значит, кое-что мог сочинить сам. В “Языке поэзии” сказано:

“Какие есть кеннинги Хеймдалля? Его зовут “сыном девяти матерей”, “стражем богов”, как уже упоминалось, “белым асом”, “недругом Локи” и “тем, кто добыл ожерелье Фрейи”. Голова зовется “мечом Хеймдалля”: сказывают, что он был пробит насквозь человеческой головой. Об этом поведано в “Заклинаниях Хеймдалля”, и с тех пор голову называют “погибелью Хеймдалля”, подобно тому как меч зовется “погибелью человека”… Упоминают и то, что он побывал на острове Вагаскер и у камня Сингастейн: тогда у них с Локи была распря из-за ожерелья Брисингов, называют его и Виндлером. Ульв Уггасон подробно рассказал о том в “Хвалебной песни о доме”. Там упоминается, что Хеймдалль и Локи были в обличье тюленей. Он также “сын Одина”.

В “Прорицании вёльвы”, и вообще в “Старшей Эдде”, нет прямых сведений о том, с кем будет биться Хеймдалль, и как он погибнет… В “Видении Гюльви” указано, что “Локи сражается с Хеймдаллем, и они убивают друг-друга”. В основном из-за этого Хеймдалля зовут “недугом Локи”, хотя, конечно и за то, что вернул он Фрейе знаменитый пояс Брисинга, Локи украденный.

Что касается “погибели” Хеймдалля от удара головой, то остается предположить следующее: именно таким образом во время Последней битвы Локи уложил своего противника. Однако, тогда Снорри должен был бы указать, что не всякую голову, а только голову Локи зовут “погибелью Хеймдалля”. По-видимому мы имеем дело с неизвестным мифом, противоречащим в части смерти Бел-аса тому, что мы о ней ведаем.

Если же предположить, что “меч Хеймдалля” — это голова самого белого аса, и это Хеймдалль забодал Локи, то его эпитет “златорогий” указывает на явный зооморфизм. Таким образом голова — это и его оружие и его погибель.

Сын девяти матерей

Теперь о происхождении светлого аса. Он с полным правом может быть причислен к древним богам. Возможно, его белизна — это еще и указание на седину. По крайней мере в славянской традиции собственно Белобог изображался седым белым стариком на облаке.

 В строфе 37 “Песни о Хюндле” упоминаются имена девяти матерей одного великого героя, и вероятно, речь идет о Хеймдалле. По мнению М.И. Стеблин-Каменского [2, стр.702] матерями Хеймдалля могли быть волны — дочери морского великана Эгира и его жены Ран. Имена волн, матерей Хеймдалля обычно переводят как “шумящая, хватающая, бушующая, губительная …” Но корректно ли это? Вероятно, с точки зрения языкознания — это корректно. А как быть с магией?

Давно известно, что большинство эддических песен имеют магический характер. Скажем, часть из них содержит указания по применению рун, как это показано в целом ряде работ, опубликованных в прежних выпусках альманаха. Строфа 38 “Песни о Хюндле” называет типичный магический обряд защиты от гибели с помощью земли, морской соли и крови вепря (см. например строфу 21 «Вторая песнь о Гудрун»). Это дает нам право предположить, что и предыдущие строфы могут здесь содержать магическое знание, например, о структуре Мироздания и магических путях Перехода.

Конечно, древние обладали особым типом мышления, но они не были столь экстравагантны, чтобы девять разных “женщин” разом, в один и тот же миг исторгли из своего лона одного ребенка. Когда у дитя оказывается несколько отцов — это еще куда ни шло. Чуть ли ни в каждом греческом мифе их у Героя (Полидевк, Елена, Персей …) по меньшей мере два — законный и настоящий, причем, второй, как правило, небожитель.

Гораздо понятнее образ последовательно рождающегося героя. Героя, проходящего девять испытаний, тридевять земель, девять миров! Вот их названия: Хельхейм, Свартальвхейм, Муспельхейм, Ётунхейм, Нифлхейм, Ванахейм, Мидгард, Альвхейм и Асгард. И не случайно скорее всего у Хеймдалля именно девять матерей — девять волн (соответствующие девяти уровням посвящения и инициации). Предполагать, что это месяцы беременности — означало бы признать всех прочих асов и ванов детьми девяти матерей, а это не так.

Девять и трижды девять — числа, священные для скандинавов. Именно девять валькирий скачут над морем во «Второй песняе о Хелги убийце Хундинга». Девятка и связь с морем дают повод для размышлений.

По данным А.Платова  у прибалтов есть сказка, где фигурируют герои с несколькими матерями.

В работе Мэнли П. Холла [8]  предлагается реконструкция мистерий Одина, в ходе которых посвящаемый последовательно проходил девять пещер, отвечая высшим жрецам и спрашивая их, подобно тому, как Гюльви (через Одина-Ганглери) из “Видения Гюльви” общается с тройкой — Высокий, Равновысокий и Третий. Очевидно, что тройка эта — воплощение самого Одина, Великого Водчего, (или жрецы, посвященные, что играют роль судий-богов), а с другой стороны она ассоциируется с тремя равнозначными, как орты в математике, фазами Времени (прошлое, настоящее, грядущее либо старость, зрелость, молодость). Триглавам традиционализма и триединству мира мы посвятили отдельную работу.

Заметим также, что издавна, и не только в одинизме, а вообще в традиционализме, пещера ассоциировалась с утробой матери. Тот, кто покидал пещерный лабиринт, мог сказать, пройдя посвящение, что у него девять матерей.

Хеймдалль не одинок в своем знании. Эдда называет нам по крайней мере еще Одного, побывавшего в девяти лонах, девяти сферах, девяти мирах — это Вафтруднир. В отличии от Хеймдалля этот великан возгордился и не ответил на последний вопрос Правителя Побед (со всеми вытекающими последствиями, как, например, переоценив собственные силы, поплатился герой повести “Вий”).  Читаем“Речи Вафтруднира”:

Наверное, стоит попытаться истолковать имена девяти матерей Хеймдалля, как для эвгемеровского обожествленного героя. Сравнение девяти прародительниц и девяти миров впервые осуществил западный исследователь Х.Пиппинг, однако, нам не удалось познакомится с его работами.

Хеймдалль и Свентовит

Верховный бог западных славян — Свентовит и светлейший ас Хеймдалль имеют так много общего, что нельзя не остановиться на этом сравнении.

• Хеймдалль — белый (светлый) ас, Свентовит — бог Света.
• Хеймдалль — стережет Асгард (т.е. Правь) от инеистых великанов и сынов Муспелля (т.е. Нави). Свентовит уберегает людей от Нави.
• Хеймдалль владеет даром прорицания. Храм Свентовита в Арконе считался славянскими Дельфами, где устами Верховного жреца Свентовит давал предсказания.
• Рог, из которого пьют мед, возможно это рог изобилия — непременный атрибут Хеймдалля и Свентовита.
• Конь Хеймдалля — Золотая Челка. Золото — символ солнечный. У Свентовита — священный белоснежный конь.
• Как мы предполагаем, Хеймдалль — “сын девяти сестер” соотносимых с волнами. Точно также мог родиться и верховный бог западных славян, чье святилище находилось на острове Руян, и жрецы утром воочию могли наблюдать порождение Белого Света из вод Варяжского моря.
• Спорная, но очень интересная параллель. Исследователь Х.Пипинг расшифровывает имя Heimdall как “Мировое древо” и считает этого аса антропоморфной персонификацией Мирового столпа и стражем Игдрассиля [12]. А Свентовиту может быть сопоставлен знаменитый Збручский кумир, который есть ни что иное, как Мировая ось.

Недруг Белого аса, или Локи как Чернобог

Одно из немногих достоверных упоминаний Белобога — это сведения “Mater Verborum”. То, что мы можем с большой долей уверенности утверждать для Белого бога — это его извечное противостояние Чернобогу и связь с благами. Логично было бы предположить, что большинство свойств Белобога прямо противоположны чертам его противника.

Явным противником белого аса Хеймдалля в эддических текстах назван Локи. Последний является одним из темных богов скандинавской мифологии, иначе говоря — Черным богом. В работах И.Белкина и А.Платова [9,11] выяснены главные свойства Черного бога. Используем этот опыт, но сформулируем их для любого Черного бога, т.е. более универсальным образом, чем это было до нас сделано.

1. Черный бог — это хтонический персонаж, но кроме черноты под землей ему подчинена чернота на земле и чернота на небе.

Скованный Локи пребывает под землёй в наказание за свои выходки. На лицо Локи капает яд из пасти змеи, и его судорожные движения вызывают землетрясения. Дочери Локи, Хель, принадлежит Нижний мир. Если за землю считать Мидгард, там Локи представлен в ипостаси Мирового (Мидгардского) Змея. Если Асгард считать за небо, то он конечно же чернец среди асов, как Лофт — «сеятель раздоров».

2. Относится к первобогам, богам «старшего поколения».

Локи — один из древнейших богов. Его ведический предшественник — это Агни. Под именем Лодура Локи входит в один из эддических Триглавов.

3. Связан со смертью и миром мертвых.

Богиня смерти Хель — дочь Локи.

4. Связан с зарождением новой жизни и судьбой.

Как Лодур он участвует в создании первых людей.

Он «виновник распрей. Локи влияет на судьбы мира, выступая инициатором и исполнителем (распространителем) различных дел. Его связь с судьбами, как трикстера обоснована А.Платовым [10]. Например, Локи выступает инициатором создания волшебных вещей, строительства стены вокруг Асгарда и виновником нарушения данной асами клятвы. Он же — вдохновитель убийства Бальдра. «Асы не раз попадали из-за него в беду, но часто он же выручал их своей изворотливостью» [3].

5. Связан с подземным огнем.

Именно Локи везёт на поле Вигрид людей Муспельхейма — мира огня, согласно современным переводам “Прорицания вельвы” (в дореволюционных — корабль Мертвецов идет с севера, хотя кормщик там тоже Локи)

Снорри, правда, указывает, что Нагльфаром правит великан по имени Хрюм, но в Старшей Эдде сказано лишь то, что «Хрюм едет с востока», а не правит.

А.Корсун оставил за пределами перевода интересный фрагмент, где есть намек на то, что Локи — вообще родич Сурта (Черного), который поведет сынов Муспельхейма в бой. То, что они не одно и то же явствует из строк: Локи ведет корабль с востока (или с севера, где расположен Нифльхейм), а великан Сурт — с юга, т.е именно из Муспелля, где он сидел на краю этой страны огня еще в те времена, когда не было ни Асгарда, ни Мидгарда (лишь Муспельхейм и Нифльхейм).

“Враг на свободе” — это относится к Локи, который освободился от пут. Почему вырывается турс (или йотун)? Поскольку Локи — сын великана Фарбаути и Лоувейи. Фенрир разорвал узы еще в строфе 44 “Прорицания вельвы”. Пламя пышет из глаз и ноздрей у волка Фенрира.

Наконец, именно Локи успешно соревнуется с Логи — духом пламени (их имена не случайно созвучны, вспомним и об Агни) во время знаменитого похода к Утгарда-Локи.

6. Животные, связанные с Черным богом — ворон, волк (или пес) и муравей.

Волк Фенрир — сын Локи. После поимки Локи один из его сыновей Нарви превращен в волка.

7. Черному богу подчиняются некоторые человекоподобные существа, ответственные за Тьму.

Локи — водчий Корабля мертвецов — Нагльфара согласно Старшей Эдде. «За Локи следуют спутники Хель» во время битвы на поле Вигрид согласно Младшей Эдде. Наконец, Локи — прародитель всех ведьм.

8. К миру Черного бога относится сказочный персонаж — змей, выезжающий из (из-за) воды, вероятно, одна из ипостасей Черного бога или одно из проявлений, подвластных ему.

Змей Йормунганд (Мидгардский Змей) — сын Локи.

Добавим к имеющимся восьми еще два основных на наш взгляд свойства, которые следовало бы разместить в числе первых:

9. Чернобог участвует в создании Мира, либо портит только что созданный мир.

Систему из девяти миров создали сыновья Бора — Один, Вили, Ве. Локи согласно “Перебранке Локи” кровный побратим Одина. К тому же “братья его Бюлейст и Хельблинди”, а Хельбдинди (Слепо-Хель) — это хейти Одина из знаменитого перечисления в “Речах Гримнира”. Это наводит на размышления о сопоставимости триад Один-Лодур-Хенир и Хельблинди-Локи-Бюлейст.

Один — еще больший и явный Чернобог, чем Локи. Локи, как пишет А.Платов — его кривое отражение [10] (Последнее, кстати, не мешает злокозненному Локи быть светлым Лодуром и темным Лофтом одновременно). При создании нового Мира Один выступает как Чернобог, он убивает Имира и нарушает тот Порядок, что был при Имире, т.е. разрушает мир, существовавший до Одина и состоявший лишь из Муспельхейма, Нифльхейма и Мировой Бездны.

Локи в свою очередь портит мир, сотворенный Одином, Вили и Ве (и выступает здесь темной ипостасью Одина).

10. Вред в мире от Чернобога.

Локи — «злокозненный ас», «сеятель раздоров», «недруг богов», «наветчик и обманщик богов», «кузнец бед». «Он злобен нравом и очень переменчив, он превзошел всех людей той мудростью, что зовется коварством» [3]

Таким образом Локи — это Черный бог. Противником Чернобога является Бел-бог. Поскольку Хеймдалль — это главный противник Локи, то Хеймдалль может быть назван Бел-богом, то есть Белобогом.

Что нам стало известно о Бел-боге?

Вот основные свойства Белого бога, которые мы сумели выяснить на примере светлого аса:

• Белый бог — это соперник Черного бога, обладающий атрибутами белизны или Света.
• Белый бог, как и Черный бог, относится к богам старшего поколения.
• Белый бог противостоит миру мертвых и смерти
• Белый бог в той же степени, как и Черный бог, связан с зарождением новой жизни и судьбой.
• Белый бог участвует в творении Мира, либо препятствует порче мира.
• Блага в мире от Белобога.
• Белый бог — просветитель, он добывает и дарит людям и иным богам знания.

Чтобы выснить еще некоторые свойства, обратимся к одному из вариантов традиционного противостояния Черного и Белого богов. В работе А.Платова [11] отмечено сходство образов Балора и Ысбаддадена из кельтских легенд (“Битва при Маг-Туиред», “Килух и Олвэн”) и образа Вия (или Старого Старика) из славянских мифов типа “Бой на Калиновом мосту”:

• Это темные персонажи, связанные с нижним миром, миром мертвой материи, они либо приходят из запредельного мира, либо живут за пределами нашего мира и герой является к ним;
• Их противником оказывается герой, соотносимый с Белым Светом как в буквальном (Ллей — противник Балора имеет солярные черты), так и в переносном смысле;
• Все они предводительствуют силой, что противостоит Cвету — миру героя;
• Каждый из противников “виеобразного персонажа” ущербен в чем-то. Встреча с Темным противником снимает эту “ущербность”.

Эти пункты могут быть применены к паре Хеймдалль — Локи без особых нареканий. Локи несомненно связан с Нижним миром, он — предводитель врагов, что идут на штурм Асгарда из запредельного Нифльхейма. Противник Локи — это светлый ас. До битвы на Вигрид и своего поединка с Локи Хеймдалль вынужден выполнять роль Неусыпного Стража (“Перебранка Локи”[2])

48. Локи сказал:

“Ты, Хеймдалль, молчи!

От начала времен

удел твой нелегок;

с мокрой спиной

на страже богов

неустанно стоишь ты”.

Встреча состоится — Хеймдалль выполнил свое предначертание — он протрубил в рог и возвестил о Рагнареке.

Теперь обратимся к спорным пунктам.

• Все они древнее своего молодого светлого противника;
• Каждый из них испытывает молодого противника, невыполнение испытания грозит всегда смертью;
• Все они имеют неполадки со зрением, это либо тяжелые веки, которые обслуживают слуги с вилами или копьями, либо им свойственна слепота, подчеркивающая их темноту.

Трудно сопоставлять “возраст” Хеймдалля и Локи. Первый в Младшей Эдде назван сыном Одина, между тем — Локи — брат Одина (возможно и не только как кровный). Если же верно, что Локи — родич Сурта и на севере в Нифльхейме он играет ту же роль, что Сурт на юге в Муспельхейме — Локи старше Хеймдалля.

В эпосе скандинавов есть несколько богов, которые обладают ярко выраженными атрибутами белизны — это, кроме самого Хеймдалля, Фрейр и Бальдр.

 Фрейру “подвластен солнечный свет”, он прекрасен собой и могущественен, он ван, “посылающий богатства”, и владетель Золотого Вепря, наконец, мир светлых альвов — “Альвхейм был Фрейром получен от богов на зубок” (5, “Речи Гримнира”). Фрейр-Ингви — названный сын Одина. Согласно описанию Адамом Бременским Упсальского Храма (около 1070 г.) Фрейр участвует в одном из вариантов скандинавского «триглава» под именем Фрикко(н) — Один-Тор-Фрикко, “даруя смертным мир и сладострастие”.

 О Бальдре “можно сказать только доброе. Он лучше всех и все его прославляют. Так он прекрасен лицом и так светел, что исходит от него сияние. Он самый мудрый из асов (как и Один!), самый красноречивый (как и Один!). Но написано ему на роду, что не исполнится ни один из его приговоров…”[3] В его палатах не совершается никаких злодейств.

 Противники их обладают столь же явными признаками черноты. Молодой “пресветлый” Фрейр будет биться с древним темным Суртом. Молодой светлый Бальдр убит Локи руками слепого Хеда. Впрочем, Бальдр не мог не догадываться, чем грозит ему испытание на тинге и пострадал за излишнюю самоуверенность?  Случилось это при полном попустительстве со стороны темного на один глаз Всеотца, Игга (Ужасного) и Бельверка (Злодей), Хельблинди (Слепо-Хель) и Вальфэдра(Отец павших). Именно “на один глаз”, что вполне отчетливо символизирует двойственность образа Одина, в котором его темная ипостась, Чернобог (Локи, Сурт, Хед), воссоединяется с его светлой ипостасью, Белобогом (Хеймдаллем, Фрейром, Бальдром). Вещий дар, обучение рунам, просветительская функция и непосредственное отношение к порождению новой жизни позволяют говорить о сходстве Хеймдалля и Одина в его светлой ипостаси.

Итак, добавим еще несколько свойств Белого бога к имеющимся семи.

8. Белый бог является в наш мир из своего мира, чтобы совершенствовать его.
9. В соперничестве с Черным богом Белый бог обретает целостность и снимает собственную ущербность.
10. Иногда Белый бог ассоциируется с молодостью, а Черный бог — со старостью, однако это образы одинаковой древности.
11. Иногда Белый бог обладает подчеркнуто светлым (зорким) взглядом, а Черный бог полностью или частично “слеп”.

Во второй части данной статьи “Бел-бог против Чернобога. Один против Одина” мы рассмотрим идею синтеза Черного и Белого богов.

Литература:

• Старшая Эдда. в пер. В.Тихомирова / Корни Иггдрасиля (Эдда. Скальды. Саги), сб. под ред. О.Смирницкой, — М.: “Терра”, 1997, — 637 с.
• Старшая Эдда. в пер. А.Корсуна. под. ред. М.И. Стеблин-Каменского/ Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах, — М.: Художественная литература, С. 181–350.
• Младшая Эдда. в пер. О.А. Смирницкой, под ред. М.И. Стеблин-Каменского, — М.: НИЦ Ладомир, 1994, 256 с.
• Гуревич А.Я., Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства, — М.: Искусство, 1990, С. 69–134
• Г.Х. Андерсен, История одной матери / Г.Х. Андерсен, Сказки, — Л.: Художественная литература, 1981.
• Старшая Эдда. Русская классная библиотека под ред. А.Н.Чудинова, — СПб, 1897.
• Гаврилов Д.А., Достался ли Локи мед поэзии // Мифы и магия индоевропейцев, №6, — М.: Менеджер, 1997.
• Мэнли П. Холл, Языческие учения кельтов и скандинавов с точки зрения современного массонства // Мифы и магия индоевропейцев, №1, — М.: Менеджер, 1995.
• Белкин И., Как выглядел Черный бог// Мифы и магия индоевропейцев, №№4–5, — М.: Менеджер, 1997, С. 172–191.
• Платов А., Трикстер, или обратная сторона монеты // Мифы и магия индоевропейцев, №4. — М.: Менеджер, 1997.
• Платов А., Бой на Калиновом Мосту или прогулка тропою Мертвых// Мифы и магия индоевропейцев, №5, — М.: Менеджер, 1997.
• Мелетинский Е.Е., Хеймдалль/ Мифы народов мира. т.2., — М.: Советская энциклопедия, 1982, с. 587.

Опубликовано: Д. Гаврилов. Хеймдалль. Белбог против Чернобога// «Мифы и магия индоевропейцев»,  №9, К.: София, 2000. С. 40–49.

Nks 1867 Edda Opslag 92-93
Handskrift afdelingen
Det kongelige Bibliotek.

Основатель аналитической психологии, Карл Густав Юнг утверждал, что существуют психические структуры (архетипы), присутствующие в каждом из нас. Как гены определяют наше физиологическое развитие, так архетипы, словно инварианты, определяют характер нашего психологического развития. Наиболее распространенная формулировка определения архетипа звучит примерно так: форма без собственного содержания, определяющая и канализирующая психический материал. Юнг поясняет смысл архетипа, рисуя образ пересохшего русла реки, которое и определяет направление будущего потока, но не характер течения. Архетип сам по себе бессознателен, но может быть представлен в сознании в виде совершенно разных образов, в частности, это зависит и от культуры, к которой принадлежит человек, и от его личных представлений об окружающем мире. Одним из этнопсихологических инвариантов традиционной культуры является Трикстер.

Трикстеру посвящен ряд работ, подчас опровергающих одна другую. Это совершенно не удивительно с учетом противоречивости самого образа Трикстера. Уже термин “Трикстер” в буквальном переводе означает “обманщик, ловкач”, от “trick” — трюк, а производные формы: tricksy — ненадежный, обманчивый, шаловливый, игривый, разодетый, нарядный; tricky — сложный, запутанный, мудреный, хитрый, ловкий, находчивый, искусный — в зависисмости от контекста.[1]  В современном русском языке для данного понятия есть много слов-синонимов: шут, скоморох, плут, обманщик, лицедей, “дурак” — или иностранного корня — паяц. Все они в той или иной степени отражают стороны Трикстера, как вещи, объединяющей их в себе.

Поль Радин первым рассмотрел образ Трикстера в его эволюции, применительно к первобытной мифологии индейцев.[2] Иррациональное поведение Трикстера представляется ему, как возможность выхода низменных страстей, не признанных моральными устоями племени и строя. Этими безрассудными выходками Трикстер зачастую ломает имеющиеся традиции и зачинает новые. Так в мифологии индейского племени Виннебаго присутствует мотив перехода Трикстера в Культурного героя, стоящего на более высокой ступени развития.

Карл Густав Юнг в статье, изданной в качестве послесловия к книге Радина[3] отметил: “так как рассказы о трикстерах грубо примитивны, неудивительно, если человек видит в мифе просто плод раннего, архаического сознания…”[4]  “Мотив трюкача, — пишет Юнг, — проявляется не только в мифической форме, но также присущ ничего не подозревающему современному человеку, когда он чувствует себя игрушкой в руках «случая», который парализует его волю и действия своим откровенно злым умыслом. Мы тогда говорим о «вещах, приносящих несчастье», «заколдованности» и «зловредности» объекта. Здесь трикстер представлен противоречивыми тенденциями бессознательного… и в некоторых случаях — подобием второй личности детского или подчиненного характера… Я думаю, — пишет Юнг далее, — что нашел подходящее определение для этого компонента характера, когда назвал его Тенью. На культурном уровне он воспринимается как личные ошибки, или промахи, которые затем рассматриваются как дефекты сознательной личности. В карнавальных и им подобных обычаях мы находим пережитки коллективного образа Тени, которая доказывает, что личная Тень частично коренится в коллективной фигуре сознания. Эта коллективная фигура постепенно разрушается под воздействием цивилизации, оставляя в фольклоре следы, которые трудно распознать. Но основная ее часть олицетворяется и становится предметом личной ответственности.”

«Дух трикстера» по Юнгу обнаруживается ярко в средневековье, главным образом выражаясь в празднике «Пир дураков», во время которого, как сообщается в хронике 1198 года, было совершено «столь много мерзостей и постыдных действий», что святое место было осквернено «не только непристойными шутками, но даже пролитием крови». Спустя 250 лет в хрониках можно прочитать, что во время этого праздника «даже священники и духовные лица выбирали архиепископа, епископа или папу и называли его Папой дураков». «В самой середине церковной службы маски с нелепыми лицами, переодетые женщинами, львами и фиглярами, плясали, пели хором непристойные песни, ели жирную пищу с угла алтаря возле священника, правящего мессу, играли в кости, бегали и прыгали по всей церкви». В некоторых местах, по-видимому, сами священники были приверженцами «Пира дураков». Юнг указывает, что этот праздник или «счастливый случай» давал волю более древнему слою сознания со свойственными язычеству необузданностью, распутством и безоответностью … Совершенно очевидно, что Трикстер является «психологемой», черезвычайно древней архетипической психологической структурой. «В своих наиболее отчетливых проявлениях он предстает как верное отражение абсолютно недифференцированного человеческого сознания, соответствующего душе, которая едва поднялась над уровнем животного».

«Он был коротким, крепким и толстым, голова — огромной, а лицо все в морщинах. Его широкие уши свисали до середины живота. Глаза были велики, нос длинен, рот широк, зубы кривы. Его волосы стояли дыбом, и вид напоминал козла. Руки и пальцы — жирны и малы, платье с фартуком, … ботинки набиты навозом. Шапка сшита из козьей шкуры, на ней виднелись рога, шерстяная накидка служила ему одеждой». — Так выглядит чудак Морольф, герой сборника шванков Г. Хайдена (1480-х годов). Детали облика наверняка были «срисованы» автором с натуры, позаимствованы из карнавального мира широкой масленицы, в центре которого находился моделированный наподобие козла шут. Головной убор — шапка с матерчатыми концами, завершающимися погремушками-бубенцами, — восходит к лобной части козлиного черепа, которая закреплялась на голове карнавального шута. На следующем этапе становления народной культуры и устных традиций персонаж получает примитивную типизацию через пол, возраст и социальный статус.[5]

Трикстер определен известным советским исследователем Е.М. Мелетинским[6] через образ культурного героя: “Культурный герой (с чертами первопредка и демиурга) и его комический дублёр — Трикстер — центральные образы не только архаической мифологии как таковой, но и первобытного фольклора в целом. Это объясняется, во-первых, архаически-синкретическим характером указанных образов (они предшествуют отчётливой дифференциации религиозных и чисто поэтических сюжетов и образов) и, во-вторых, тем, что культурный герой (в отличие, например, от духов-хозяев) персонифицирует (моделирует) не стихийные силы природы, а саму родо-племенную общину. Раздвоение на серьёзного Культурного героя и его демонически-комический отрицательный вариант соответствует в религиозном плане этическому дуализму, а в поэтическом — дифференциации героического и комического.”

Культурный герой по Мелетинскому — это “мифический персонаж, который добывает или впервые создаёт для людей различные предметы культуры (огонь, культурные растения, орудия труда), учит их охотничьим приёмам, ремёслам, искусствам, вводит определённую социальную организацию, брачные правила, магические предписания, ритуалы и праздники. В силу недифференцированности представлений о природе и культуре в первобытном сознании (напр., появление огня в результате трения приравнивается к происхождению природных явлений грома и молнии, солнечного света и т. п.) культурному герою приписывается также участие в мироустройстве: вылавливание земли из первоначального океана, установление небесных светил, регулирование смены дня и ночи, времён года, приливов и отливов, участие в создании, формировании и воспитании первых людей и др. В древних версиях мифов, отражающих специфику присваивающего хозяйства, культурный герой добывает готовые блага культуры, а порой и элементы природы путём простой находки или похищения у первоначального хранителя (у старухи-прародительницы, у хозяйки царства мёртвых, у небесных богов, у духов-хозяев).”

“Демонически-комический дублёр культурного героя наделяется чертами плута-озорника (Трикстера). В мифах заметна тенденция отделить серьёзные деяния героя от озорных трюков. У некоторых североамериканских племён мифы о творческих деяниях Ворона, Койота и др. воспринимаются с полной серьёзностью и ритуализованы по формам бытования, а анекдотические истории с тем же Вороном и Койотом рассказываются для развлечения. Озорные проделки Трикстера большей частью служат удовлетворению его прожорливости или похоти. Обычно преобладает какое-нибудь одно качество: например, у индейцев северо-западного побережья Америки ворон — прожорливый Трикстер, а норка — похотливый; в мифологии догонов Легба отличается гиперэротизмом, а Йо — обжорством. Стремясь удовлетворить голод или ненасытное желание, Трикстер прибегает к обману, нарушает самые строгие табу (в т. ч. совершает кровосмешение), нормы обычного права и общинной морали (злоупотребление гостеприимством; поедание зимних запасов семьи или родовой общины). Нарушение табу и профанирование святынь иногда имеет характер “незаинтересованного” озорства, имеют характер пародии на серьёзные творческие деяния. Действуя асоциально и профанируя святыни, Трикстер тем не менее большей частью торжествует над своими жертвами, хотя в отдельных случаях он терпит неудачи. Сочетание в одном лице серьёзного Культурного героя и Трикстера, — пишет Е.М. Мелетинский, — вероятно, объясняется не только фактом широкой циклизации сюжетов вокруг популярных фольклорных персонажей, но и тем, что действие в этих циклах отнесено ко времени до установления строгого миропорядка — к мифическому времени. Это в значительной мере придаёт сказаниям о Трикстерах характер легальной отдушины, известного “противоядия” мелочной регламентированности в родо-племенном обществе, шаманскому спиритуализму и др. В типе Трикстера как бы заключён некий универсальный комизм, распространяющийся и на одураченных жертв плута, и на высокие ритуалы, и на асоциальность и невоздержанность самого плута.”

В. Я. Пропп показал, что “изучение атрибутов (действующих лиц) дает возможность научного толкования сказки. С точки зрения исторической это означает, что волшебная сказка в своих морфологических формах представляет собою миф».[7]  В. Я. Проппом разобраны общие мотивы одурачивания в народном фольклоре. Он называет одурачиванием причинение неудачи или посрамление воли, причем иногда одураченный может оказываться посрамленным по собственной вине.[8]  Среди прочих он выделяет, например, группу сказок о шутах. Так шут говорит, что у него есть плетка, которая оживляет мертвых. “По сговору с женой он будто бы ссорится с ней, будто-бы ударяет ее ножом, на самом же деле прокалывает заранее спрятанный пузырь с кровью, а потом ударяет ее плеткой, и она оживает. Плетку эту он продает за большие деньги. Покупатель убивает свою жену и пробует оживить её плеткой. Плут над ним смеется. Сказка состоит из цепи подобных проделок. Его враги пытаются отомстить ему и уничтожить его, но это оказывается невозможным — он всегда выходит сухим из воды.”

“Такие сказки — продолжает Пропп, —  для современного человека представляют некоторую загадку. Смех представляется здесь циничным и как будто бессмысленным. Но в фольклоре имеются свои законы: слушатель не относит их к действительности… победитель прав уже потому, что он побеждает, и сказка нисколько не жалеет тех доверчивых глупцов, которые делаются жертвой проделок шута.”

Необыкновенно важна функция Трикстера как насмешника. «Общий вектор ее развития — от непосредственной потребности в собственно увесели­тельных и оргиастических сторонах мифо-религиозной жизни к сня­тию определенных “напряжений” в культуре, разрядке обстановки в целом. Функция смеха — обнажать, обнаруживать правду, раздевать реальность от покровов этикета, церемониального, искусственного неравенства, от всей сложной знаковой системы данного общества. Боги-озорники были созданы как щит от страха, как отстранение от серьезности, отдых от законов и ограничений, чтобы выразить проти­воречивую и двуликую полноту жизни. Задача Трикстера и состоит в том, чтобы заставить смеяться над тем, что представляется высоким и священным. По совершенно верному замечанию Проппа, смех есть оружие уничтожения.»[9]

Развивая вышеозначенную идею Мелетинского, Т.А. Струкова[10] пишет: “Мифологический Культурный герой статичен — «стоп-кадр». Меняются декорации, в которых он действует, меняются чудовища, которых он побеждает, появляются в силу его податливости к соблазну и склонности к насилию все новая необходимость к подвигу. Культурный герой влияет на реальность, преображает ее, при этом сама реальность не затрагивает его, не оставляя следа, «как вода на песке». Он статичен, и это дает нам с вами возможность рассмотреть, разглядеть, расчленить и препарировать мифологему Культурного героя. Трикстер подвижен, неуловим, а потому неопределим. Его можно наделить атрибутами, часто противоречащими друг другу и всегда недостаточными. Завернутый в атрибутивный кокон, он прячет от нас свое лицо, и мы не можем ухватить его сущность. Несомненно, имя его табуировано. В текстах он называется то стариком, то внуком, то старшим братом, то вождем, то именами зверей и птиц. Сам Трикстер все время называет себя и обращается к себе — «Глупец». Но, учитывая постоянно присутствующий мотив отражения реального, мифологический Трикстер возвращает это «глупец» нам.

Связь Культурного героя с местом его обитания несомненна и очевидна. Каждый раз, как бы далеко не уводил его путь служения, он, как бумеранг, всегда возвращается в некий сакральный центр. Пространство Культурного героя централизовано, объемно и неоднородно. В мифологии Трикстера отчетливо прослеживается мотив ухода и никогда — возвращения. Возвращение всегда связано с «наживанием кучи неприятностей», а потому неприемлемо. Пространство Трикстера плоское, гомогенное и однородное, равное самому себе в каждой точке. Ситуационное многообразие Трикстера может быть сведено к удовлетворению им четырех потребностей: полового инстинкта (Трикстер-партнер выступает то мужчиной, то женщиной, то сильным, то бессильным), голода, потребности в сне и отдыхе, испражнения. Удовлетворение этих потребностей не регулируется ни определенными навыками, ни социальными нормам. Возникновение их всегда спонтанно и удовлетворяет он их при первом их появлении.

Путь у Культурного героя всегда связан со взваливанием на себя бремени ответственности за других. Что, конечно, требует особых моральных качеств и силы. Обычно герои и наделены сверхчеловеческими возможностями, хотя и лишены бессмертия, что объясняет отсутствие в них иронии и самоиронии. Путь у Трикстера — это всегда «бесцельное брождение», «просто путешествование», это всегда уход от ответственности. Трикстера отличает ирония и скепсис по отношению к общественному долгу.”

Человек тpикстеpной природы и мифологический Тpикстеp, по словам В.Н. Топоpова, “всегда ищут свой единственный шанс на необщих путях… Готовность и умение усвоить себе особый тип поведения определяют активный полюс деятельности трикстера; отдача же себя ситуации рокового выбора, напротив, отсылает к пассивному полюсу, где сам тpикстеp оказывается игрушкой в руках Судьбы, если только на следующем этапе он не переиграет ее за счет особой, даже Судьбе неизвестной стратегии поведения” —  подчеркивает Топоров особенность Трикстера находить выход из казалось бы безвыходной ситуации.[11]

“Мир рационального сознания — это мир буквальный, а Трикстер живет в мире смысловом, где есть “правда”, но нет буквальности. И поэтому категории организованного мира просто не существуют для него: нет жизни и нет смерти (а значит, нет убийства, это лишь притворство), не существует никаких границ или ограничений… Трикстер находится на границе игры и действительности. Сама жизнь по Трикстеру оформлена особым игровым образом. По правилам, которые он задает, живут все окружающие его”.[12]  

Левон Абрамян указывает: “сама историческая действительность обладает порой такими “мифологическими” свойствами, что может породить особых “мифологических” лидеров.”[13] Он рассматривает личность В. И. Ленина в качестве Трикстера в период смены общественно-экономической формации, утверждая, что “в случае Ленина мы имеем не проницательного ученого, учащегося у истории в тиши кабинета, а политического деятеля, творящего импровизированную историю, причем при помощи таких же трюков, как и классический мифологический Трикстера. Научные штудии Ленина лишь создавали “научно-объективную” базу для трюкачества в истории, уже сами его труды несут на себе глубокий отпечаток тpикстеpности их автора.” Автор вычленяет ряд функций Трикстера и переносит их на образ “вождя мирового пролетариата” Например, “мы пойдем другим путем”, — говорит Ленин ставшую хрестоматийной фразу после казни старшего бpата-теppоpиста, подготавливавшего покушение на царя Александра III. Выбор обходного, необычного, кривого пути — один из типично тpикстеpных аспектов поведения. Работа Л. Абрамяна актуальна уже тем, что показывает практическую ценность и значимость исследования архетипа Трикстера, применительно к современным нам политическим деятелям, а не только фигурам далекого прошлого и народного фольклора. “Ленина роднит с Трикстером уже то, — пишет Абрамян, — что он, будучи революционером, как и Трикстер, является изменителем мира и культуртрегером. При этом новый мир творится посредством хитрости, трюка. Свидетельство этому — научное наследие Ленина, особенно те сочинения, где он обосновывает правомерность и историческую неизбежность революции в России. Фактически Ленин переворачивает теорию революции классиков марксизма. Если те говорили о социалистической революции в будущем после достижения достаточно высокого уровня развития капитализма, причем в центре капиталистического мира, то Ленин переносит ее в настоящее и на периферию, в наиболее слабое звено капиталистической системы. Но делает он это не по недоумию, подобно тому как, например, Хрущев переместил коммунизм из неопределенного будущего в конкретный, 1980 год, а в качестве хитроумного трюка. Т. е. типичный, наиболее широко известный тpикстеpный поступок — переворачивание — Ленин применил для другого типичного тpикстеpного поступка — хитроумного обмана, трюка. Впрочем, чисто карнавальное переворачивание тоже входит в арсенал ленинских поступков — вспомним, например, его знаменитое высказывание о кухарках, которые должны править государством. Но это скорее отражение общей каpнавальности революции, а не специфически ленинская черта.”

“Никакие его (трикстера) маски, превращения, тяга к перевертываниям (изнаночности), установка на абсурдные ходы и т.п. не могут скрыть сколько-нибудь прочно его доброго ядра”.[14] Образ Ленина, как Трикстера, по Л. Абрамяну, приближается, судя по итогам его творений, к образу “неудачливого демиурга — одного из двух универсальных мифологических близнецов-демиургов. Подобно ему, Ленин хотел принести пользу людям, но на самом деле посеял лишь разлад и зло. Это мифологическое соответствие было подтверждено недавним крахом ленинской коммунистической вселенной… В противоположность данному результату, каноническая лениниана представляет мифологию удачливого брата-демиурга: многочисленные (официозные) тексты и образы рассказывают о Великом Праотце Ленине, который создал новую коммунистическую вселенную после того, как разрушил старую.”

Социальное воображение оперирует архетипическими образами. Но также оно оперирует образами конкретной культуры, позволяет нам включиться в социальную действительность, присвоив себе определенные стереотипы и модели поведения, примерив маски социума, как «защиту от плевков и от пощечин».

Трикстер проявляет себя и в современной нам устной народной культуре — в анекдотах, как одной из форм реализации социального воображения. Например, А. В. Конева, рассматривая феномен анекдота, отмечает следующее: “Образ Трикстера непременно включает и любовь к коварным розыгрышам и злым выходкам, и способность изменять облик, и определенно двойственную природу. Он близок к природе — и анекдотический дед также либо живет в селе, либо (в образе папаши командира отряда ОМОН или папаши нового русского) описывается как дед-моховик, замшелый дедок и т.д. С точки зрения обнаружения в герое анекдота архетипа трикстера любопытно, что в этой истории встречается упоминание о кролике. Дед-трикстер, который “разводит” кроликов — в высшей степени лукавый образ. Практически во всех культурах, где обнаружены мифы о Кролике, он исполняет двойную роль культурного героя и трикстера. Таким образом, дед-трикстер “разводит” современных культурных героев, сам занимая освободившееся героическое место.»[15]  В мифах культурному герою полагается позаботиться об изменении сил природы, лишении их изначальных деструктивных функций; а также об освобождении мира из-под власти монстров, людоедов и гигантов. Это и составляет основную функцию “деда из Запорожца”. Снижение смысла, логическая подмена, смещение, парадокс — все эти трикстерные приемы позволяют создать серию конкретных узнаваемых анекдотичных образов, за которыми прочитываются обширные культурные пласты, свидетельствующие о единстве народной культуры и мира.

Сформулируем в общем виде основные функции Трикстера. Для наглядности же обратимся к традиционной культуре древних германцев, наиболее полно отраженной в Старшей и Младшей Эддах. Сделаем это вот еще из каких соображений. М.И. Стеблин-Каменский отмечает: “Эддические мифы до сих пор толкуются как сентимен­тальная картина борьбы “добрых” со “злыми”. В действи­тельности, однако, в этих мифах “добрых”, в сущности, нет. Главные персонажи эддических мифов никогда не выступа­ют как моральные идеалы или как установители или блюс­тители морали. Они действуют, как правило, не из этичес­ких, а из эгоистических побуждений. Если они мстят, то это месть не за нарушение морали, а за посягательство на их имущество или на них самих…»[16]  И даже несмотря на это обстоятельство есть два бога, резко выделяющиеся среди всех прочих эддических персонажей своим трикстерным поведением — это Один и его побратим Локи —  таким образом, что на их фоне другие кажутся образчиками общественной морали.

Правда, большинство исследователей не рассматривают Одина как Трикстера, польстившись на очевидное шутовское поведение Локи. Но здесь будет доказано, что «старый» Один сам не меньший Трикстер, чем его «молодой» побратим.

1. Трикстер появляется для нарушения сложившихся устоев и традиций, он привносит элемент хаоса в существующий порядок, способствует деидеализации, превращению мира идеального в реальный.

“В меньшей степени можно усмотреть какие-либо этические мотивы в поведении Одина, — продолжает М.И. Стеблин-Каменский. — Он помогает героям одерживать победы вовсе не потому, что он поборник добра и справедливости, но потому, что вообще любит, когда сражаются, и нередко сам убивает тех, кому он раньше помогал. Его решения, кому должна достаться победа, заведомо несправедливы, и он помогает героям побеждать скорее хитростью, чем силой. Сам не любит сражаться. С волком Фенриром (сыном Локи), который в конце мира должен его проглотить, он сражается из самозащиты. То, что он добыл мед поэзии, объективно благо, но побуждением Одина явно было просто желание похитить чужое сокровище. При этом Один устраивает так, что девять косцов перерезают друг другу шеи, и соблазняет дочь великана, у которого хранится мед. И то и другое он совершает совсем не потому, что в этом была какая-то необходимость, но просто он любит сеять раздор, а также соблазнять девушек или чужих жен и потом похваляться своими победами. Не случайно Одину приписывается собрание правил житейской мудрости (строфы 1—95, 103 и 112—137 “Речей Высокого”), в которых он советует, в частности, платить обманом за обман, обольщать женщин  лестью и подарками, никому не доверять и т. п.”

Локи сказал:

Молчи-ка ты, Один!

с начала времен

людей ты судил неправо:

в распре не раз,

кто праздновал труса,

тому ты дарил победу.

(“Перебранка Локи”, 22)[17]

Но если Один совсем не так уж “добр”, то второй из выделенных здесь асов — “Локи, самый “злой” из персонажей эддических мифов —  в сущности, не такой уж злой. У него, правда, есть на совес­ти несколько злых дел: он отрезал волосы у Сив, жены То­ра; он заманил Идунн к великану Тьяцци и тем оставил бо­гов без омолаживающих яблок; он заманил Тора к великану Гейррёду; он сделал так, что Хёд убил Бальдра, и помешал вернуть Бальдра из Хель. Но Локи совершал свои злые дела не со зла, по-видимому, а иногда из любопытства, иногда из трусости или даже просто из самозащиты (например, когда он заманил Идунн к Тьяцци или Тора к Гейррёду) и т.д.”[18]

Обратим внимание, что именно Один (под именем Харбарда) в «Песне о Харбарде» и Локи (в «Перебранке Локи») устраивают поэтическое состязание в поношении всех присутствующих: обвиняют в несоблюдении нравственных запретов, хотя сами их нарушают, в проявлении трусости, в невыполнении долга чести, в нарушении элементарных табу… и т.д. Причем истинность обвинений при этом не обсуждается и не оспаривается.

Локи, явившись на пир богов, обвиняет аса Браги в трусости, что де он храбр лишь за чашей, и гораздый бегать от битвы, а это, конечно, для викинга серьезное оскорбление. Асиню Идунн Локи обвиняет в блудодействе с убийцей Бальдра, то есть либо с Хёдом либо с самим собой. Если верить Локи, асиня Гевьон[19] отдается за подарки юнцам. Одина в дополнение к уже упомянутому обвинению в несправедливости, Локи корит в том, что он ведет себя как сейдовская баба, и это подробно рассмотрено ниже. Фригг достается от Локи за то, что изменяла мужу с его братьями. Фрейе — за то, что переспала со всеми асами и ванами, включая и собственного брата Фрейра.

Локи смеется и над ваном Ньёрдом: «Ночами, как в чан, мочились тогда в рот тебе дочери Хюмира». Ньёрд, не опровергая этих сведений, заявляет, что зато у него самый прекрасный среди асов сын.

В отличие от «нида», чисто хулительного стиха, в перебранке допускается еще и похвальба.[20]  Как раз похвальбу в процессе перебранки можно опровергать, и Локи тут же обвиняет отца Фрейра в том, что тот зачал своего сына с собственной сестрой, и что этот прекрасный сын заложил меч, столь необходимый асом в момент Рагнарёка, опять же ради бабы.

Асу Тюру отец лжи напоминает, как обрюхатил его жену, а Тюр отказался от мести.

Бесстрашного Тора Лофт высмеивает за трусость (как и Один-Харбард), напоминая, что громовержец сидел тиши мыши в великанской рукавице Скрюмира… и т.д.

Несмотря на то, что Трикстер наделяется почти непременным атрибутом — хулительными речами, — они носят также очистительный и возрождающий характер — это разоблачение, правда о старой власти, об умирающем мире. И хотя на пиру богов у морского великана Эгира Локи нарушает ритуальный мир, но задним числом Локи заставляет богов держаться рамок приличия. «Причем ругательства здесь абсолютно симметрично спроецированы на мир асов из мира людей — они имеют то же содер­жание, тональность и цель, что и ругательства, употребляемые в быто­вых раздорах.»[21]

Это означает, что Трикстер действует не только в поле мифа, но и за его пределами, в той социальной среде, которая использует сам миф.

2. Трикстер — это неподконтрольная никому фундаментальная Мировая Сила, результат действия которой непредсказуем, даже для самого Трикстера. Трикстер — это провокатор и инициатор социо-культурного действия и изменения творения, которое выглядит как порча.

При создании нового Мира Один выступает как разрушитель Мира старого, он убивает великана Имира и нарушает тот Порядок, что был при Имире, т.е. разрушает мир, существовавший до Одина и состоявший лишь из Муспельхейма, Нифльхейма и Мировой Бездны.[22] Расчленив первовеликана вместе с братьями на куски, Один устраивает собственное мироздание, выступая тем самым Альфёдром — Всеотцом.

Старый мир, мир великанов, мир Бергельимира, Бора, Бури, Бестлы, Мимира великий Один перекроил на новый лад, упорядочив Бездну Мировой Энтропии.

Но и созданный им же самим новый Порядок, Один тоже попирает сам, хотя несколько иным образом. Так произошло, когда асы нарушили данную великану при постройке стены вокруг Асгарда клятву, тем самым подорвав устои своего мира: «Крепкие были попраны клятвы, тот договор, что досель соблюдался…» Он, Один, тот, “что в битвах Губитель”, начал войну между асами и ванами, Хникар и Хникуд — имена Одина, что значит — “сеятель раздоров”.

Несоответствие жизни асов тем принципам, которые они провозгласили, — это источник разрушения мира. Асы сами породили своих противников — достаточно посмотреть,  чем похваляется Один в “Песне о Харбарде” и в каком блуде Локи упрекает прочих асов, а затем сравнить эти «добродетели» со следующим списком.

Это все прямые следствия поведения Одина. Он сам разрушил свой мир, он же и вверг его в хаос.

Локи в свою очередь тоже портит мир, сотворенный Одином, Вили и Ве (и выступает здесь как бы кривым отражением, Тенью Одина).

Локи  и сам один из древнейших богов. Под именем Лодура Локи входит в одну из  эддических триад. Как Лодур он участвует в создании первых людей наравне с Одином.

“И трое пришло из этого рода асов благих и могучих к морю, бессильных увидели на берегу Аска и Эмблу, судьбы не имевших. Они не дышали, в них не было духа, румянца на лицах, тепла и голоса; дал Один дыханье, а Хенир — дух, а Лодур — тепло и лицам румянец.”[24]

“Однажды три аса благих и могучих шли вместе по берегу моря домой. На побережьи нашли они чаявших жребия — Бессильно лежавших там Аскра и Эмблу. Души и дыханья у них еще не было, Теплоты и движенья, и жизненных красок. Гонир душу им дал, дал им Один дыхание, Дал Лодурр тепло и цветущие краски.”[25]

Локи, согласно «Перебранке Локи», кровный побратим Одина. К тому же «братья его Бюлейст и Хельблинди», а Хельбдинди (Слепо-Хель) — это хейти Одина из знаменитого перечисления в «Речах Гримнира», что наводит на размышления о сопоставимости триад Один-Лодур-Хенир и Хельблинди-Локи-Бюлейст.

Тот же Локи предводительствует теми, кто пойдет в дни Рагнарека войной на светлых богов, как только вырвется на свободу. Война приведет к Гибели старых богов и перерождению Мира через смерть.

дрогнул Иггдрасиль,

ясень трепещет,

трещит сердцевина —

вырывается йотун:

все устрашится

в подземных землях,

когда он явится,

родич Сурта

«Враг на свободе» — это относится к Локи, который освободился от пут. Почему вырывается турс (или йотун)? Поскольку Локи лишь приемный ас, он родной сын великана Фарбаути и великанши Лоувейи, таким образом, он и родич Сурт(р)а. Сурт(р) — “черный” — великан, сидевший на краю Муспельсхейма с начала мира. Он пойдет на асов войной вместе с Локи, убьет Фрейра и сожжет весь мир.

…Нагльфар плывет

С востока в ладье

Муспелля люди

плывут по волнам,

а Локи правит;

едут с Волком

сыны великанов,

в ладье с ними брат

Бюлейста едет.

Вот другой вариант перевода:

…Нагльфар плывет –

Муспелля войско

везет с востока

корабль по водам

(а кормщик — Локи),

везет он волка

и племя чудищ,

и Бюлейста брат

с ними плывет.

3. Трикстер традиционно выступает посредником между мирами и социальными группами, способствует обмену между ними культурными ценностями и переводу информации из области непознанного (Мир Иной) в область познаваемого (Белый Свет). Он делает неявное явным, вторгаясь в область неизведанного первым.

“Один в глазах скандинавов был не только военным вождем, зачин­щиком битв и сеятелем раздоров, — указывает А.Я. Гуревич. — Он и вечный странник, никогда не остающийся на одном месте, старец в надвинутой на глаза шляпе, в выцветщем синем плаще, склонный к перевоплощениям и мистификации. Верхом на восьминогом коне Слейпнире (конь почитался скандинавами как священное животное), в сопровождении волков и воронов, зовущихся “Память” и “Мысль”, он постоянно охотится, как бы олицетворяя дух беспокойства и тяги к странствиям, овладевший скандинавами в эпоху викингов. Он же покровитель торговли. Наконец, Один — воплощение высшей мудрости, он считался источником магии и поэзии (“меда Одина”). Чтобы стать всеведущим и получить знание рун, Один принес самого себя в жертву, пове­сившись на мировом дереве, прошив себя копьем, и отдал глаз в обмен на внутреннее зрение — мудрость.”[26]

Тождество бога  древних германцев Одина-Вотана-Водена и римского Меркурия, восходящего к греческому трикстеру — Гермесу, согласно свидетельству современников языческих верований, лишь подтверждает выдающуюся роль Одина в покровительстве добыче духовных и материальных ценностей, их обмену, торговле.

Корнелий Тацит в 1 столетии н.э. сообщал о материковых германцах: «Из богов они больше всего чтят Меркурия и считают должным приносить ему по известным дням в жертву также людей. Геркулеса и Марса они умилостивляют закланиями обрекаемых им в жертву животных»[27].

В 740-х годах Павел Диакон в “Истории Лангобардов”[28] писал: » 9. … верно то, что лангобарды, первоначально называвшиеся винилами, впоследствии получили свое название от длинных бород, не тронутых бритвой. Ведь на их языке слово “lang” означает “длинный”, a “bart” — борода”. А Годан, которого они, прибавив одну букву, называли Гводаном, это тот самый, кто у римлян зовется Меркурием и кому поклонялись как богу все народы Германии, не наших, однако, времен, а гораздо более древних. И не Германии он собственно принадлежит, а Греции.»

Норманнский автор Гальфрид Монмутский в «Деянии бриттов» отмечал: «Мы чтим отчих богов — Сатурна, Юпитера и прочих правящих миром, но в особенности Меркурия, которого на своем языке называем Воденом. Наши предки посвятили ему день четвертый недели, который и посейчас зовем по его имени воденесдей»[29].

И еще свидетельство древнеисландского текста Rymbegla: «… Зевс, которого мы зовем Тором, и Меркурий, которого мы называем Одином…» — сказано в нём.

Сам «Локи сделал ряд добрых дел: заставил карликов из­готовить золотые волосы для Сив, корабль Скидбладнир для Фрейра, копье Гунгнир для Одина; вернул Идунн с ее омо­лаживающими яблоками асам; помог Тору вернуть себе мо­лот от великана Трюма; помешал мастеру, который взялся построить стены Асгарда, закончить свою работу в срок и тем спас Фрейю, солнце и луну. Так что свирепое наказание, которому асы подвергли его (он должен до конца света си­деть под змеей, чей яд все время капает ему на лицо), сви­детельствует скорее о жестокости асов, чем об их справедливости.”[30] «Асы не раз попадали из-за него в беду, но часто он же выручал их своей изворотливостью»[31].

Например, в «Младшей Эдде» говорится, что когда боги подло убили проникшего в Асгард великана Тьяцци, его дочь Скади отправилась мстить за отца. Асы предложили ей выкуп, и та потребовала, чтобы те дали ей в мужья прекраснейшего из богов. Она подразумевала, что это, конечно же будет сын Одина Бальдр, но боги предложили разборчивой невесте встречную задачу — узнать жениха, глядя только на его ноги. Скади не угадала, выбрав Ньерда. У неё в свою очередь  было своё условие — асы должны были рассмешить горюющую по отцу великаншу-несмеяну[32]. У них долго ничего не получалось, наконец, изобретательный Локи привязал один конец веревки к бороде козы, другой — к своей мошонке. Подпрыгивая и крича от боли, Локи свалился на колени Скади, и та, не выдержав, рассмеялась. Мир был заключен.

4. Трикстер — господин многих искусств, мастер на все руки, иногда спутник культурного героя или сам культурный герой, его проводник, или его тень, тот, кто проверяет претензии героя на Силу и Власть. Трикстер — добытчик знаний через нарушение социального или космогонического запрета, инициатор мифологического действия.

Локи сопровождает Тора в нескольких его походах к инеистым великанам, он же спутник Одина и Хенира. Устоявшийся эддический кеннинг Локи — “родич и дядя, веселый попутчик и сотрапезник Одина и асов”. Локи — изобретатель рыболовной сети как снаряжения для ловли рыбы (его изобретение, кстати, оборачивается против самого изобретателя).

Рассматривая в ряде энциклопедических статей образ Локи в контексте северо-германской культуры E.М. Мелетинский и А.Я. Гуревич справедливо отмечают:

«Локи — вечный “добытчик” (посредством трюков), мифологических ценностей у карликов для богов, у богов для великанов и т. д., как оператор их вечной “циркуляции”. Локи выступает как комический дублёр Одина в космогонии и его демонический противник в эсхатологии. У них обоих есть шаманские черты, но шаманские странствия Локи ограничены горизонтальной проекцией, тогда как образ Одина тесно связан с мировым древом. Условно Одина и Локи можно соотнести как белое и чёрное шаманство. В качестве позитивного творца Один — отец асов, а Локи — отец хтонических чудовищ, Один — хозяин небесного царства мёртвых для избранных, а Локи — отец хозяйки подземного царства мёртвых и тайный виновник первой смерти (смерти Бальдра), которая является одиническим жертвоприношением (реальный убийца слепец-Хёд — также, возможно, дублёр Одина).»

Плут Локи из любопытства и озорства идет на риск и жертвует собой в добывании разнообразных ценностей мира по неосторожности. Один — бог волшебства и мудрости, который ради знания неоднократно приносил в жертву собственное тело: первый раз — пожертвовав глаз, во второй — распнув себя на стволе Иггдрасилля.

Владыка асов “темен” на один глаз, но в то же время Одину все видно с престола Хлидскьяльв: “видит он все миры и все дела людские, и ведома ему суть всего видимого”, как видима она оку Вотана — Солнцу.

Один достиг просветления, добыл и даровал асам, ванам, карликам, альвам и людям смысл рун. Им же рождены многие искусства, включая поэзию. Впрочем, с поэзией не все так просто. Специалисты[33] пришли к заключению, что «нид» — хулительный стих — был первым из скальдических жанров. Таким образом скальды, которым Один покровительствует, это исполнители изначально хулительных, оскорбительных стихов, а искусство «скальдскап» — это, в известной степени, вызывающая поэзия.

Аватары Одина во всем соответствовали небесному Одину: “Рассказывают как правду, что когда Один и с ним дии пришли в Северные Страны, то они стали обучать людей тем искусствам, которыми люди с тех пор владеют. Один был самым прославленным из всех, и от него люди научились всем искусствам, ибо он владел всеми, хотя и не всем учил”.[34]

«… Он владел искусством менять свое обличие, как хотел. Он также владел искусством говорить так красиво и гладко, что всем, кто его слушал, его слова казались правдой. В его речи все было так же складно, как в том, что теперь называется поэзией (skaldskapr). Он и его жрецы зовутся мастерами песней, потому что от них пошло это искусство в Северных странах… Всем этим искусствам он учил рунами и песнями, которые называются (galdrar).»

Один часто покидает Асгард и бродит по Миру, где испытывает повстречавшихся ему. Один наказал жадного Хрейдмара с помощью проклятого кольца Андвари (“Речи Регина”), затем наказание за ту же жадность и подлость постигло Фафнира и Регина (“Речи Фафнира”). Один испытывал великана Вафтруднира (“Речи Вафтруднира”) и “излечил” его от излишнего самомнения.

Он же, Один, неузнанным, явился при дворе короля Олафа и много интересного рассказал этому монарху о конунгах и древних событиях, сумел ответить на все вопросы короля обо всех странах и вещах. И даже подкинул королевскому повару жертвенное мясо — два больших и жирных куска говядины — считая, должно быть, забавным, если августейший монарх и фанатичный христианин отведает языческой требы (“Сага об Олафе сыне Трюгви”, LXIV).

“Сага о посошниках” содержит рассказ про норвежского кузнеца, что жил неподалеку от шведской границы, у которого Один остановился на ночлег, а наутро даже попросил подковать своего коня: “… они пошли в кузницу и кузнец спросил гостя: “Где ты был прошлой ночью?” “В долине Медальдаль”. А это было далеко от Несьяр (где жил кузнец), потому хозяин резонно заметил: “Ты, судя по всему, большой обманщик, этого никак не может быть”. Ковалось кузнецу из рук вон плохо, и подковы вышли такими большими, каких он никогда не видывал. Но когда их примерили, они оказались коню впору. Когда конь был подкован, гость сказал: “Ты человек неученый и неразумный. Почему ты ни о чем не спрашиваешь?” Кузнец спросил: “Что ты за человек, и откуда явился, и куда держишь путь?” Тот отвечал: “Явился я с Севера и долго оставался тут, в Норвегии, но теперь думаю податься в Свейскую державу. И долго плавал я на кораблях, а теперь нужно привыкать к коню” Кузнец спросил: “Где же ты собираешься быть к вечеру?” “На востоке, в Спармёрке”, — отвечал тот. “Этого не может быть, — сказал кузнец, — ведь туда не доскачешь и за семь дней”. Гость вскочил на коня. Кузнец спросил: “Кто же ты?”  Тот ответил: “Слышал ты об Одине?” — “Слышал я, как его поминают.” — “Теперь ты можешь его узреть, — говорит гость. — И если ты не веришь тому, что я тебе сказал, смотри же теперь, как я перескачу на моем коне через ограду.” Он пришпорил коня, тот перелетел через ограду и не задел ее, а колья в ней были вышиной в семь локтей. Больше кузнец его не видел” (перевод А.Я. Гуревича).[35]

Один провоцирует события в «Саге о Волсунгах»:

«Сказывают так, что было разложено много костров вдоль палаты той; и вот стоит посреди палаты большая эта яблоня[36], о которой была речь. И тут говорится, что, когда расселись люди вечером вокруг костров, то человек некий вошел в палату. Тот человек был людям неведом с виду. Тот человек так был одет: плащ на нем заплатанный, ступни босые, а на ногах холстинные штаны. Тот человек в руке держал меч и шел прямо к родовому стволу, а на голове у него шляпа; был он очень высок и стар и крив на один глаз. Он взмахнул мечом и так вонзил его в ствол, что меч тот вошел в дерево по руко­ять. Все люди приветствовали того человека; тогда он заговорил и сказал;

– Тот, кто этот меч вытащит из ствола, получит его от меня в дар, и сам он в том убедится, что никогда не держал в руках лучшего меча.

Затем выходит этот старик вон из палаты, и никто не знает, кто он такой и куда идет. Тут повскакали они с мест и заспорили о том, кому взяться за меч; думали, что достанется он тому, кто первым до него доберется. Наконец знатнейшие подошли первыми, один за другим, но не было тут такого, кому бы удалось это дело, ибо меч не шелохнулся ни в какую сторону, сколько за него ни хватались. И вот подошел Сигмунд, сын Волсунга-конунга, схватил меч и вырвал его из ствола, точно он там лежал свободно, дожидаясь Сигмунда. Это оружие так всем было по душе, что никто, думалось им, не видал ему равного…»[37]

Вокруг меча между Сигмундом и Сиггейром-конунгом разгорается спор, Сиггейр предлагает обмен меча на его тройной вес в золоте, Сигмунд отказывает. Тогда, затаив обиду, Сиггейр нападает на Волсунга с ратью, убивает его, а детей, включая Сигмунда, берет в плен… и т.д.

В дальнейшем, по тексту саги, Один еще несколько раз является «неузнанным»: в качестве перевозчика-лодочника, который исчезает на глазах Сигмунда вместе с трупом отравленного Боргхилдой Синфьотли; он же подстраивает гибель Сигмунда, лишая его и своего подарка и Удачи.

«Вот Сигмунд-конунг трубит в свой рог, что остался ему oт отца, и побуждает дружину. Было у Сигмунда дружины много меньше. Завязалась тут жестокая битва, и хоть был Сигмунд стар, а все же сражался он люто и все время был впереди своих. Не устоит перед ним ни щит, ни броня, а он весь день идет прямо на вражескую дружину, и никто не знает, чем кончится бой между ними. Много там летало дротов и стрел, и так помогали ему вещие его дисы, что не был он ранен, и неведомо, сколько людей пало от него, и были у него обе руки в крови по самые плечи. А когда продлился бой тот некое время, явил­ся на поле том человек в нахлобученной шляпе и синем плаще; был он крив на один глаз, и в руке у него — копье. Этот человек высту­пил навстречу Сигмунду-конунгу и замахнулся на него копьем. А когда Сигмунд-конунг ударил со всей силы, столкнулся меч с копьем тем и сломался пополам на две части. Тут Сигмунда-конунга покину­ли Удачи, и многие пали из его дружины…»  На вопрос, можно ли его выходить, раненный Сигмунд отвечает: «Меня же бросили боги, так что не позволю я себя лечить, не хочет Один, чтоб мы обнажали меч, раз сам он его разбил; бился я в битвах, пока это было ему угодно.»

Люди, их жизни — игрушки в руках игреца Одина.

Вот уже он помогает сыну Сигмунда — Сигурду добыть себе жеребца из породы самого Слейпнира:

«… пошел Сигурд в лес и встречает он старика с длинной бородой, и был он ему незнаком. Старик спросил, куда Сигурд идет. Тот ответил:

– Надо мне выбрать коня. Присоветуй мне. Тот молвил:

– Пойдем и погоним коней к реке той, что зовется Бусилтьорн.

Они стали гнать коней в глубокое место реки, а те поплыли обратио к берегу, кроме одного жеребца, и его то взял себе Сигурд. Тот жеребец был серой масти и молод годами, велик ростом и красив собой; никто еще не садился к нему на спину. Бородатый человек молвил:

– Этот жеребец происходит от Слейпни(ра), и тщательно надо его взрастить, чтобы стал он всех коней лучше.

И тут человек исчез. Сигурд назвал коня Грани, и был тот конь превосходен: Один его выбрал.»

И перекован заново тот злополучный меч в знаменитый Гарм, которым будет убит змей Фафнир и добыто проклятое карликом Андвари богатство. Золото, из-за которого уже немало погибло героев, из-за которого смерть ждет опять-таки и самого Сигурда, и его возлюбленную, непокорную валькирию Брюнхилд, и многих других — речь о будущем сокровище Нифлунгов (Нибелунгов).

К слову, Брюнхилд (Сигрдрива) — это еще одна кукла в руках «хитрого Хрофта». Она некогда ослушалась Одина и была им погружена в сон посредством волшебного шипа. Один лишил ее права побеждать в битвах, но по дьявольской иронии оставил вещий дар, так что валькирия провидит всю тщетность своего желания быть счастливой с любимым.

Сигурд на коне, выбранном тем же Одином, достиг места, где за языками пламени и стенами щитов лежала валькирия, и разбудил ее, вспоров перекованным мечом Одина плотную броню на теле девы. Дав валькирии клятву жениться на ней, он нарушил свое слово, став мужем Гудрун.

После смерти Сигурда в результате подстрекательства той же Брюнхилд, она покончила с собой, взойдя на его погребальный костер. Сюжет этот богато представлен в ряде песен Старшей Эдды и сагах.

В самом конце «Саги о Волсунгах» вновь появляется Один — «некий муж, высокий, могучий и кривой на один глаз» — и отчески подсказывает слугам Йормунрека-конунга (Германариха), как убить неуязвимых для железа детей Гудрун — Хамди и Сорли:[38] «Загоните их камнями в Хел(ь).»

Одной рукой Один одаривает тех, кто чтит его, а другой — отбирает. Выдающийся скальд Эгиль Скаллагримссон, живший примерно в 910-990 гг. так сообщает об непостоянстве Одина (называя его каждый раз иносказательно) в песне «Утрата сыновей» (22-24):

В испытании, которое Один устраивает людям, он проявляет и свое коварство, и черное злодейство, хотя при этом он остается справедливым — высшим и жестоким посмертным судьёй. Вспомнить хотя бы, как Один наказал за жестокость конунга Гейррёда, что пытал Одина-Гримнира между двух огней, а в конце концов был зарезан своим же собственным мечом и погиб без оружия в руке, самым неподходящим для викинга образом:

Конец я твой знаю

ныне же к Иггу,

клинком упокоен, пойдешь;

дисы в гневе;

ныне дерзнешь ли

на Одина глянуть, представ.[40]

Таким образом, Гейррёд должен отправиться в Хель. Было бы странно думать, чтобы Один принял Гейррёда, своего мучителя, который не прошел испытания, в  небесную дружину.

Вот весьма характерное сказание о трикстерном поведении Одина, запечатленное Снорри в его Эдде, в “Языке поэзии”, и ставившее даже маститых исследователей в тупик своей бессмысленностью: “Один отправился в путь и пришел на луг, где девять рабов косили сено. Он спрашивает, не хотят ли они, чтобы он заточил им косы. Те соглашаются. Тогда, вынув из-за пояса точило, он наточил косы. Косцы нашли, что косы стали косить много лучше, и захотели купить точило. Он сказал, что пусть тот, кто хочет купить точило, заплатит за него в меру. Это всем пришлось по душе, и каждый стал просить точило для себя. Один бросил точило в воздух, но, так как все хотели схватить его, вышло, что они полоснули друг друга косами по шее.”

На этом трикстерные проделки Одина не завершились. Проникнув в пещеру великана Суттунга, где был сокрыт «мед поэзии», в образе змея, он соблазнил великаншу-хранительницу, назвавшись при этом именем Бёльверк (Злодей) («Речи Высокого», 97-98)[41]

Спустя три дня злодей Один превратился в орла и спешно улетел, отягощенный поживой. Великан Суттунг догадался, что у него украли мед, тоже обратился орлом и бросился в погоню. “Как увидели асы, что летит Один, поставили они во дворе чашу, и Один, долетев до Асгарда, выплюнул мед в ту чашу. Но так как Суттунг уже настигал его, Один выпустил часть меда через задний проход. Этот мед не был собран, его брал всякий, кто хотел, и мы называем его “долей рифмоплетов” — рассказывает Снорри Стурлуссон.

5. Трикстер аморален, с точки зрения существующей этической системы культурного героя. Он стоит на грани мира человеческого общества и первобытного мира Дикой Природы, поэтому с точки зрения социального человека смешон, нерассудителен или бессознателен. Обладает зачастую ярко выраженными чертами соблазнителя — гиперсексуала и обжоры. Склонен к перемене пола.

Локи, как трикстер проявляет животную прожорливость и успешно соревнуется в поедании пищи с Логи — духом пламени во время знаменитого похода с Тором к Утгарда-Локи, который описан подробно у Снорри Стурлуссона в «Младшей Эдде». «Никто не съест своей доли быстрее меня,» — говорит Локи.

Животная природа Локи проявляется и в его детях, это волк (vargr) Фенрир и Мидгардский змей. Конь  Слейпнир рожден Локи, обернувшемся в кобылицу, от великанского жеребца. Принадлежность к хтоническим существам, по-видимому, вообще ассоциировалась в скандинавской мифологии со способностью менять пол и обличие.[42] Локи — родитель всех ведьм.

Найдя на костре

полусгоревшее

женщины сердце,

съел его Локи;

так Лофт зачал

от женщины злой;

отсюда пошли

все ведьмы на свете.

(«Песнь о Хюндле»)[43]

Как мы уже видели, Один легко удовлетворяет свою любовную похоть в случае с похищением «меда поэзии», главным образом за счет красноречия. У Саксона Грамматика в «Деяниях датчан» присутствует еще рас­сказ о сватовстве бога Одина к Ринд.[44] По Саксону, Ринд — дочь короля рутениев. Одину предсказано, что именно от Ринд родится мститель за Бальдра, и потому он желает овладеть девой. Он переодевается человеком и приходит ко двору рутениев, называется военачальником, выигрывает решающую битву и требует Ринд себе в награду. Но Ринд он совсем не нравится. Девушка толкает его так, что он сильно ударяется подбородком об пол, Один гневается и обрушивает на Ринд руническое заклятие, написанное на коре дерева. Ринд сходит с ума. Тогда Один переодевается женщиной-знахаркой, предписывает Ринд горькое лекарство и, чтобы девушка не вырывалась, советует привязать ее к кровати. Его совет исполняют, и тогда он овладевает беспомощной Ринд силой. Прочие боги гневаются на Одина за столь неблаговидный поступок и даже на время изгоняют его.[45]

У Меркурия, с которым Одина отождествляли, позорно похотливая природа, и он — отец Пана, бога Дикой Природы. (Цицерон. О природе богов (56)). Тут, следуя античным и средневековым параллелям надо вспомнить, что и греческий Гермес — отец Пана, то есть породитель Дикой природы (Аполлодор. Эпитома. VII.38). Хотя сам Гермес-олимпиец превосходит всех богов благодетельностью, но от юноши Гермеса у нимфы Дриопы рождается Пан, сразу бородатый, с рогами и козлиными рогами и “чудище с виду” (Гомер. XIX. К Пану, 1). Нимфа бросила сына в ужасе, Гермес “очень душой веселился, глядя на милого сына”, а потом понес сына на Олимп и, “покатилися со смеху боги”.

Гермес — владелец мира зверей , а, значит, и Меркурий, и сам Один стоят также вплотную к животному миру. Один, хоть и не рогат, но потомок Мировой Первокоровы.[46] Впрочем, Одина ассоциировали уже после эпохи викингов с рогатым Королем Леса, предводителем Дикой Охоты.

“Огненноокие львы, белоклыкие вепри, собаки,

Овцы, сколько бы их на земле ни кормилось широкой, –

Четвероногие все да пребудут под властью Гермеса!”[47]

Власть над животным миром, а также черты его как оборотня и животная гиперсексуальность указывают на архаичность бога Гермеса, как и славянского Велеса.

Владея шаманскими техниками и магией сейда, Один “на острове Самсей бил в барабан, средь людей колдовал, как делают ведьмы» — обвиняет Локи верховного аса, прибавляя: «ты — муж женовидный». Впрочем, это лишь его ответ на примечание Одина, что Локи «под землей сидел восемь зим, доил там коров, рожал там детей, ты — муж женовидный».[48]

Обвинения стоят друг друга, насколько они оскорбительны можно судить по реакции героя одной из исландских прядей, новообращенного христианина Торвальда Кодранссона, когда против него и епископа-крестителя язычники сочинили нид:

«Родил детей епископ девять,

всем им Торвальд отец.»

Торвальд убил двух сочинителей. На вопрос епископа, за что, последовал ответ: «Nак как они сказали, что мы имели детей вместе…»[49]

Когда Хеймдалль (по другой версии Локи) советует Тору переодеться женщиной, чтобы выручить свой молот у великанов, громовержец возражает:

«Меня назовут

женовидным асы,

если наряд я

брачный одену.»

(«Песне о Трюме», 17)

В нордической Традиции известны две взаимоисключающие формы древней магической практики: galdr (гальд) и seidr (сейд). И Один единственный из богов владеет обеими.

“Гальд — это магия заговоров, смесь поэзии и чародейства. Люди — во всяком случае, в период язычества — терпимо относились к практикующим гальд, чего нельзя сказать о сейде, который являлся практикой одновременно и вторичной, и вызывающей неприятие многих. Действительно, сейду свойственна некая “аура” антисоциальности и порочности, чему можно предложить множество объяснений. Занятие сейдом ввергало того, кто его практиковал, в состояние временной слабости, что делало этот вид магии неприемлемым для воинов; и действительно, заниматься сейдом было предоставлено женщинам. Позднее, с течением времени и соответственно обычаям, сформировалось мнение, согласно которому практика сейда стала считаться недостойной мужей… Сейд во многих отношениях сходен с шаманизмом, поскольку и тот, и другой подразумевают вхождение в состояние транса. С точки зрения воина, транс — состояние, малопригодное для мужчины, ибо делает его беззащитным перед лицом агрессии. Пророческие сновидения — дело другое: даже воины время от времени должны спать. Однако подвергать себя опасности ради занятий магией? Это должно было казаться воинам совершенно неприемлемым,” — пишет Фрея Асвинн. Перечень описанных Тацитом племен охватывает пространство от фризов до данов, т.е. включает в себя предков народов, практиковавших сейд. Женщины этих народов, как их описывает Тацит, были замечательными волшебницами и обладали великим могуществом:

«8. …Германцы считают, что в женщинах есть нечто священное и что им присущ пророческий дар, и они не оставляют подаваемые ими советы и не пренебрегают их прорицаниями”[50].

Им, несомненно, был известен некий чисто женский способ окрашивания рун, пред которым бледнеют мужские. «Раз в месяц, в течение почти недели, в соответствии с естественным циклом из тела женщины выделяется кровь. Это явление, несвойственное мужчинам, чаще ошибочно рассматривается как стигмат нечистоты, чем как обновление природой собственного потенциала. И, тем не менее, женские регулы почти повсеместно расцениваются как источник огромной магической силы. Большинство мужчин впадают в растерянность при столкновении с этим совершенно естественным феноменом. То, что о регулах можно забыть, когда их нет, что их можно эффективно сдерживать, когда они приходят, — это недоступно пониманию среднего мужского рассудка. То, что это явление обретает магический смысл, якобы делает его в чистом виде порочным, привнося оттенок непристойности и сексуальности в восприятие его мужчиной»[51].

До нашего времени сохранилось выражение «кричать, как сейдовская баба» — речь идет о ведьмах, которые якобы в Вальпургиеву ночь (1 мая) слетались на Лысую гору. Вот как эти сведения перекликаются с “Сагой об Инглингах” из уже упомянутого «Круга Земного»: “VII. …Один владел и тем искусством, которое всего могущественнее. Оно называется колдовство. С его помощью он мог узнавать судьбы людей и еще не случившееся, а также причинять людям болезнь, несчастье или смерть, а также отнимать у людей ум или силу и передавать их другим. Мужам считалось зазорным заниматься этим колдовством, так что ему обучались жрицы. Одину было известно о всех кладах, спрятанных в земле, и он знал заклинания, от которых открывались земля, скалы, камни и курганы, и он словом отнимал силу у тех, кто в них жил, входил и брал, что хотел”.

6. Трикстер — оборотень, перевертыш, игрок, иллюзионист, и для него не существует привычного понятия о жизни и смерти, потому что игра каждый раз может быть начата сначала и в любой момент прекращена. Трикстер не всегда выходит победителем из затеянной игры, и может попасть впросак, оказаться жертвой собственной хитрости.

Один многолик, вот только некоторые из его бесчисленных имен. Меняя имя, меняешь образ свой, словно примеряешь карнавальную маску, поворачиваясь к действительности каждый раз загримированной личиной.

“Я — Грим-личина

и Ганглери-странник,

Вождь — мне имя, тож Шлемоносец,

Друг и Сутуга,

Третий  и Захват,

Высокий  и Слепо-Хель,

Истый, Изменный,

Исторгатель,

Радость Рати и Рознь,

Тож Одноглазый, тож Огнеглазый,

Злыдень и Разный,

Личина и Лик,

Морок и Блазнь,

Секиробородый, Даятель Побед,

Широкополый, Смутьян,

Всебог и Навь-бог,

Всадник и Тяжбог, –

вовек не ходил я

средь человеков,

своих не меняя имен.

Ныне у Гейррёда

я — Гримнир-личина;

я же у Эсмунда был

Мерин, впрягшийся

в сани, Кормилец;

я на тинге — Цветущий

я же в битве — Губитель;

Ярый, Равный,

Вышний. Брадатый,

Посох и Щит для богов.”[52]

Так или иначе, Один был сравнительно легко схвачен Гейррёдом и восемь дней провел в пытках средь двух костров, пока на девятый его не освободил, дав напиться и вернув тем самым жизненную силу, сын жестокого конунга Гейррёда. Но если здесь Один вполне сознательно шел на испытание, в другом случае он остался в проигрыше из-за своей любви к путешествиям — жена Фригг изменяла мужу Одину с его братьями, пока супруг скитался:

[Локи сказал:]

Молчи-ка ты, Фригг!

Ибо Фьегюна дщерь,

как раз ты блудить горазда:

Вили и Ве,

хоть Видрир — твой муж,

с тобою любились оба.[53]

Если асов почитать, как светлых богов, то Локи конечно же чернец среди них, он Лофт — «сеятель раздоров». У Локи, согласно Младшей Эдде, есть такие устоявшиеся среди современников эпитеты (кеннинги): зовут его “родичем и дядей, веселым попутчиком и сотрапезником Одина и асов”, “вором великанов”, “похитителем козла, ожерелья Брисингов и яблок Идунн”, “недругом богов”, “коварным асом”, “наветчиком и обманщиком богов”. Еще у Локи есть эпитет “виновник распрей”. Для забавы он летал в соколином оперении и, понадеявшись на собственную неуловимость, был пойман великанами, но, попав впросак, он пообещал привести к ним самого Тора без молота и волшебного пояса Силы. Обещание Локи сдержал наполовину. Тора привел во всеоружии, и великаны расплатились жизнями.[54]

Попался Локи и еще раз, прилепившись к волшебной палке, которую нес великан в образе орла. За освобождение Локи расплатился тем, что выманил из Асгарда богиню Идунн с волшебными молодильными яблоками, впрочем, словно опытный шахматист переворачивающий доску и играющий уже другим «цветом», он вернул асам пропажу.

Проиграв свою буйну голову в споре карлику, изготовившему молот Тора, Локи сперва предложил за нее выкуп. Получив отрицательный ответ, он надел башмаки, “в которых он мог бежать по водам и воздуху” и бросился наутек. Когда же Тор поймал хитреца, тот остроумно заявил, что шея карлику не принадлежит, стало быть и отрубить голову нельзя. Когда карлик сшил ему в отместку губы ремешком, Локи вырвал его вместе с мясом.[55]

Нахамив асам в знаменитой «Перебранке Локи», хитрец превратился в лосося и прыгнул в воду, но был пойман не без помощи рыболовной сети, которую сам же и изобрел накануне.

Скованный Локи пребывает под землёй в наказание за свои выходки. На лицо Локи капает яд из пасти змеи, и его судорожные движения вызывают землетрясения. Один пирует со своими асами в светлом Асгарде.

Но вырвется Локи на волю, и сын его — волк Фенрир проглотит Одина в дни Рагнарёка.

7. Трикстер выступает, как Старый Мудрец с одной стороны и как юнец — с другой, в зависимости от того, каков находящийся рядом с ним культурный герой рядом культурный герой, чье чувство значимости Трикстер умаляет.

Выше мы застали Одина в образе умудренного старца или могучего мужа, и при поверхностном взгляде верховный ас никак не может походить на пронырливого паренька Меркурия или Гермеса, насмехающегося над светлыми богами.

Если обратиться к «Песне о Харбарде», мы обнаружим, что как раз здесь обернувшийся недорослем перевозчик-Один морочит голову собственному сыну — могущественному Тору.

Тор возвращался с востока и подошел к какому-то проливу. По ту сторону пролива был перевозчик с лодкой. Тор окликнул его:

1-2.«Эй, парень-парнище,

на том бережище чего стоишь?»

А тот ответил:
«Эй, стар-старичище,

Чего через водищу орёшь?»

Таким образом Тор в комичной этой ситуации представляется рядом с Харбардом-Одином стариком (несмотря на то, что в переводе это имя Одина и означает — Длиннобородый). В переводе Н. Корсуна, то, что В.Тихомиров интерпретирует как «человечишко», звучит «сопляком»:

Тор сказал:
«Неохота мне вброд
брести по заливу
и ношу мочить;
не то проучил бы
тебя, сопляка,
за брань и насмешки,
на берег выйдя!»[56]

После некоторых препирательств мнимый перевозчик говорит Тору, чтобы тот назвал свое имя, потому как ему приказано держать переправу: воров, конокрадов не возить, а возить лишь людей хороших и известных самому перевозчику, между тем Тор не производит на него впечатление без обувки, без одежки и порток. Тор уточняет, что он сын Одина, кто его сын и брат. В переводе у В. Тихомирова: «А сам я сильнейший — бог Тор перед тобою!». В переводе у А. Корсуна и вовсе: «Ты с владыкой богов беседуешь — с Тором!»(«Песнь о Харбарде»,8).

Затем происходит обычная перебранка. Тор клятвенно обещает пересчитать обидчику кости, тот не лезет за словом в карман, и обещает дождаться Тора на своем берегу. Тор рассказывает, как он побеждал великана за великанищем («Песнь о Харбарде», 15, 19, 23, 29). А Харбард хвалится, как он любился с девицами, и что это гораздо лучше, чем биться с мужами. Причем, спал он, как оказалось, сразу с семью родными сестрами. Харбард вспоминает, что соблазнял ночных наездниц, то есть валькирий, и жен уводил у мужей  («Песнь о Харбарде», 16, 18, 20, 30).

Тор утверждает, что дрался с женами берсеркеров, которые наводили на людей порчу, а Харбард отвечает, что не велика честь драться с женщинами. На вопрос Тора, кто научил его таким срамным и глумливым словам, Харбард отвечает, что люди из могильных курганов. Ярость Тора уже плещет через край, когда мнимый перевозчик сообщает богу, что его жена Сив сейчас гуляет с любовником, пока он тут на переправе застрял. Громовержец негодует — Харбард его задержал, на что собеседник ехидно замечает, мол «подумать только, великому Тору простой перевозчик помеха». И когда Тор, сообразив, что над ним издеваются, обещает припомнить Харбарду переправу, тот лишь усмехается в ответ: «А ешь тебя тролли!»

Хотя перевод В. Тихомирова восьмой строфы «Песни о Харбарде» представляется автору статьи верным по контексту, ведь там же Тор утверждает, что он Одинов сын, то есть никак не может быть одновременно владыкой богов, а является лишь сильнейшим из них, надо отметить, что Тор некогда занимал вершину древнегерманского пантеона, и даже к концу тысячелетии в некоторых областях Скандинавии его культ был в большем почете у бондов, чем культ прочих богов. Не случайно Адам Бременский в своем описании Скандинавии, составленном около 1070 г., рассказывает о храме в Уппсале так: «В этом храме, который весь разукрашен золотом, народ поклоняется статуям трех богов. Самый могущественный из них, Тор (Донар), сидит на своем престоле посредине храма. Водан и Фрикко сидят по ту и другую сторону от него. Отличительные черты каждого из них: Тор, как говорят, владычествует в воздухе и правит громом и молнией, ветром и дождем, хорошей погодой и урожаем. Другой, Водан, что значит «ярость», правит войнами и вселяет в людей храбрость перед лицом врагов. Третий, Фрикко, дарует смертным мир и сладострастие. Его идол снабжен поэтому громадным детородным членом. Водана же изображают они в доспехах, как мы — Марса, а Тор со своим скипетром кажется похожим на Юпитера…»[59]

Этим ритуальным скипетром-молотом Тор освящает погребальный костер Бальдра, хотя, казалось бы, жреческую церемонию должен проводить «местный шаман» Один. Тор совершает и своеобразное жертвоприношение, пихнув в костер пробегавшего мимо карлика.

Исследователь традиционной культуры Сергей Пивоваров (Святич) обратил наше внимание еще на несколько фактов, которые могут свидетельствовать в пользу временного главенства Тора, у которого затем пришелец Один отобрал ряд функций. Для этого придется снова обратиться к двум произведениям Снорри Стурлуссона.

В Прологе «Младшей Эдды» этот автор, следуя средневековой моде, возводит асов к легендарным троянцам, при этом утверждается, что вождь Один — далекий потомок Тора: “В северной части света он (Тор) повстречал прорицательницу по имени Сибилла — а мы зовём её Сив — и женился на ней. Никто не ведает, откуда Сив родом. Она  была прекраснейшей из женщин, волосы у неё были подобны золоту. Сына их звали Лориди, он походил на своего отца. У него был сын Эйнриди, а у него — Вингетор, у Вингетора — Вингенер, у Вингенера — Моди, у Моди — Маги, у Маги — Сескев, у Сескева — Бедвиг, у Бедвига — Атри, а мы зовём его Аннан, у Атри — Итриманн, у Итриманна — Херемод, у Херемода — Скьяльдун, а мы зовём его Скьёльд, у Скьяльдуна — Бьяв, а мы зовём его Бьяр, у Бьява — Ят, у Ята — Гудольв, у Гудольва — Финн, у Финна — Фридлав, а мы зовём его Фридлейв, а у того был сын Водан, а мы зовём его Один”.

Немаловажно, по мнению С. Пивоварова, и то, что Один описывается как пришлый в Скандинавию вождь. В «Саге об Инглингах» Снорри уточняет: «V. … В те времена правители римлян ходили походами по всему миру и покоряли себе все народы, и многие правители бежали тогда из своих владений. Так как Один был провидцем и колдуном, он знал, что его потомство будет населять северную окраину мира. Он посадил своих братьев Be и Вили правителями в Асгарде, а сам отправился в путь и с ним все дии и много другого народа…»

В рассказе о приходе в Скандинавию диев с Одином не упомянут ни один из богов-асов скандинавского пантеона — ни Тор, ни Браги, ни Тюр, ни Хеймдайль, ни другие — на основании этого наш коллега С. Пивоваров делает вывод, что пришельцем был лишь Один и ваны, упоминающиеся с ним.

Прочие же боги — типа перечисленных — почитались ещё до него, а Один вошёл в пантеон позднее, хотя и достаточно давно — ведь Тацит уже в первом веке говорит об особом почитании Меркурия материковыми германцами. Значит, приход культа Одина на север Европы следует отнести еще ко временам до Рождества Христова. О древности культа Тора свидетельствует, по нашему мнению, и тот факт, что Громовержец передвигается в пространстве на колеснице, подобно ариям, тогда как Один — уже на коне.

«Как такое произошло?» — задается вопросом С. Пивоваров. Скорее всего, он — Один — почитался какими-то пришельцами, которые, вторгнувшись на земли германцев, составили у них значительную часть аристократии. На сам факт существования этих пришельцев указывает миф о приходе асов. Асы, точнее aesir — это, конечно же, боги. Но в то же время многочисленность спутников Одина явно указывает на переосмысление древнего мифа. Любопытно, что для обозначения спутников Одина Снорри использует термин diar — слово, переводящееся как “боги”, однокоренное латинскому dio, эллинскому theos, индийскому deva: «VI. Рассказывают как правду, что когда Один и с ним дии (diar) пришли в Северные Страны, они стали обучать людей тем искусствам, которыми люди с тех пор владеют…»

Гипотеза С. Пивоварова нуждается в уточнении. Диями Снорри называет лишь жрецов народа асов, причем до исхода на север, в Скандинавию. То есть, некие выдающиеся люди, будучи асами, в то же время и дии: «II ….Страна в Азии к востоку от Танаквисля называется Страной Асов, или Жилищем Асов, а столица страны называлась Асгард. Правителем там был тот, кто звался Одином. Там было большое капище. По древнему обычаю в нем было двенадцать верховных жрецов. Они должны были совершать жертвоприношения и судить народ. Они назывались дыями, или владыками. Все люди должны были им служить и их почитать. Один был великий воин, и много странствовал, и завладел многими державами…»

Такое смешение характерно для времен еще до религиозной реформы Заратустры, разделившей окончательно арийских асуров-асов и дэвов-дивов-диев. Причем дэвы в древнеиранской мифологии и авестийской традиции стали зловредными существами, тогда как в «Ригведе» одни и те же боги выступают и асурами, и дэвами. Не эти ли реформы или подобные им заставили диев-асов покинуть прежние земли и совершить беспримерный переход из Азии на Север Европы?

Один делает диями и пришлых ванов: «Один сделал Ньёрда и Фрейра жрецами, и они были диями у Асов. Фрейя была дочерью Ньёрда. Она была жрица. Она первая научила Асов колдовать, как было принято у Ванов”.

Есть и еще один темный эпизод — косвенное свидетельство того, что именно ваны напали на асов, а не наоборот, и Один, спровоцировав очередную брань, предводительствовал не асами, а ванами:

«В войско метнул

Один копьё

Это тоже свершилось

В дни первой войны;

рухнули стены

крепости асов,

ваны в битве

врагов побеждали» [60]

Именно победившие ваны — Ньёрд, Фрейр и Фрейя, а не Тор, унаследовали престол Одина («Сага об Инглингах», IX-X).

Вероятно, Тор — это бог туземцев, жителей Скандинавии, а Один в ряде случаев — пришелец, молодой и наглый Трикстер, который ниспровергает могущественного Громовержца. Один занимает место Тора в древнегерманском пантеоне, переиграв его. В свою очередь и на асов с ванами на новом этапе истории и мифологии находится свой Трикстер — это пришелец Локи из рода йотунов, шут, шкодник в ботинках-скороходах, на фоне гениального старца-Одина и могущественного мужа-Тора.

Таким образом, Трикстер — это воплощение Силы, которая действует инициатором и катализатором общественных процессов в переходные моменты истории общества, при смене социо-культурных отношений.

*  *  *

На примере эддических богов — Локи и Одина — рассмотрен архетип «Трикстер». По пп. 1-7. выделены основные черты и функции Трикстера. В смежных работах, находящихся к марту 2005 года в печати, мною рассмотрены как Трикстеры античные Гермес и Одиссей, герои исторических анекдотов, басен, шванок и быличек: Диоген Синопский, поп Амис, Насреддин, Уленшпигель, Илья Муромец, ученик Дьявола и чёрт. Отсылаю заинтересованного читателя к этим новым публикациям, в том числе и на страницах следующего «Вестника Традиционной Культуры».

Опубликовано: Гаврилов Д. О функциональной роли Трикстера. Локи и Один как эддические трикстеры// Вестник Традиционной Культуры: статьи и документы. Вып. №3/ под ред. докт. филос. наук Наговицына А.Е., М., 2005. — 192 с., С. 33–59.

Полностью материал см.: Гаврилов Д.А. Локи и Один как эддические трикстеры / Гаврилов Д.А. Трикстер. Лицедей в евроазиатском фольклоре. — М.: Социально-политическая мысль, 2006. — 240 с. C. 33–63.

[1] Мюллер В.К. Новый англо-русский словарь. — М.: “Русский Язык”, 2002, С. 773.

[2] Радин П. Трикстер. — СПб.: «Евразия», 1999. См. также. Юнг К.Г. Душа и миф. Шесть архетипов. — Мн.: “Харвест”, 2004.

[3] Radin P. The Trickster: A Study in American Indian Mythology (with commentaries by C.G.Yung and Karl Kerqnyi). London, 1956.

[4] Юнг К.Г. Психология образа трикстера/ Юнг К. Г. Душа и миф. Шесть архетипов. — Мн.: “Харвест”, 2004. С. 338–358.

[5] Maranda E.K., Maranda P. Structural Models in Folklore and Transformational Essays. — The Hague, Paris, 1971. р. 23.

[6]  Мелетинский Е.М. Культурный герой / Мифы народов мира. т.2. — М.: “Советская энциклопедия”, 1982. С. 25–28.

[7]  Пропп В.Я. Морфология волшебной сказки. — М.: «Лабиринт», 2003, С. 80–84.

[8] Пропп В.Я. Проблемы комизма и смеха. — М.: «Лабиринт», 2002, С. 76–83.

[9] Хлевов А.А. Предвестники викингов. Северная Европа в I — VIII веках. — СПб.: «Евразия», 2002. С.169

[10] Струкова Т.А. Метаморфозы трикстера в лабиринте обыденности// Бог. Человек. Мир (Материалы ежегодной научной конференции). — М.: «Издательство Русского Христианского гуманитарного института», 2000.

[11] Топоров В.Н. Образ трикстера в енисейской традиции // Традиционные верования и быт народов Сибири. Новосибирск, 1987. С. 5–23.

[12] Пяткова Н.Л. Организующая роль трикстера в мифологии хантов и манси//Урало-сибирская научно практическая конференция. Екатеринбург: Уральский государственный университет. 2003.

[13] Abrahamian L. Lenin As a Trickster // Anthropology & Archeology of Eurasia. 1999. V.38. № 2. Р. 7–26.

[14] Топоров… С.17.

[15] Конева А.В. Анекдот как феномен культуры. Материалы круглого стола 16 ноября 2002 года. — СПб.: «Санкт-Петербургское философское общество», 2002. С.70–77.

[16] Стеблин-Каменский М.И. Древнескандинавская литература. — М.: «Высшая Школа», 1979. С. 49

[17] Старшая Эдда. В пер. В.Тихомирова / Корни Иггдрасиля (Эдда. Скальды. Саги), сб. под ред. О.Смирницкой, — М.: “Терра”, 1997.

[18] Стеблин-Каменский М.И. Древнескандинавская литература… С. 50.

[19] Согласно «Младшей Эдде» Гевьон — дева, которой прислуживают умершие девушками

[20] Тут вспоминается перебранка Ильи Муромца с князем Владимиром на пиру, перебранка Садко с гостями и купцами именитыми, перебранка Василия Буслаева с новгородцами, перебранка Ильи Муромца с Идолищем или Калиным-царем, Одиссея — с женихами, распри олимпийских богинь Афины и Геры с одной стороны — Афродиты с другой стороны. Словом, жанр весьма традиционный.

[21] Хлевов А.А. Предвестники викингов… С. 169.

[22] Нельзя не вспомнить и о Гермесе, убийце тысячеглазого исполина Аргуса, из которого было создано звездное небо. Один зашвырнул на небо глаза турса Тьяцци, и они загорелись там звездами, прежде он же сотворил звезды из сверкающих искр Муспелля, а из черепа Имира  — сам небосвод.

[23] Старшая Эдда. В пер. В.Тихомирова…

[24] Старшая Эдда. В пер. А. Корсуна, под. ред. М.И. Стеблин-Каменского/ Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах, М.: Художественная литература, 1975.

[25] Старшая Эдда. Русская классная библиотека под ред. А.Н.Чудинова, СПб. 1897.

[26] Арон Гуревич. Избранные труды. В 4-х т.т. Том 1. Древние германцы. Викинги. — М. — СПб.: «Университетская книга», 1999. С.174.

[27] О происхождении германцев, 9 / Корнелий Тацит. Собр. соч. в двух томах. т.1., — Л.: «Наука», 1969.

[28] Средневековая латинская литература IV–IX вв. М. 1970.

[29] История бриттов, 98 / Гальфрид Монмутский. История бриттов. Жизнь Мерлина. — М.: «Наука», 1984, С. 5–137.

[30] Стеблин-Каменский М. И. Древнескандинавская литература… С. 50.

[31] Младшая Эдда, в пер. О.А. Смирницкой, под ред. М.И. Стеблин-Каменского. — М.: НИЦ «Ладомир», 1994.

[32] Похожую задачу успешно решил полностью асоциальный Иван-дурак из русских сказок, став мужем царевны и престолонаследником.

[33] Гуревич Е.А., Матюшина И.Г. Поэзия скальдов. Отв. Ред. Е.М. Мелетинский. — М.: РГГУ, 1999, С. 488–491.

[34] Снорри Стурлусон. Круг Земной. — М.: «Наука», 1980.

[35] Гуревич А.Я. Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства, — М.: «Искусство», 1990, С .101. см. также. Кongesoger. Sverre-soga, Baglarsoger, Oslo, 1962, Р. 253–254.

[36] Родовое дерево.

[37] «Сага о Волсунгах», III. в пер. Б. Ярхо/ Корни Иггдрасиля (Эдда. Скальды. Саги), сб. под ред. О.Смирницкой, — М.: “Терра”, 1997.

[38] Хамди и Сорли мстили по настоянию Гудрун Йормунреку за смерть своей сестры  Сванхилд, отрубив ему руки и ноги.

[39] Поэзия скальдов. В пер. С. В. Петрова. — Л.: «Наука», 1979, С. 21.

[40] «Речи Гримнира», 53 / Старшая Эдда. В пер. В.Тихомирова

[41] Старшая Эдда. В пер. А.Корсуна…

[42] Гуревич Е. А., Матюшина И. Г. Поэзия скальдов… С. 469.

[43] Старшая Эдда. В пер. А.Корсуна…

[44] От Ринд у Одина будет сын Вали, который отомстит за Бальдра, убив слепца Хеда, и останется жив после Рагнарека.

[45] Скандинавская мифология: Энциклопедия. — М.: Изд-во «Эксмо»; CПб.: «Мидгард», 2004. С.127.

[46] Младшая Эдда рассказывает, как Мировая Корова Аудумла лизала камни, и из них возник человек Бури (родитель), его сын Бор (рожденный) взял в жены Бестлу, дочь великана Бельторна. И она родила троих сыновей: одного звали Один…

[47] Гомер. III. К Гермесу, 569–571.

[48] «Перебранка Локи», 23–24. В пер. А. Корсуна.

[49] со ссылкой на «Прядь о Торвальде Бывалом» и «Сагу о крещении» (XIII-XIV вв.)    Гуревич Е. А., Матюшина И. Г. Поэзия скальдов… С. 468.

[50] О происхождении германцев, 8/ Корнелий Тацит. Собрание сочинений…

[51] F.Aswinn. La magie du Seidr//IRMIN, Nо4, 1995.

[52] «Речи Гримнира», 46–49 / Старшая Эдда. В пер. В. Тихомирова.

[53] «Перебранка Локи» / Старшая Эдда. В пер. В. Тихомирова.

[54] Язык поэзии /  Младшая Эдда. — М.: НИЦ “Ладомир”, 1994. С. 113, С.120

[55] там же, С. 129–130.

[56] «Песне о Харбарде», 13.

[57] Пер. В. Тихомирова

[58] Пер. А. Корсуна

[59]  Magistri Adam Bremensis gesta Hammaburgensis ecclesiae pontificum. Ed. B. Schmeidler, 3. Aufl., Hannover, 1917, Р. 257–260.

[60] «Прорицание вёльвы», 24. В пер. А.Корсуна.

[1] Юнг К.Г. Душа и миф. Шесть архетипов. — Мн.: “Харвест”, 2004.

Изъян и у доброго сышешь,

а злой не во всем нехорош.

(“Речи Высокого”, 133)

Ранее мы рассмотрели традиционное противостояние Белого и Черного богов на примере эддических Хеймдалля и Локи [1]. Обрисовав портрет светлейшего из асов, мы доказали, что он может рассматриваться как Белый бог, а его противник — Локи — как Черный бог. Были также сформулированы свойства, большинству из которых должен был бы по нашему мнению отвечать образ Белого бога, главные черты образа Черного бога определены ранее [2,3]. Вместе с тем нельзя не отметить, что в любой системе традиционализма, за исключением разве ярко выраженной авестийской, есть божества, объединяющие в себе образы этих двух непримиримых соперников. В Индии — Рудра-Шива [4], у славян, возможно, Род, а затем и Велес [5]. Что же касается германцев — главным образом, скандинавов, — у них это Один.

Чтобы “не растекаться мыслию по древу” построим статью таким образом. Последовательно перечислим характерные черты Черного и Белого богов, объединенных попунктно, а затем докажем наличие этих свойств у Одина. Перечень построим по принципу “от внешнего к сути”, т.е. от того, что лежит на поверхности, к тому, что спрятано внутри эддических текстов.

1. Белый бог, как и Черный бог, — это прабоги, боги старшего поколения.

Один — Альфэдр, первый из асов, обычное его обличие — одноглазый старик в широкополой шляпе. Его зовут Харбард — Длинная Борода. Он отец многих богов, участник Творения Мира и людей. Однако, в этом процессе Творения, как мы увидим, он выступает в том числе и разрушителем (см. ниже п. 8).

2. Белый и Черный боги — это соперники; первый обладает атрибутами белизны или Света, но второй есть хтонический персонаж, такой, что кроме черноты под землей, ему подчинены чернота на земле и чернота на небе.
3. Черный бог связан со смертью и миром мертвых, ему подчиняются некоторые человекоподобные существа, ответственные за Тьму. Белый бог, напротив, противостоит миру мертвых и смерти.

Один — Всебог, он “лучший из асов”, отец светлейших — Хеймдалля и Бальдра. “Ярый” и “Родитель Живущих” — хейти Одина. Оком Вотана именовали германцы тресветлое Солнце; Млечный путь — это дорога Вотана [12]. Большая Медведица — колесница Его (wagen des Wodan). Золотом светится Вальгалла, “легко отгадать, где Одина дом”.

“Гладсхейм — двор пятый,

Отрадный, где Вальгалла

златозарна воздвиглась;

там Хрофт избирает

ратных мужей

чтодневно в битвах убитых”

(8, “Речи Гримнира” [6])

Один, как Белый бог, возглавит асов и их союзников, когда во время Рагнарека выйдут против них на поле Вигрид сыны Муспелля, ведомые Суртом-Черным, и отродья Хель, во главе с отцом богини смерти, Черным “недругом богов” — Локи.

Согласно “Речам Гримнира”, Один это одновременно и Вальфэдр, Отец Павших и Навь-бог, он — бог смерти и владеет частью «душ» умерших. Один — Исторгатель и Морок, Губитель в битвах, злой гений, что похищает «души» посредством валькирии и собирает небесное войско мертвецов в Вальгалле, куда путь им через ворота Вальгринд. Корень Val-Vel у германцев, славян и балтов связан со смертью, т.е. разрушением. “Славянское имя” Одина — Велес, который является “пастырем душ умерших”. Тем самым в его власти чернота на небе.

Один зовется “Бог Висельников и Тюр повешенных”,  он — сама Рознь, и сеет на земле раздоры. Ему подчинены волки и вороны, традиционно отождествляемые с чернотой на земле (см. п.4).

Именно Один наделил Хель властью, которой та обладает, именно он поставил Хель “владеть девятью мирами, дабы давала она приют у себя всем, кто к ней послан, а это люди, умершие от болезни или от старости”. Хель имеет облик женщины, но половина ее мертва и ужасна. Один владеет волшебным копьем, копье же — традиционно — оружие Нижнего мира. Таким образом, Один управляет чернотой под землей.

4. К миру Черного бога относятся животные — ворон, волк (или пес), змей (выезжающий из (из-за) воды) — как ипостаси Черного бога или проявления, подвластные Ему. Белый бог зооморфически связан с благородными птицами (орел, сокол, ястреб) или лебедем, скотом (бык или корова, тур, олень) и противостоит змею.

Одину как Навь-богу всюду сопутствуют два волка — Гери и Фреки, и два ворона — Хугин и Мунин. Он — “ас воронов” и -Хральфнагуд.

Вороны летают по Белу Свету и обо всем виденном рассказывают Одину, а возможно, и вещают словами Одина, заметив попрание его законов на земле:

Убит был Сигурд

к югу от Рейна, —

с дерева ворон

каркнул громко:

“Атли о вас

клинки окровавит!

Злобных убийц

клятвы погубят!”

(5, “Отрывок песни о Сигурде”, [7])

Cимволика связи с Нижним миром налицо. Ворон — падальщик, и волки тоже. “Часто волкам достаются трупы…” — говорит Сигрун во “Второй песни о Хелги убийце Хундинга” (строфа 25). “Лакомство волчье — падаль…” -утверждает Гудмунд в “Первой песни о Хелги убийце Хундинга” (строфа 36), и “рыщут по миру Видрира псы, трупов алкая”(там же, строфа 13).

[Гудмунд сказал:]

“Дай мне раньше

у Волчьего Камня

трупом твоим

воронье насытить,

чем псов и свиней

твоих накормить;

пусть боги тебя

покарают, как должно.”

(44, “Первая песнь о Хелги убийце Хундинга” [7]).

В то же время Один как Белый бог и потомок коровы Аудумлы, будет биться с Волком Фенриром, сыном злокозненного Локи. Именно Один низверг в глубокое море Йормунганда — Мирового Змея, также порождение своего темного брата. Есть намек и на зооморфизм у сына Одина — противника Локи, “златорогого” аса Хеймдалля, голова которого названа в кеннингах “Языка поэзии” — мечом “Хеймдалля”.

5. Иногда Белый бог обладает подчеркнуто светлым (зорким) взглядом, а Черный бог частично или полностью “слеп”.

Владыка асов “темен” на один глаз, но в то же время Одину все видно с престола Хлидскьяльв: “видит он все миры и все дела людские, и ведома ему суть всего видимого”, как видима она оку Вотана — Солнцу.

6. Белый бог в той же степени, что и Черный бог, связан с зарождением новой жизни и судьбой.

Один — творец людей, Аска и Эмблы, которых он создал, по одной версии, вместе со своими эманациями Вили и Ве, по другой — с Хениром и Лодуром-Локи. До того, как Один нашел Аска и Эмблу, они, согласно “Прорицанию вельвы”, “не чаяли жребия и судьбы не имели”. Получив дух(разум), душу(дыхание) и тепло(кровь и цвет живого), люди обрели судьбу, или свой жребий.

Один и здесь столь же черен, сколь и светел. Он, как и Локи, сеет Смуту, Рознь, Морок (он и является ими самими), которые приводят к войнам, смерти и разрушению судеб людей. Один дает подчас неправую победу слабейшему, чтобы заполучить героя в Вальгаллу.

Вот в чем обвиняет брата сам “кузнец бед” — Локи:

Стоит вспомнить и о каре, постигшей валькирию Брунхильд (или Сигрдриву), за то, что ослушалась Одина. Об этом мы узнаем из “Саги о Волсунгах”, из “Речей Сигрдривы” и т.д.

8-10, “Поездка Брюнхильд в Хель” [7]

В “Gautrekssaga” Один, подобно норне, определяет счастливую судьбу своему приемышу Старкадру.

Таким образом, Один, как и его жена Фригг (“Колесо Фригг”), как и Норны (“узлы Норн”), участвует в формировании Судеб всего живого.

7. Блага в мире — от Белбога: Белый бог — просветитель, он добывает и дарит людям и иным богам знания; Белый бог является из своего мира в наш мир, чтобы совершенствовать его. Вред в мире — от Чернобога.

Вплоть до 19 века в Швеции сохранился обычай оставлять на поле нескошенным клок ячменя или пшеницы в жертву Одинову коню. О том сообщается, например, в той же Deutsche Mithologie von Jacob Grimm (стр.140). Аналогичный обычай сохранялся и в России, связанный с Велесом.

Жена Одина, Фригг — богиня брака и тем самым, продления рода.

Один — бог волшебства и мудрости, который ради знания неоднократно приносил в жертву собственное тело: первый раз — пожертвовав свой глаз, во второй — распнув себя на стволе Иггдрасилля. Таким образом он достиг просветления, добыл и даровал асам, ванам, карликам, альвам и людям смысл рун. Им же рождены многие искусства, включая поэзию. Потому нередко древние историки отождествляли Одина с Гермесом-Меркурием [13,14], которого “считают изобретателем всех искусств, он же признается указывателем дорог и проводником в путешествиях; думают также, что он очень содействует наживе денег и торговым делам”[15].

Аватары Одина во всем соответствовали небесному Одину: “Рассказывают как правду, что когда Один и с ним дии пришли в Северные Страны, то они стали обучать людей тем искусствам, которыми люди с тех пор владеют. Один был самым прославленным из всех, и от него люди научились всем искусствам, ибо он владел всеми, хотя и не всем учил [8]”.

Один часто покидает Асгард и бродит по Миру, где испытывает повстречавшихся ему и творит справедливость. Один наказал жадного Хрейдмара с помощью проклятого кольца Андвари (“Речи Регина”), затем наказание за ту же жадность и подлость постигло Фафнира и Регина (“Речи Фафнира”). Один испытывал Вафтруднира (“Речи Вафтруднира”) и “излечил” его от излишнего самомнения.

Владея шаманскими техниками и магией сейда, Один “на острове Самсей бил в барабан, средь людей колдовал, как делают ведьмы” (24, “Перебранка Локи”)… Вот как эти сведения перекликаются с “Сагой об Инглингах”

“VII. …Один владел и тем искусством, которое всего могущественнее. Оно называется колдовство. С его помощью он мог узнавать судьбы людей и еще не случившееся, а также причинять людям болезнь, несчастье или смерть, а также отнимать у людей ум или силу и передавать их другим. Мужам считалось зазорным заниматься этим колдовством, так что ему обучались жрицы. Одину было известно о всех кладах, спрятанных в земле, и он знал заклинания, от которых открывались земля, скалы, камни и курганы, и он словом отнимал силу у тех, кто в них жил, входил и брал, что хотел”[8].

Он явился при дворе короля Олафа и много интересного рассказал этому монарху (“Сага об Олафе сыне Трюгви”, LXVII).

“Сага о посошниках” содержит рассказ про норвежского кузнеца, что жил неподалеку от шведской границы, у которого Один остановился на ночлег, а наутро даже попросил подковать своего коня: “… они пошли в кузницу и кузнец спросил гостя: “Где ты был прошлой ночью?” “В долине Медальдаль”. А это было далеко от Несьяр (где жил кузнец), потому хозяин резонно заметил: “Ты, судя по всему, большой обманщик, этого никак не может быть”. Ковалось кузнецу из рук вон плохо, и подковы вышли такими большими, каких он никогда не видывал. Но когда их примерили, они оказались коню впору. Когда конь был подкован, гость сказал: “Ты человек неученый и неразумный. Почему ты ни о чем не спрашиваешь?” Кузнец спросил: “Что ты за человек, и откуда явился, и куда держишь путь?” Тот отвечал: “Явился я с Севера и долго оставался тут, в Норвегии, но теперь думаю податься в Свейскую державу. И долго плавал я на кораблях, а теперь нужно привыкать к коню” Кузнец спросил: “Где же ты собираешься быть к вечеру?” “На востоке, в Спармёрке”, — отвечал тот. “Этого не может быть, — сказал кузнец, — ведь туда не доскачешь и за семь дней”. Гость вскочил на коня. Кузнец спросил: “Кто же ты?”  Тот ответил: “Слышал ты об Одине?” — “Слышал я, как его поминают.” — “Теперь ты можешь его узреть, — говорит гость. — И если ты не веришь тому, что я тебе сказал, смотри же теперь, как я перескачу на моем коне через ограду.” Он пришпорил коня, тот перелетел через ограду и не задел ее, а колья в ней были вышиной в семь локтей. Больше кузнец его не видел” (перевод А.Я. Гуревича) [10].

В испытании, которое Один устраивает людям, он проявляет и свое коварство, и черное злодейство, хотя при этом он остается справедливым — высшим, хоть и жестоким посмертным Судом. Вспомнить, хотя бы, как Один наказал за жестокость конунга Гейррёда (“Речи Гримнира”), что пытал Одина-Гримнира между двух огней, а в конце концов был зарезан своим же собственным мечом и погиб без оружия в руке, самым неподходящим для викинга образом:

53.

Конец я твой знаю

ныне же к Иггу,

клинком упокоен, пойдешь;

дисы в гневе;

ныне дерзнешь ли

на Одина глянуть, представ.

Таким образом, Гейрред должен отправиться в Хель. Было бы странно думать, чтобы Один принял Гейрреда, своего мучителя, который не прошел испытания, в  небесную дружину.

Есть еще и такое, весьма характерное сказание, запечатленное Снорри в “Языке поэзии”: “Один отправился в путь и пришел на луг, где девять рабов косили сено. Он спрашивает, не хотят ли они, чтобы он заточил им косы. Те соглашаются. Тогда, вынув из-за пояса точило, он наточил косы. Косцы нашли, что косы стали косить много лучше, и захотели купить точило. Он сказал, что пусть тот, кто хочет купить точило, заплатит за него в меру. Это всем пришлось по душе, и каждый стал просить точило для себя. Один бросил точило в воздух, но, так как все хотели схватить его, вышло, что они полоснули друг друга косами по шее.” [9]

Похитив мед поэзии, и назвавшись при этом именем Бёльверк (Злодей), Один превратился в орла и поспешно улетел, отягощенный своей поживой. Великан Суттунг догадался, что у него украли мед, тоже обратился орлом и бросился в погоню. “Как увидели асы, что летит Один, поставили они во дворе чашу, и Один, долетев до Асгарда, выплюнул мед в ту чашу. Но так как Суттунг уже настигал его, Один выпустил часть меда через задний проход. Этот мед не был собран, его брал всякий, кто хотел, и мы называем его “долей рифмоплетов” [9].

Кроме того Один — предводитель знаменитой Дикой Охоты.

8. Иногда Белый бог ассоциируется с молодостью, а Черный бог — со старостью, и тогда их встреча — это испытание Белого Черным, а Света- Тьмой. В этом соперничестве с Черным богом Белый бог обретает целостность и избавляется от собственной ущербности.

Многие исследователи склоняются к тому, что милосердный Бальдр, чей приговор никогда не сможет свершиться, — одна из ипостасей Одина [11]: “Один молодой, чистый, совершенный. Бальдр был бы “юноша”, как Один — “старец”. Юный бог воплощает высшую ступень порядка и правосудия, но порядка слишком совершенного, нежизнеспособного. И Один, и Бальдр должны быть пронзены насквозь, чтобы достигнуть формы Пробуждения… Бальдр, как и его отец, был прекрасно осведомлен о том, каков рок должен свершиться. Поднимаясь на тинг, он прекрасно знал, на какую участь себя обрекает… Один шепчет на ухо (мертвому) сыну высшую тайну — заклинание, позволяющее преодолеть переходы и достичь Пробуждения…Быть может, Один-старец и Бальдр-юноша суть одно, чередующиеся, как чередуются тьма и свет, подлинный и идеальный порядок вещей”.

Ущербность светлого Одина — Бальдра — в его идеализме. Подвергая себя испытанию на тинге, практически неуязвимый, Бальдр не выдерживает столкновения с реальным положением вещей, и возвратится в мир лишь тогда, когда старая реальность сама падет. Но даже и тогда неразлучной тенью за ним вернется темный Один — слепец Хед, чтобы, кто знает, может быть вновь подвергнуть своего двойника испытанию. Один-Гримнир говорит, что он есть сам Слепо-Хель (Хельблинди), а Хель — богиня смерти, т.е. Один — это “слепая смерть, смерть без разбора” и в определенной степени справедливая.

9. Белый бог участвует в творении Мира, либо препятствует порче мира. Чернобог также участвует в Творении, либо портит только что созданный мир.

Один — творец Мироздания, он создал систему из девяти миров вместе с Вили и Ве и установил Миропорядок. Один — “правитель на небе и на земле, он величайший и славнейший из всех мужей”.

Однако, чтобы сотворить мир, сыновьям Бора пришлось убить и расчленить Имира. Смерть Имира — это сакральное расчленение, практиковавшееся разными народами: достаточно вспомнить индийского Пурушу, каждая из частей тела которого дала начало какой-либо части Мироздания.

При создании нового Мира Один выступает как Чернобог и нарушает тот Порядок, что был при Имире, т.е. разрушает мир, существовавший до Одина и состоявший лишь из Муспельхейма, Нифльхейма и Мировой Бездны. Старый мир, мир великанов, мир Бергельимира, Бора, Бури, Бестлы, Мимира великий Один перекроил на новый лад, упорядочив Бездну Мировой Энтропии.

Но и созданный им же самим новый Порядок, Один тоже попирает сам, хотя несколько иным образом. Так произошло, когда асы нарушили данную великану при постройке стены вокруг Асгарда клятву, тем самым подорвав устои своего мира.

Крепкие были

попраны клятвы,

тот договор,

что досель соблюдался…

Клятвы обманутому волку Фенриру тоже наверняка давали именем Одина.  Именно Один, тот, “что в битвах Губитель”, начал войну с ванами, результатом которой стало злодеяние — убийство безоружного заложника Мимира, т.е. и ваны в свою очередь нарушили устои мира. Хникар и Хникуд — имена Одина, что значит — “сеятель раздоров”. Несоответствие жизни асов тем принципам, которые они провозгласили, — это источник разрушения мира. Асы сами породили своих противников —  чтобы понять это, вспомните, чем похваляется Один в “Песне о Харбарде”, и в каком блуде Локи упрекает прочих асов.

“Прорицание вёльвы” [6]

Это воспитал Один. Он сам разрушил свой мир, однако, он же его и обновит, в который раз пожертвовав собой. Идея язычества в обновлении через уничтожение, т.е. реинкарнация.

Итоги таковы — Один есть не только бог-творец, но и бог-разрушитель. Один является одновременно и Белым, и Черным богом, т.е. самодостаточным, универсальным.

1. Гаврилов Д., Хеймдалль: Бел-бог против Чернобога.// «Мифы и магия индоевропейцев», № 9, — М.: София, 1998.
2. Белкин И., Как выглядел Черный бог// «Мифы и магия индоевропейцев», №№4-5, -М.: Менеджер, 1997, СС. 172–191.
3. Платов А., Бой на Калиновом Мосту или прогулка тропою Мертвых// «Мифы и магия индоевропейцев», № 5, — М.: Менеджер, 1997.
4. Cвами Садашивачарья, Род-Рудра: родной бог ариев// Наследие предков, N5, 1998.
5. Гаврилов Д., Велес-Один-Шива — великий бог индоевропейцев / Гаврилов Д., Елкин С., Протоязык и традиционализм, — М.: МГИФИ, 1997.
6. Старшая Эдда. в пер. В.Тихомирова / Корни Иггдрасиля (Эдда. Скальды. Саги), сб. под ред. О.Смирницкой, — М.: “Терра”, 1997.
7. Старшая Эдда. в пер. А.Корсуна. под. ред. М.И. Стеблин-Каменского/ Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах, — М.: Художественная литература, стр. 181–350.
8. Снорри Стурлусон, Круг Земной. — М.: «Наука», 1980. (перевод, статьи, примечания: А.Я.Гуревич, Ю.К.Кузьменко, О.А.Смирницкая,  М.И. Стеблин-Каменский)
9. Младшая Эдда. в пер. О.А. Смирницкой, под ред. М.И. Стеблин-Каменского, — М.: НИЦ Ладомир, 1994, 256 с.
10. Гуревич А.Я., Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства, — М.: Искусство, 1990, стр.101. см. также. Кongesoger. Sverre-soga, Baglarsoger, Oslo, 1962, рр. 253–254.
11. Арно д’Апремон, Один, владыка рун// «Мифы и магия индоевропейцев», №6, — М.: Менеджер, 1998.
12. Jacob Grimm. Deutsche Mythologie.2.Ausg.Gottengen, 1844, Bd.1–2. P.138,263
13. Гальфрид Монмутский, История бриттов. — М.: Наука, 1984, (98).
14. Корнелий Тацит, О происхождении германцев (9)/ Тацит, собр. Соч. В 2-х тт., т.1.-Л.: Наука, 1968.
15. Цезарь Гай Юлий, Записки о галльской войне, VI, 17.

Опубликовано: Д. Гаврилов. Белбог против Чернобога. Один против Одина // «Мифы и магия индоевропейцев», №10, М.: «София», 2002. С. 23–35.