Пространство и время — основы описания мира как в древних культурных традициях, так и, в общем-то, с точки зрения сегодняшних научных представлений. Понятно, почему именно это так. Однако между любыми архаичными и современными картинами мира имеется существенное различие, которое определяется не столько полнотой наших знаний о Вселенной, сколько подходами к получению этих знаний.

Речь, конечно же, идёт о разнице между научной методологией и мифологическим описанием мира. По мере развития первой второе, более древнее и, в общем-то, не отвечающее направлению, в котором движется наша цивилизация, отходит на второй план, хотя и не исчезает совсем. Внимательный наблюдатель заметит множество следов этого подхода в повседневной жизни и, как ни парадоксально, в науке. Но хитропереплетения научных подходов и искренней веры в чудеса нам сейчас не очень интересны, а вот собственно архаичная картина мира как раз интересна весьма. К чему, скажете вы, нам углубляться в древнейшие представления о Вселенной, свойственные людям прошлого? Ведь только экзальтированные маргиналы или не вполне здоровые люди сегодня полагают, будто Земля — плоская, что Солнце — центр Мироздания и т. п.

Действительно. Всё так и есть. Спорить с этим бессмысленно. Солнце — лишь центральное светило довольно небольшой, хотя и симпатичной системы планет, рядовой жёлтый карлик, затерянный на задворках одного из рукавов огромной Галактики. Земля имеет форму даже не шара, а геоида. Нет смысла искать вход в подземное царство вон под тем валуном и ждать, когда побег фасоли дотянется до неба, чтобы залезть туда и притащить чудо-меленку или курицу с арфой…

Нет смысла. Нет смысла? А почему нет?    Разве, выйдя из дома и вырвавшись из приевшегося царства интернета, бензина и асфальта куда-нибудь туда, где природа ещё сохранила свой естественный облик, мы не смотрим вокруг, не вглядываемся в небеса и не переоткрываем всё те же образы, порою неожиданно для себя? В незапамятные поры земля, небо, реки, камни, деревья, животные и птицы — всё это становилось неотъемлемой частью картины мироздания наших далёких предков.

Современный уклад жизни по меркам пройденного человечеством исторического пути появился в лучшем случае вчера, если не нынче к обеду. Знаете, во времена расцвета научно-популярной литературы было модно сравнивать срок существования homo sapiens со временем существования биосферы на нашей планете. Получалось очень наглядно. Но совершенно такое же сравнение можно использовать и применительно к видению окружающей реальности. Если говорить строго, то научные подходы к пониманию мира ещё находятся в процессе становления, тогда как непосредственное образное восприятие мира вошло в речь, культуру, поведенческие нормы и общественные идеи. Более того, именно образами общается с нами и наше бессознательное.    Так что в каком-то смысле неважно, что Мирового древа именно как «суперрастения», которого можно коснуться руками, нет, а межзвёздный эфир — не молочный (слабоалкогольный) напиток. Говоря современным языком, это — удачные, чрезвычайно ёмкие метафоры. И они отнюдь не бесполезны.

При внимательном чтении мифов и размышлении над их возможным смыслом — а покажите хотя бы один миф, появившийся «просто так»! — каждый раз удивительным образом открываешь всё новые и новые смысловые их оттенки. Усилиями множества антропологов, историков и философов вполне наглядно показано, что и речи не может быть о «примитивности» древних воззрений и способов объяснения мира. Уместно, повторимся, вести речь о том, что люди прошлого видели мир иначе… Иначе, чем зашоренные и подёрнутые научно-техническим прогрессом очи читателя начала XXI века.

Прав классик: «По мере развития наук наш мир становится всё менее человечным. Человек ощущает себя изолированным в космосе, поскольку его связи с природой разорваны, а эмоциональное «подсознательное единение» с явлениями природы утеряно. <…> Нет больше связи с природой, нет и той глубоко эмоциональной энергии, возникавшей от этого символического единения» (К.Г. Юнг).    Ещё об одной важной составляющей психологической потребности в мифологических образах мы также неоднократно говорили в наших работах разных лет. Речь идёт о разрыве между тягой к священному и «профанным» укладом современной жизни, метко подмеченной ещё одним выдающимся учёным, М. Элиаде. Этот историк религий даже выделил особый тип человека (не в биологическом, а в социальном смысле) — «человека религиозного», противопоставляемого им современному «человеку историческому». Конечно, критики справедливо замечают, что более уместно вести речи о соединении типов, тем не менее, никто не оспаривает его тезис о том, что «…реальным становится преимущественно сакральное, ибо только сакральное есть в абсолютном смысле, оно действует эффективно, творит и придает вещам долговечность. Бесчисленные жесты освящения — пространства, предметов, людей и т. д. — свидетельствуют об одержимости реальным, о жажде первобытного человека быть» (М. Элиаде).

Таким образом, именно стремление понять, постичь реальность «как она есть» обуславливает появление мифологических сюжетов и представлений. До какой-то степени можно распространить подобное суждение и на современность.

Лозунг «назад, к Природе» в нынешних условиях едва ли возможен, а воплотить эту идею в действительность можно только в виде явного или скрытого бегства от реальности. Так будет продолжаться до тех пор, пока не произойдут некие существенные сдвиги в общественном сознании.

Поскольку человеческое мышление в значительной мере строится на основе архетипов, тем более уместно внимание к мифологии как к их наиболее яркому выражению (в виде типологических образов). Возвращение к Природе — задача скорее мировоззренческая, культурная или психологическая.

Ключами к пониманию и, в некоторых случаях, к реконструкции древнейших мифов, как нам представляется, могут служить особенности мифологического мышления. Дошедшие до нас предания многослойны и могут быть непротиворечиво истолкованы с нескольких точек зрения. Собственно, на этом, в том числе, строится и мифологический символизм. Например, какое-либо древнее образное представление можно понять как описание людьми прошлого одной или нескольких вполне конкретных реалий окружающего мира. (Типичный пример подобного подхода — метеорологическая школа в мифологии.) Одновременно можно трактовать их и как некие сугубо психологические феномены (здесь на ум приходят труды того же К.Г. Юнга или С. Грофа). Вместе с тем миф в силу своей универсальности не является ни тем, ни другим. Или, что столь же справедливо, и тем, и другим, а также ещё чем-то, чего мы до конца не знаем и что невозможно полностью осмыслить в рамках современных исторических или естественнонаучных знаний.

Увы, невзирая на громадное число научных или околонаучных (не говоря уже о псевдонаучных) трудов по мифологии, до сих пор не удалось сформировать некий объединяющий ёмкий и всеохватный подход к тому, какими были мифологические представления восточных славян в дохристианский период — а именно они и будут в первую очередь интересовать нас в этой книге. Впрочем, нельзя забывать, что все славяне — и восточные, и западные, и южные — лишь ветвь древнего и могучего древа индоевропейской культурно-языковой общности, а потому не будем уподобляться слепцам, ощупывающим то хвост, то хобот одного большого слона, а сразу лучше сразу обратим внимание на всего слона целиком. Он ведь есть, его не приметит только слепой, ну разве лишь «упёртый».

Сегодня не только в исторической науке, но и в так называемом массовом сознании распространено суждение о малости дошедших до наших дней следов славянского языческого миропонимания. Но, даже стремясь оставаться на строгих академических позициях, безоговорочно соглашаться с этим утверждением не стоит. Говорить нужно не о малости, но о раздробленности.

В народной культуре к середине XX века не так уж и много осталось того, что мы можем однозначно истолковать как «языческое», да ещё и в неизменном виде сохранившееся со времён, когда восточные славяне не приняли христианство. Очень немного и конкретики, сведенной в некое общее целое. Но несложно убедиться, что восточнославянское язычество не было чем-то окончательно единым, как и «всё язычество» целиком. В этом смысле представляется даже несколько странным постоянное обращение к реформе князя Владимира 980 года, которая, вероятно, отражала попытку создания унифицированной религиозной системы — по большому счёту, достаточно локальной. К ней постоянно обращаются, пытаются связать упомянутых богов с теми или иными археологическими артефактами, но это во всех случаях лишь гипотезы, причём довольно шаткие.

Да, у нас не оказалось своих «Эдд» или «Истории завоевания Ирландии», пусть и переписанных монахами-христианами, не говоря уже о трудах Гесиода, Гомера, орфиков, Овидия и других, собственной «Ригведы» или «Авесты».

Однако сведений для обобщения, сопоставления и восстановления в достаточно целостном виде древнего миропонимания и, следовательно, основ мифологических представлений наших предков всё же не так и мало, как может показаться. Дело за умением и желанием извлечь таковые сведения из многообразных источников и осмыслить их надлежащим образом.    Не стоит ли для начала — на основе сопоставления с тем, что нам известно о природной вере вообще, о ключевых представлениях людей прошлого, о реалиях их жизни — выстроить общую «матрицу», своего рода структурный каркас того, какой могла быть языческая картина мира и религия, и на таком фундаменте создавать собственно реконструкцию? Иначе говоря, вместо привычного метода умозаключений от частного к общему прибегнуть к умозаключению от общего к частному. В этом случае появляется риск чрезмерных и даже неоправданных обобщений, но мы и не рискнём утверждать, что наши реконструкции абсолютны, поскольку прекрасно отдаём себе отчёт в их предположительном характере.    Обсуждение того, сколько горшков, при тех или иных обстоятельствах и как именно следует разбить в обрядовых целях — несомненно, достойное дело. Однако на этом занятии есть смысл сосредотачиваться при условии, что мы знаем, зачем вообще нужно разбивать упомянутые горшки. При всей разнице в обрядности и, видимо, в датах ряда привязанных к календарным датам ритуалам, представление о том, почему так надо делать, было общим, составляя основу древнего обычая…

Как нам представляется, необходимо понять и осмыслить то, как представляет себе мироздание человек, живущий по древним обычаям. Собранные сведения можно и нужно рассматривать пристрастно, выделяя в них поздние наслоения и заимствования. Имея в наличии запас «первооснов», «набор смыслов», мы получим удивительную возможность выстроить, восстановить на получившейся основе и недостающее/утраченное. Нам кажется важным вести разыскания именно в направлении определения упомянутых «ключевых точек». Да, наше понимание многих элементов архаичных культурных пластов вынужденно будет в значительной мере реконструкцией. Но реконструкция реконструкции рознь. Всегда есть надежда, что удастся найти пути и достойно претворить в жизнь задуманное.

А потому давайте не будем растекаться мыслями по мыслену же древу, а отправимся в путешествие по причудливо устроенной и хитро замысленной Вселенной наших предков, которые сумели не только увидеть мир исполненным волшебства и описать его удивительным поэтическим языком, но и донести эти представления до нас, своих потомков.

Из вступления к книге: Ермаков Станислав Эдуардович, Гаврилов Дмитрий Анатольевич. Священный центр в традиции славян. — М.: Вече, 2016. — 336 с. ISBN 978-5-4444-5028-4

 

Когда мы произносим, а произносим мы их частенько, хрестоматийно известные мысли Н.М. Карамзина и Н.В. Гоголя, давным-давно ставшие крылатыми афоризмами: «Смеяться, право, не грешно / Над тем, что кажется смешно!», «Чему смеетесь? – Над собою смеетесь!» – то ничего больше к ним не можем добавить… И добавлять-то не требуется!..

Что же – человеку свойственно смеяться надо всем. Над временем, над государством, над собой… Состояние пересмешника из карнавальной маски стало его органичной природой. Оно необходимо ему, как воздух. Без него он уже не представляет собственной жизни. Оно становится неотъемлемой частью любой мистерии и неизменной основной составляющей религии и мифологии. Объяснить это можно осознанием собственной греховности, присущим, безусловно, в меньшей степени античному, а в большей средневековому человеку.

Тягостное чувство личной греховности, возникавшее духовной антитезой идеальной модели святости, принятой за образец, не могло, в конце концов, не вылиться в эпатажное осмысление повседневной действительности, что в какой-то мере способствовало возникновению “института шутовства” в Европе и “института юродства” на Руси.

Сами “институты шутовства и юродства” как духовные проявления историко-культурного плана и как социо-структурные образования имеют огромное значение для изучения мирового культурного процесса в целом, не говоря уже о разделении на виды искусства и более конкретном делении на жанры.

Многим с детства приходилось слышать синонимы: скоморох, юродивый, Петрушка, Арлекин, Полишинель, Клоун… Действо перечисленных персонажей нередко именовали Буффонадой…

Ошибочно полагать, что шутовство и скоморошество – только профессия, занятие шута и скомороха в средневековой Европе и на Древней Руси. Это понятие значительно шире, чем его трактуют различные словари. Шутовство и скоморошество – образ жизни, мировоззрение практически любого средневекового художника. Природа скоморошества и юродства в средневековой Руси была точно такой же, как природа трубадуров, миннезингеров, менестрелей и вагантов средневековой Европы. Частные различия, обусловленные национальным своеобразием, жизненным укладом, не отменяют общих закономерностей развития названных направлений. Следовательно, необходимо рассматривать шутовство и скоморошество как исторические явления европейского масштаба. Это, как никто другой, понимал М. М. Бахтин – создатель поэтики карнавала и карнавализации…

Мы привыкли к традиционному изображению шутов. Когда мы произносим слово шут – сразу же перед глазами встает картинка: эдакий остряк-балагур в немыслимом колпаке с бубенцами. Три длинных конца колпака символизируют ослиные уши и хвост – атрибуты карнавальных костюмов во время римских Сатурналий и «ослиных процессий» раннего средневековья.

В карточных играх шут играет роль символа. В Таро, к примеру, шут — карта Старших Арканов (карта 0 в английской традиции, карта 22 — во французской). Занятно, что основным камнем преткновения в споре двух школ Таро — является именно нумерация карты «Шут». В стандартной колоде игральных карт существуют два Джокера. Это карты с изображением шута, которые в большинстве игр стандартной колодой могут заменить в комбинации любую другую карту по желанию играющего.

О существовании шутов как профессиональной касты допустимо говорить со времени родоплеменного общества. Плиний Старший упоминает царского шута («planus regius») описывая визит Апеллеса во дворец эллинистического царя Птолемея I. Тем не менее, как отмечал М. М. Бахтин, в основном определение шут ассоциируется с европейским средневековьем.

Шут – символическое зеркальное отражение, близнец, тень короля. Шуты воспринимались как люди, оставшиеся по божьей воле недоразвитыми детьми. Не только люди с актерскими способностями, но и люди с психическими заболеваниями зачастую зарабатывали шутовством средства к существованию.

Суфийские мистики издревле слагали притчи о Ходже Насреддине, который, возможно был шутом самого Тамерлана.

Все королевские дворы средневековья нанимали различного рода шутов, в умения которых входило музицирование, жонглирование, актерство и загадывание загадок.

Наибольшего расцвета институт шутовства достиг в период правления Елизаветы I Английской, современником и подданным которой был легендарный Уильям Шекспир, по сути, также являвшийся Шутом и Лицедеем.

C наступлением эпохи Просвещения и Реформации традиция найма шутов прервалась.

Если говорить про шутовство на Руси, то это, как уже мною указывалось выше – скоморошество, имеющее давние традиции.

Постоянный излюбленный персонаж русских сказок Иван-дурак (ср. – en. Fool, – en. Joker) часто противопоставляется Царю именно в качестве носителя некого тайного знания, кажущегося глупостью.

При русском барском доме или дворце содержались шуты, в обязанности которых входило развлекать забавными выходками господ и гостей.

При дворе русских царей, а после и императоров также содержались шуты. Известны придворные шуты Петра Великого – Иван Александрович Балакирев, вошедший в историю множеством рассказанных якобы им анекдотов, и Ян д’Акоста, которому за политические и богословские споры Пётр пожаловал остров в Финском заливе и титул «Самоедского Короля».

Во все времена и у всех народов шуты были мудрыми советниками королей. Они со знанием дела и весьма активно занимались политикой. Имя польского дворцового шута Станьчыка сохранилось в польском фольклоре как синоним острослова, высмеивающего текущие политические события. В период новой истории эта фигура стала символом для многих поляков.

Король Тонга Тауфаахау Тупоу V – первый в новейшей истории монарх, официально нанявший шута на королевскую службу. Шутом стал некто Джесс Богдонофф, призванный на эту должность в 1999 году. Сохранить должность ему, однако не удалось, так как в 2001 «шут» был уличён в серьёзных финансовых хищениях (параллельно Богдонофф занимал должность финансового советника короля) и вынужден был покинуть королевство.

Некоторые современные исследователи, на мой взгляд, вполне оправданно считают средневековых шутов также и носителями древних духовных традиций и тайных знаний.

Вот и книга Дмитрия Гаврилова «Трюкач. Лицедей. Игрок: образ Трикстера в евроазиатском фольклоре» – дерзкая исследовательская попытка осмыслить мировую мифологию с иных, не онтологических позиций, но, если быть точнее – стремление создать свою онтологию.

Кто такой Вакх? – Трикстер? – Трикстер. Кто такой Прометей? – Трикстер? – Трикстер. Не говорю уже о Дионисе и Гермесе (он же Меркурий), близком нам, атлантологам – Гермесе Трисмегисте (он же Тот Трисмегист, Атлант), Локи, Мефистофеле, Велесе, Бароне Субботе, Сунь Укуне, Тескатлипоке…

В эпических литературных памятниках и фольклоре есть великое множество примеров Трикстеров… Кто такие Гильгамеш, Зигфрид, Беовульф, Мерлин, король Артур, Гамлет Саксона Грамматика, Тиль Уленшпигель, Святогор, Илья Муромец, если не Трикстеры?..

Архетип Трикстера с течением времени значительно эволюционировал в контексте мировой литературы – Ахиллес, Одиссей, развеселая гоп-компания из поэмы Себастиана Брандта «Корабль дураков», Панург, Гамлет, великолепные шекспировские шуты – Оселок («Как вам это понравится»), Шут («Король Лир»), Тринкуло («Буря»), Башка («Бесплодные усилия любви»), Фесте («Двенадцатая ночь»), Ланчелот Гоббо («Венецианский купец»), Лаваш («Все хорошо, что хорошо кончается»), Йорик («Гамлет»), Шут («Тимон Афинский»), Пэк («Сон в летнюю ночь»), Терсит (комедия «Троил и Крессида»), Шут («Отелло»), Дромио Сиракузский и Дромио Эфесский («Комедия Ошибок»), Спид («Два веронца»); Фауст с Мефистофелем, Шико, Франкенштейн, доктор Джекил, Панночка, наконец, сам Воланд со свитою и Мастер с Маргаритою, Остап Бендер, альтист Данилов…

Музыкальная культура также изобилует образами шутов – это и Риголлетто – титульный герой оперы Верди, и Паяцы — действующие лица в одноименной опере (it. Pagliacci) Руджеро Леонкавалло, и Дагонет — шут Короля Артура в средневековых романсах…

C 2001 года в Москве, на сцене театра «Ленком» идёт последняя пьеса Григория Горина «Шут Балакирев» (постановка Марка Захарова). Прототипом главного героя является реальный исторический персонаж Иван Александрович Балакирев — придворный шут и слуга Императора Петра I и императрицы Екатерины I. Шут в трактовке Горина — это не просто остроумный лицедей, но и всеобщий любимец, вобравший в себя оптимизм народа, его отвагу и веселую удаль.

В России существует популярная рок-группа «Король и Шут», творческая философия которой основана на образе Шута, также группа использует русские фольклорные элементы и элементы европейской средневековой готики.

ХХ век открыл новые грани в образе Трикстера. Произошло это благодаря кинематографу. Ряды Трикстеров пополнили обаятельные герои Чарли Чаплина, Трус – Балбес – Бывалый – кинообразы, созданные Георгием Вициным Юрием Никулиным, и Евгением Моргуновым; Фантомас, Стэнли Ипкисс в маске бога Локи, капитан Джек Воробей из серии фильмов «Пираты Карибского моря», Джокер из фильма «Темный рыцарь», фотожурналист из фильма «Апокалипсис Сегодня», как и Рядовой Шутник (private Joker) из «Цельнометаллической оболочки», а далее различные невероятные монстры, которых не возможно перечислить при всем желании…

Архетип Трикстера прочно занял свое место в мировой культуре и без осмысления и осознания его духовного феномена невозможно получить полной картины достижений человечества…

О. О. Столяров, кандидат филологических наук,
доцент, член Союза Писателей России

Опубликовано:  Столяров О.O.  Природа Шутовства / Гаврилов Д.А. Трюкач. Лицедей. Игрок. Образ трикстера в евроазиатском фольклоре. М.: «Ганга», ИЦ «Слава», 2009. 288 с. С.5–10.

Мышление и мировосприятие человека традиционного общества принято называть мифологическим. Это относится, конечно, не только к русским, к славянам и вообще индоевропейцам. Мифологическим мышлением и мировосприятием могут обладать люди разных культур и разных религий — при этом наравне с общими чертами в их картине окружающей действительности будет отчётливо проступать и ряд существенных различий. Но мы предполагаем далее говорить о древнейших доступных осмыслению пластах славянской духовной культуры и мировосприятия. Они естественным образом имеют общеиндоевропейские корни и при этом перекликаются с представлениями о мире и месте человека в нём многих соседних народов, в том числе относящихся к разным языковым группам.

«Мифологически» думали, да и по сей день продолжают думать люди во всём мире. При этом, как мы полагаем, подобный способ мировосприятия, видимо, присущ человеку изначально. Разрушение его приводит к разрыву тончайших связей между людьми и окружающим. Сегодня, в эпоху«конца информации», по меткому выражению Г. Джемаля, это словосочетание употребляется при каждом удобном случае, порою — неуместно.

Согласно философским словарям, мифологическое мышление — «архаич. стадия идеологии, представляющая собою синкретич. единство примитивных релит. идей, поэтич. творчества, зачаточного эмпирич. познания мира. Для М.[ифологического] м.[ышления] характерно невыделение человеком себя из окружающей природы, приписывание природным объектам человеч. черт и свойств; нерасчлененность в мышлении понятий субъекта и объекта, материального и идеального, пространственного и временного и т. д.; слабое развитие абстрактных понятий и сильное элементарно-чувственное восприятие; неразличение природы и культуры, то есть естеств. природных явлений и вещей, созданных руками человека. М.[ифологическое] м.[ышление] сыграло значит, роль в генезисе религ.[иозной] мифологии, философии, фольклора, повлияло на развитие лит-ры. М.[ифологическое] м.[ышление] исторически сосуществовало с науч. мышлением как два уровня познания и осмысления мира: в М.[ифологическом] м.[ышлении] преобладало эмоционально-интуитив.[ное] начало, в науч.[ном] мышлении логическое. М.[ифологическое] м.[ышлениея] продолжает существовать и в наше время, притом не только в обществах с архаич. обществ. структурой (племена и народности Австралии и Океании, Юго-Восточной Азии, Африки), но (в пережиточной форме) и в культуре высокоразвитых совр.[еменных] этносов».

На деле взглядов на сущность и роль мифологического мышления множество, их сторонники зачастую высказывают взаимоисключающие мнения о нём и о его значении в прошлом и в настоящем. Сторонники неумолимого прогресса ратуют за его окончательное изживание, радетели, напротив, возводят его на недосягаемую высоту Изначальной Истинной Традиции. Большинство же авторов сходятся во мнении, что мифологическое мышление проявляется в области духовной культуры, от особенностей мировосприятия (веры) до сказок и всех прочих видов устного народного творчества. Иначе говоря, справедливо будет сказать, что мифологическое мышление со всеми его особенностями есть и выражение мнения народа о самом себе, то есть определяет в конечном счёте самосознание людей.

Несколько слов об особенностях мифологического мышления.

«Мифологическое мышление или “логика мифа”, как его определяли А. Ф. Лосев, Я. Э. Голосовкер и другие исследователи — это деятельное осмысление окружающего мира, придание ему значений, установление между его явлениями определенных дологических, по определению Л. Леви-Брюля, связей» (Топешко, 2000, с. 17).

Указывают, что мифологическое мышление обращает внимание исключительно на мистические причины явлений, вещей и событий. Нам такое представление кажется не совсем верным. Более правильно сказать так: мифологическое мышление принимает во внимание существование скрытой стороны всего происходящего, чем она ни была обусловлена. Совершенно необязательно оно мистично, если только в современных проявлениях. Всё же мистика, в том смысле, как её сегодня понимают, — в большей степени порождение современной цивилизации, нежели архаических мифов.

Древнейший миф («древнейший, первоначальный», миф как таковой), выполняя задачу объяснения окружающего, позволяет выстроить множество связей, основанных не на физически-генетическом, но, скорее, на психологическом родстве между явлениями и событиями. Это даёт возможность построение совершенно иной, не основанной на формальной логике картины мира. Рассуждать, верны эти построения или нет, оставаясь только и исключительно на победившей рационалистической позиции, едва ли разумно. Нельзя исключить правильность каждого из подходов, и вот почему:

«Изучая духовные традиции, мы узнали, что они давно уже используют для восстановления всесвязности сознания особые языки… <…> Они являются языками нашего глубинного опыта, и если мы их знаем и обращаем особенное внимание на этот слой опыта, то тогда у нас намного быстрее происходит интеграция, мы намного полнее включаемся в коммуникативную ткань сознания именно теми гранями, которые необходимы для интеграции, восстановления, самосовершенствования» (Майков, 2004, с. 213).

В рамках мифа вещественное и href="/аются, это их качество переносится на все вещи и события. Причинные связи между последовательными событиями также предстают в метафорическом, образном ключе. Существенно представление о том, что часть целого функционально тождественна ему самому.

Не менее важно противопоставление «своего» и «чужого». Мифологическое мышление представляет «чужое» не столько как «не своё», сколько как неупорядоченное, неокультуренное или несотворённое своими богами (в значительной мере понимаемыми как эвгемерические сущности). Именно здесь проходит граница между природным и культурным, в неразличении которого часто несколько свысока попрекают носителей мифологического сознания современные авторы. При этом качественная оценка и правила реакции на «чужое» у разных народов может быть неодинакова. Одной из общих черт, как ни удивительно, оказывается представление об иноплеменниках как о существах, обладающих волшебными способностями (вспомним «чухонских колдунов» у крестьян Русского Севера, веру в цыганскую магию у русских, украинцев и белорусов; даже австралийские аборигены видят в не-своих врагов и колдунов).

Ещё одной общей чертой, видимо, можно считать образ пространства (который мы постарались достаточно подробно рассмотреть в ряде наших предыдущих работ). Вернее, его организации как некоего центра (истока, первоначала) и периферии, которая по мере удаления от «нуля» всё более превращается в хаос.

Если бы современные реконструкции тех или иных форм древнего мировосприятия учитывали подобные особенности, они бы находили более явственный отклик в сердцах людей

Мировоззрение общества и даже отдельного человека не складывается независимо, всегда имеются взаимные влияния, конфликтные или обогащающие, оно всегда есть сумма множества частиц, которые в совокупности и образуют духовную культуру той или иной эпохи.

Древние представления интуитивно (?) предвосхитили многое, к чему приходит современная научная философия, и вместе с тем содержательно в корне отличаются от исканий современных философов. Ярче всего различия, — в первую очередь, фундаментального свойства — могут быть прослежены в конкретных образах, прежде всего, в представлениях о времени, пространстве, человеке и его месте в мире.

«Миф есть… символ», — мудро заметил А. Ф. Лосев. Для носителя мифологического мышления символом, то есть мифом, является весь мир. Человеку, который мыслит мифологически, присуща склонность видеть вокруг не просто явления природы или чудеса, творимые сверхъестественными существами. Вселенная видится ему сложным сочетанием волшебного, иномирного — и повседневного, обыденного. Сочетанием противоположностей, которое на деле есть неразрывное целое.

Перечислим значимые, на наш взгляд черты древнейшего — мифологического — миропонимания:

— осознание неотделённости человека (и людей) от мироздания в целом, представление о глубинном единстве всего мироздания. Это короткое утверждение столько раз обсуждалось, что нет нужды на нём останавливаться (подробнее см. Косарев, 2003);

— чёткое, хотя и по-разному проявляющееся в разных культурах, разделение мира и всего сущего на противоположности, которые в то же время являются неразрывными частями единого целого и не могут выжить друг без друга (так называемые бинарные оппозиции);

— вера в существование «сверхъестественных» существ, чьи возможности превышают возможности отдельного человека (боги, духи). Мир в целом чаще всего рассматривается как манифестация единого божества, как его тело. Впрочем, в язычестве важномтакже, что и человек может подняться до их уровня, встать с ними наравне, а то и превзойти (таковы легендарные отшельники в индуизме);

— убеждённость в существовании законов (принципов, установлений), которым подчиняются все части Мироздания — в том числе высшие существа (боги, духи). Зачастую эту убеждённость (а равно и веру в высших существ) с формальной точки зрения нельзя даже рассматривать как религию;

— принятие существования возможности волшебным путём влиять на мир и процессы в нём, от личного блага до макропроцессов, одновременно представление о том, что эта возможность накладывает на человека те или иные ограничения. В сущности, именно в подобном представлении, а не в неких сверхвозможностях человека, кроются основания древнейшей магии;

— особая роль ритуалов и праздников, которые понимаются как необходимость, содействие богам в деле поддержания закона и миропорядка, передаются из поколения в поколение и не могут быть изменены. Отсутствие «бессмысленных» действий. Суетные поступки людей преходящи, а творения богов подчинены иному ходу событий. Так же и то, что совершено людьми в подражание богам, божественным перводеяниям (образцам), приобретает иную ценность;

— отсутствие претензий на абсолютную истину (по крайней мере, в большинстве течений), сосуществование разных взглядов на неё. Боги (духи) одних могут быть более слабым, нежели боги (духи) других. Но и те, и другие вторичны по отношению к чему-то более общему, отстранённому от «суетных дел».

Для нас эти мировоззренческие установки служат своего рода ключами к пониманию корневых основ различных мифов. Не будет ошибкой считать их и краеугольными камнями древних культур.

Современное движение за возрождение древнейшего миропонимания развивается повсеместно в странах, где некогда оно было, образно говоря, выброшено на помойку истории. Какими бы причинами смена господствующего мировоззрения ни была бы обусловлена, исконные представления, конечно, не исчезали, не умирали (да, по нашему мнению, и не могли умереть, ибо были естественны и определялись условиями жизни и самой природой человека).

Вот одно из возможных объяснений: «Являясь огромным пластом культуры, средоточием мудрости народного опыта, древние мифы объективировали в себе систему идеалов, нравственных и мировоззренческих представлений, этнографических и общечеловеческих ценностей <…>

Под влиянием мифологии и выросших из нее архаического и героического эпоса, разных жанров фольклора, символики народной культуры и искусства у растущей личности может складываться проникнутая мифологическим мироощущением модель мира как образ, сквозь призму которого человек воспринимает мир, адаптируется к нему, соотносит себя с мирозданием и определяет свое место в нем» (Давыдова, 2009, с. 112).

Всё больше людей стремится вернуться к изначальному мироощущению, зачастую не сознавая этого. Тяга к природной вере вызвана всё более сильным ощущением близящегося краха; пониманием: что-то идёт не так; предчувствием: «Мир, как мы его знали, подходит к концу»; сопротивлением обезличиванию индивидуальности, усилиям по приведению всех и каждого — человека, рода, племени, нации, человечества — к некоему общему интеллектуально-духовно-культурному знаменателю… Эти факторы, это сопротивление, чаще всего неосознаваемое, порождают всевозрастающий душевный и духовный раздрай — массовый, заметим, — со всеми его внутренними и внешними «побочными эффектами».

И тут, в процессе поиска выхода из состояния индивидуального и массового раздрая, возникает вначале смутное, но постепенно крепнущее понимание: причиной происходящему — утрата корней, размывание понятий, забвение обычаев, подмена ценностей и т. д. Естественным следствием этого понимания становится обострённое, пристальное внимание к прежнему, Изначальному. Тогда-то — высверками ночных зарниц, полыханием северного сияния — вспыхивают старые, извечные вопросы: кто мы? откуда мы? и как жить нам дальше, чтобы выйти из состояния раздрая и вернуться к состоянию гармонии — естественной гармонии с самими собой, с нам подобными; наконец, с Миром во всей его целостности?

С другой стороны, есть, видимо, нечто очень верное в представлениях о природных мировых Силах и их олицетворениях — древних богах, многажды объявленных заблуждением и вымыслом, отринутых мановением некой дирижёрской руки, окрещённых «бесами», а затем переименованных и перелицованных на чужеродный лад… И тоска, неосознаваемая порою, по этому Нечто — это отнюдь не рафинированная кабинетная тоска по «золотому веку», в иерархии которого всё якобы было расставлено по своим местам…

Но оставим покамест обсуждение причин возрождения в стороне. Сегодня куда важнее, насколько и в каком виде жизнеспособно это движение. Ведь оно принимает разные формы и имеет очень разные проявления, включая и агрессивное чванство самозваной «элиты», и невнятный «этно-экологизм», и политические амбиции, и понимание необходимости серьёзных перемен в духовной жизни людей и общества в целом, и искреннюю тягу к утраченному в городских джунглях чуду.

Сейчас постепенно складывается нечто иное… Для кого это иное становится своего рода ролевой игрой (раз-раз, попрыгал через костёр, надев купленную через знакомых рубаху — и обратно, офис). Для кого-то даже сравнение с игрой покажется оскорбительным, хотя суть от того не изменится. Но всё же быть язычником означает прежде всего определённым образом мыслить и соответственно действовать.

Нет, современные природные верования по большей части не ролевая игра (та всё-таки, скорее, забава), но и не та древняя вера предков, за которую люди в своё время готовы были идти на смерть. Язычники древности едва ли поняли бы жизненные цели и ценности многих из тех, кто сегодня считает себя их наследниками.

Попробуем взглянуть на существующее положение дел непредвзято и как бы немного со стороны.

Большинство тех, кто прилюдно демонстрирует свою приверженность языческому мировоззрению, — горожане. Надо думать, они составляют подавляющее большинство. Жителям мегаполисов и даже небольших городов начала XXI века, даже тем, чьи деды ещё были сельскими жителями, в сущности, чужды повседневные заботы, тревоги и чаяния тех обитателей лесов, опушек, морских и речных берегов, к чьим взглядам на мир, верованиям и убеждениям они так искренне и истово стремятся вернуться.

В некотором смысле это стремление совершенно оправданно, ибо как же сложно обрести душевный покой и лад в жизни, заполненной погонею за деньгами, в убогой тесноте городских квартир и в условиях постоянного чужеродного информационного давления. Но таково уж наше, как говорят, «индустриальное» и «постиндустриальное» бытие. Оно лишено священного, лишено глубинного смысла, который — и большинство думающих людей чувствуют это — наполнял само существование наших предков. Настоящий живой человек, даже сам того не сознавая, хочет иного жизненного устроения. Вне зависимости, а то и вопреки своей национальной, социальной принадлежности и своим убеждениям. Каждый или почти каждый жаждет восполнить пустоту, возникающую на месте утраченного смысла. Каждый делает это как умеет. Отсюда, в том числе, пьянство, роковое пристрастие к наркотикам (неважно, химическим или музыкально-телевизионно-компьютерным). Отсюда — озлобленность и раздражение на всё окружающее. Мы словно бы утратили часть самих себя. Очень значимую часть. Основную.

Поэтому нам необходим миф, необходимы мифологические мерки, с которыми можно подходить к окружающему миру.

«Человек — точнее, “изучаемый, наблюдаемый человек” как одно из выражений понятия “другого человека вообще” — это не только одна из научно-философских фикций эпохи Просвещения. Это еще и сложный в своей композиции миф, непроницаемый для опыта современного антрополога или философа. <…>

…Миф не может быть старым или новым, только его контекст и интерпретация связаны со временем. Мифологичность — как неотрефлексированная тенденция научно-философской мысли к объективации и онтологизации “знания” как “человеческого”» (Пятигорский, 1996, с. 5).

Возможно, нам удастся вновь обрести утраченную часть, если мы сумеем проникнуть разумом и самой сутью своею в пространство естественной «основы основ» и сделать их неотъемлемой частью самого своего существа. Не отказываясь, однако, от совокупного (положительного, в первую очередь) опыта человечества в целом. Возможно, это даже не потребует от нас пересмотра ряда ценностей и поведенческих привычек — опять же, если мы хотим не просто играть в ещё одну игру. Такая смена не показушна, а сущностна и допускает множество вариантов проявления.

«Последнее время социологи, точнее экологи, пытаются выявить почти неуловимые связи между стереотипами культуры, закрепленными в мифах, играх, сказках, в живописном образе, и политико-экономическим самочувствием стран и народов. Например, крупнейший современный английский философ истории А. Тойнби сожалеет, что забыты традиции античной культуры, когда “природа оставалась богом”, а не превратилась в “природные ресурсы и промышленное сырье”. Стереотип культуры дает некоторую возможность употребления (и злоупотребления) богатствами природы, которую другой стереотип не дает или дает в меньшей степени <…> Сейчас же вдруг выяснилось, что непоэтическое отношение к миру, низкий уровень эстетического сознания, ограбление природы — может оставить человека не только без хлеба, но и без воздуха для дыхания. И в этой связи стало совершенно очевидно, что изгнание нимф и наяд, цветов и бабочек было не только эстетической потерей. Попутно терялось чувство природы, которое заставляло невольно беречь дерево, ручей, цветок и птицу» (Завадская, 1981, с. 7–8).

* * *

Увы, книги, посвящённые вопросам славянского язычества, как изначального, так и современного, в большинстве своём страдают одной бедой: в большинстве своём их авторы, при всей несомненной искренности, не знают или не учитывают объективных фактов и сведений о язычестве древности. А науки — в том числе о материальной культуре прошлого и традиционном мировоззрении — не стоят на месте, обогащая сокровищницу наших знаний о прошлом новыми фактами и открытиями, которые зачастую вынуждают нас пересматривать ряд привычных и, казалось бы, незыблемых представлений. Смешно видеть в народном христианстве русской (и не только русской деревни) XIX в. полное отражение древнего язычества. Наивно слепо доверять единичным из множества летописей и хроник, они нуждаются в проверке и перепроверке. По меньшей мере странно буквально воспринимать предания и мифы…

Да, некоторые открытия намеренно или по недомыслию замалчиваются; да, серьёзные научные труды выходят столь малыми тиражами, что порою их трудно отыскать. Но — разве это оправдание? Кто ищет, тот всегда найдёт.

Наше право и, наверное, святой долг — верить в величие предков, в мудрость и глубину их познаний о мире… С одною поправкою: такая вера не нуждается в подлогах и мистификациях… в страшненьких, сладеньких или возвышенных мифах — новоделах, за каждым из которых, если вглядеться, кроется чья-то та или иная, большая или малая корысть, на худой конец глупость. Не надо вымыслов и домыслов, основанных на обмане и самообмане, ибо они порождают обман и самообман. Вымыслы и домыслы задурманивают голову сторонникам и, обоснованно развенчиваемые недругами, дают им повод для нападок и на тех, кто придерживается совершенно иных подходов и взглядов. Так было, есть и будет — нравится нам это или нет.

Впрочем, россказни и околооккультные вымыслы можно бесконечно разбирать по косточкам, предъявляя доказательства их «новодельности» и вымышленности. Слепые не увидят. Глухие не услышат. Корыстные «не заметят». Фанаты отвергнут.

Мы же обращаемся к тем, кто искренне стремится постичь смыслы, — и сами стремимся и стараемся их постичь. Ведь всегда были и пребудут те, кто готов думать, размышлять и искать Настоящее. Совместный поиск обогащает и возвышает. На этом пути не избежать ошибок, но не признавать их, меняя под давлением новых открытий свою точку зрения, просто глупо.

«Своеобразной особенностью верующего в Разум и в технический прогресс человека является его историческое восприятие. “История цивилизаций продолжается всего несколько тысячелетий, в то время как первобытные культуры – очень древние”…

И тем не менее “для Западной Европы привычна схема: высокоразвитые культуры совершают свой бег вокруг нас, как вокруг мнимого центра всех мировых событий <…> А ведь “новое время” насчитывает столько же столетий, сколько “древность” тысячелетий <…> Европейцы представляют историю в виде ленточного червя, стараясь сообщить ей направление, которое точно выводит к позиции авторов. В результате тысячелетия измеряются понятиями гуманности, счастья большинства, экономической эволюции, научного миросозерцания и т.д. Когда стремления чуждых нам эпох под это не подходят, исследователи доказывают, что народы заблуждались или не умели достигнуть истины”.

Лишённому стабильности, быстро эволюционирующему цивилизованному обществу непрерывно приходится многое менять — от предметов обихода до политических систем. Устаревшее совершенно выходит из употребления, но общество не хочет с ним расстаться. Мёртвым грузом для подавляющего большинства населения стоят памятники с высеченными на них именами усопших, библиотеки и музеи, в которых накоплены факты, интересные ограниченному кругу людей, факты, которым не суждено было бы сохраниться в народной памяти.

Мы любим всё хранить, невольно пытаясь компенсировать отсутствие реальных традиций, создавая, быть может, иллюзию постоянства, в котором, вероятно, нуждаемся бессознательно. В первобытном обществе всё было живым: многое функционировало десятками тысяч лет, а то, что всё-таки отживало, пропадало бесследно» (Лютова, 2009).

Пока есть человек, а мир таков, каков он есть, подлинною силою будут обладать только те ценности, что соответствуют изначальным законам мира. Именно их необходимо извлекать из мнимого небытия и возводить на уровень признанных обществом. Поэтому мы — за осознанное созидание, за повседневное использование родовых и природных ценностей, и не только для себя самих, но для всего нашего народа и страны в целом. Путь взаимообогащения народов ценностями нематериального культурного наследия, понимаемыми не только как технологии, ремёсла или прикладное искусство, а и более широко — как представления о мире, Вселенной, взаимоотношении человека с ними (что находится в полном согласии с международными документами о нематериальном культурном наследии) — путь к решению многих проблем современного общества. Один из путей выхода из кризиса. Мы обращаемся к древнейшим пластам культуры, ибо они не столько исчезли, сколько видоизменились. Тем более важно увидеть, осознать эти изменения. Вдруг (а это почти наверное так) утрачено, выпало из осознания, нечто существенное, стержневое. Однако оно продолжает влиять на нашу повседневность — и мы оказываемся бессильны отыскать пути, которые пройдены за много веков назад. Настоящие духовные ценности не берутся из ниоткуда и не исчезают, нравится это кому-то или нет.

В традиционных обществах социальные явления «…не изолированы; каждое явление содержит в себе все нити, из которых состоит социальное полотно. В этих совокупных социальных явлениях, как мы предлагаем их называть, все виды общественных институтов (образований) находят своё одновременное выражение: религиозное, юридическое, нравственное и экономическое» (М. Мосс, «Essai sur le don», 1925). Поэтому природные, общественные, семейно-родовые и личные ценности только тогда настоящие, когда пронизывают все уровни бытия, как повседневного, так и связанного с горними сферами.

Литература:

Завадская, 1981 — Завадская Е.В. Ци Бай-ши. М., 1981.

Давыдова, 2009 — Давыдова С. Д. Мифологическая модель мира в целостном воспитании младших школьников // Педагогическое образование. – 2009. – № 2. – С. 108–118.

Косарев, 2003 — Косарев М. Ф. Основы языческого миропонимания. – М.: Ладога-100, 2003.

Лютова, 2009 — Лютова С. Н. Традиционные культуры и проблема глобализации // Перспективы цивилизации. Философские проблемы: Сборник статей: учеб. пос. МГИМО (У) МИД России; Кафедра философии / под общ. ред. проф. Г. Ф. Хрустова, проф. А. В. Шестопала. – М.: МГИМО – Университет, 2009. – С. 301–346.

Майков, 2004 — Майков В. В. Шаманская терапия с трансперсональной точки зрения // Материалы международного интердисциплинарного научно-практического конгресса «Сакральное глазами “профанов” и “посвященных”»: Москва. 21–30 июня 2004 г. – М.: Ин-т этнологии и антропологии РАН им. Н. Н. Миклухо-Маклая, 2004. – с. 208–218.

Пятигорский, 1996 — Пятигорский А. Мифологические размышления. Лекции по феноменологии мифа. – М.: Языки русской культуры, 1996.

Топешко, 2000 — Топешко И.Н. Культурно-мифологическая концепция происхождения языка / «Новые» и «вечные» проблемы философии. Новосибирск, 2000. – С. 16–30.

Очерк опубликован в книге:  Ермаков C.Э., Гаврилов Д.А. Ключи к исконному мировоззрению славян. Архетипы мифологического мышления. – М.: Ганга, 2010. – 256 с. – С. 7–21.

Самые старшие записи не имеют даже 400-летней давности. Принимая же во внимание неизбежную изменчивость всякого фольклорного текста в устной передаче из поколения в поколение, приходится признать, что даже наши древнейшие записи не сохранили былин в их первоначальном содержании и форме.

Пик записи былин[1] приходится на период с первой трети 19-го века по начало 20 века.[2] Известно несколько десятков былинных бродячих сюжетов и более полутора тысяч единиц записанных вариантов текстов. Еще в 1930-е годы была показана и доказана высокая степень сохранения эпического текста в устной традиции[3]. Таким образом, былинное творчество рассматривается в современной науке как первоисточник. К былинам обращались в своих исследованиях выдающиеся русские ученые нашей современности, например: Б. А. Рыбаков[4], В.Я. Пропп[5], а также его последователи Ю. И. Юдин и И. Я. Фроянов[6].

Трюкачество в былинах об Илье Муромце. Воровство силы

При рассмотрении цикла былин об Илье Муромце последними высказывается идея, что сам образ богатыря: “соединил в себе, по всей вероятности, черты многих его предшественников — героев эпоса, — а песни об Илье Муромце объединили множество сюжетов, возможно связанных с именами более ранних эпических прообразов”[7].  Они также указывают, что сам сюжет о «бунте Ильи», отраженный в былинах “Илия и голь кабацкая”, “Как Илья Муромец поссорился с князем Владимиром”, и связанный с ним сюжет о последовавшем татарском нашествии, могут рассматриваться как “своеобразный, требующий осторожного отношения, но и очень богатый исторический источник последнего периода архаической эпохи… Конфликт между Ильей Муромцем и князем Владимиром в его развитой форме вызван переломной эпохой, когда княжеская власть перестает быть одним из институтов общинно-племенного народоправства, превращаясь во власть олигархическую.”

Нам представляется, что былины о «бунте» Ильи Муромца против Владимира, а также ряд песен об Илье и “голях”, составляют своего рода трикстерную линию в поведении Муромца, отличающегося от прочих «трюкачей» лишь более значительной физической силой.

В предыдущих моих работах[8] с опорой на предшественников был подробно рассмотрен выделенный Карлом Густавом Юнгом архетип “Трикстер”, были представлены основные признаки этого архетипа. Уже сам термин “Трикстер” в буквальном переводе означает: “обманщик, хитрец, ловкач”. Cлово происходит от корня “trick” — трюк, хитрость, обман; шутка, шалость; глупый поступок; фокус, умение, сноровка. Производные формы: tricksy — ненадежный, обманчивый, шаловливый, игривый, разодетый, нарядный; tricky — сложный, запутанный, мудреный, хитрый, ловкий, находчивый, искусный — в зависисмости от контекста.[9] В современном русском языке для данного понятия есть много слов-синонимов или близких по смыслу: шут, скоморох, плут, обманщик, лицедей, “дурак” — или иностранного корня — паяц. Все они в той или иной степени отражают стороны Трикстера, как вещи, объединяющей их в себе.

Читатель,  знакомый с образом Ильи Муромца по известному фильму Птушко или прозаическим пересказам для детей младшего школьного возраста, а в худшем случае и вовсе по какой-нибудь современной фэнтезийной серии, твердо убежден, что ровным счётом ни одно из перечисленных выше определений к богатырю не подходит. Муромец видится нам могучим бородатым мужиком на Сивке-Бурке с картины “Три богатыря”.

Но здесь не все просто, как кажется на первый взгляд. Начнём хотя бы с того, что “сила” Ильи изначально не собственная, не развитая, а приобретенная посредством трюка. Получив эту “силу” в разных ее аспектах, Илья едет выполнять социальные предначертания, хотя в большинстве случаев все равно все его поручения по собственному почину, а не по чьему-то велению.

Сила “богатырская” заимствуется: у Воды ключевой да колодезной, принесенной каликами; у Матери-Сырой Земли, к которой богатырь, будучи положенным на обе лопатки, припадает телом; у Соловья Разбойника и его рода; и у самого Святогора.

В последних двух случаях Илья проявляет гиперсексуальность, достойную Трикстера — в ряде сюжетов насилуя дочерей (дочь[10]) пленённого Соловья и переспав с женой Святогора, он тем самым понижает их — Соловья и Святогора — социальный статус, повышая свой собственный.[11] Героика былины не позволяет слушателю усомниться, что Илья в чем-то виноват: жена Святогора сама его соблазнила, а Святогор сам ложится в гроб, не по росту Илии, и сам вдыхает в Илию половину своей силы (по другой версии Илья слизывает пену, сочащуюся из уст умирающего великана сквозь щели его — Святогорова — гроба).

Этот момент, однако, хорошо объясняется вышеупомянутой гипотезой о составном образе Ильи Муромца, сочетавшего в себе нескольких более древних персонажей, возможно, периода языческого.

Гиперсексуальность Ильи Муромца

К удовольствию Ильи разрешаются и его любовные приключения.

Так, поехав по дороге, где быть женатому, он попадает в Девичье царство и там едва не становится жертвой Царь Дивицы. Но кинув коварную королевну на кровать, Илья обнаруживает, что это ловушка, и в нее попались уже сорок князей да королевичей. Врожденное качество Трикстера — хитрость, недоверие, осторожность — спасает Илью.

Сам Илья Муромец живет, что называется, гражданским браком во дворце с поленицею, у которой «темной» отец, и которому Илья вместо руки подает меч, чтобы ладони не раздавил.[12] Кстати, приблизительно таким же образом герой по сюжету одной из былин обманул «темного» отца Святогора — дав ему вместо руки головню, и услышав в ответ: «Крепко у тебя рукопожатие, богатырек…»[13]

Вероятно, поляницу зовут Златогоркой или даже Святогоркой, и она не малой силы, а то и вовсе великанша, судя по батюшке. И тем не менее Илья превосходно управляется с исполиншей, приживая сына.[14]

Любовь у Муромца часто происходит без ухаживаний, терзаний и сватовства, не в пример Добрыне или иным героям, а как само собой разумеющееся дело, по животному, случка при случайной встрече. Например:

“Он ходил по свету и сделал девке брюха…”[15]

“Ехал Илия да по цисту полю;

Он на стреци стрецял да молоду жону,

По прозванью ей звали Святыгоркой.

Становил тут Илея свой веть бел шатер,

Сотворил с ею да любовь тайную…

И поехали они да распростилисе.”[16]

Илья Муромец “жил во конюхах у тятеньки” Сокольничка и “прижил сына от чужой жены”.[17]

Побив сына Сокольника в поединке, Илья раскрывает ему, что сам его отец. Приезжает Сокольник к матери.

“Говорит Сокольник таковы слова;

“Был я на полях киевских,

Видел старого казака Илью Муромца,

Он тебя назвал бля…ю, меня зовет выбля…ком”.

– Не пустым старой похваляетсе:

Жил со мной в таю три месяца,

Тут тебя мне-ка прижил”.[18]

В большинстве случаев Сокольник (Потсоколь -ник, -ничек), побежденный Ильей и отпущенный им с приветом к матушке, приезжает домой и рубит ей голову “за бля…во”. Есть также многие концовки былин, в которых Илья убивает своего сына (точно так и Кухуллин убивает своего сына, признав его), даже зная, что это его сын, за самонадеянность — Сокольник не сразив Илью в поединке, пытается прибить старого сонного.[19] Сюжеты концовок также нередко совмещаются:

“А ко той как бабы да ко Златыгорки

А к ней гулял-ходил удалой веть доброй молодець,

А по имени старой казак Илья Муромець.

Он ходил-гулял Илеюшка к ней двенаццэть лет,

Он веть прижыл ей чадышко любимоё.

Он задумал стары ехать во чисто полё…”[20]

Сейчас это называется “поматросил и бросил” — сын рождается после отъезда Ильи во всех случаях, в его воспитании Илья не принимает.

Лишь изредка все оканчивается благополучно — в тех случаях, когда Илья зачал сына “не в тае”, а законно. Сокольник становится дружинником князя.[21]

Однако, в подавляющем большинстве случаев Илья ведет «походный» образ жизни, и это поведение «перекати-поле» под стать Трикстеру.

Илья Муромец как оборотень и провокатор

Читателю должно быть памятны три пира, на которых «буйствует» Илья, и в этом буйстве проявляются и другие отчетливые трикстерные черты изначального образа Муромца.

Менее интересна пирушка у Идолища, поскольку в определенном смысле Илья выполняет социальный заказ и «опускает» зазнавшегося врага. Так Илья Муромец, чтобы освободить Киев-град, князя с княгинею от Идолища, переодевается в каличье платье, и ведет себя, как калика.[22] Склонность к переодеванию, то есть “оборотничеству” — также отличительная черта Трикстера.

Является на пир к Идолищу, Илья устраивает перебранку, что де Идолище есть жадно, как собака, да пьет, как корова — но собака та костью подавилась, а корова захлебнулась. Спровоцировав Идолище на действия, мнимый калика убивает его собственным ножом.[23] По другой версии Илья Муровицъ спасает Царь-град от Чудища и выручает царя Костянтина Атаульевиця — при этом он также переодевается в калику и одной каличьей шапкой побивает “змеишша”.[24] В своеобразной небылице Илья Муромец (“Илья Муравец и Издолищо”) “закидывает шапками” — сорочинским колпаком — врага, приговаривая каждый раз “Это що, братци, за цюдо цюдное, это що, братци, за диво дивное?”[25]

В сочетании с пиром у князя Владимира, при сравнении с тем, что Илья учинил у Красна Солнышка, напрашиваются многочисленные ассоциации. За образом защитника Ильи угадывается некая скрытая сущность, более свойственная для Трикстера. Илья все равно, Идолище, или сам князь Владимир перед ним, богатыри ли — мазаны они одним миром перед таким переменчивым далеко не «чистоплюйным» персонажем, как Муромец.

С одной стороны Илья говорит, что:

 “Не сдадим мы проклятому Идолишшу

Cвоей земли да святоруськие…”

И там же[26]:

“Мне не жалко-то вора князя Владимира

Со бля…ю со Апраксею королевисной?

Мне-ка жалко-то во Киеви божьих церквей.”

Как же, жалко? Одно лицемерие! Илья почти что единственный из всех богатырей, который осмысленно и осознанно рушит эти самые церкви и сшибает с них золотые маковки, торгует нательным крестом.

Спасая Добрыню от «поленницы преудалой» он говорит своему старшему другу и брату названому:

“Мы приедем во город славнокиевской,

Расскажу я на чесном пиру,

Што сидела-то поленница преудалая

На твоем-то задницей на белом лице.”

Совершенно антисоциально по отношению к существующему законному правителю Киева поведение Ильи на пиру у князя.[27]

Начнем с того, что в ряде былин Илья уже нарушает запрет князя Владимира, являться в Киев, и приходит туда наряженным в Никитушку Залешанина, чтобы неузнанным испытать княжий двор. Когда Илью сажают не на почетное место, он приговаривает, что князь “сидит всё с воронами, а меня садишь да всё с воронятами”. Князь призывает богатырей, те пытаются выгнать мнимого Залешанина, но он “стоит и не шелохнется”. Потом Илья расшвыривает богатырей и уезжает во чисто поле, где готовится стрельнуть в “грины княженеськие” да князя самого стрелами калеными. Лишь добрый друг Добрыня утихомиривает Илью.[28]

В еще более интересных былинах об Илье и голях речь идет о том же, как появился он в Киеве традиционно не узнанным, хотя и похожим отдаленно на того Муромца, которого знают по всему предыдущему циклу (и это, еще раз подчеркнем, по нашей версии символически связано с такой чертой Трикстера, как оборотничество), но при этом описывается совершенно четкая спланированная линия поведения главного героя.  Особо отметим, что Илью зачастую не узнают даже голи, с которыми он пирует и которые его поют, ни калики, с которыми он ходит, ни, тем более, сам Владимир.[29]

В былине «Калика и голи кабацкия”[30] Илья вообще не назван своим истинным именем, хотя совершает решительно те же деяния. Решительно, под видом Ильи-богатыря выступает в былинах некая языческая сущность более древних времен.

Причем, сущность хтоническая, в отличие от Красна Солнышка князя Владимира. Ибо силы Илье прибывает от колодезной, то есть подземной воды, когда он сидит недвижим тридцать лет и три года, да от Земли — к ней он примыкает, напитаться Хтоном, в нее Илью заключают (поруб, погреба), ею Илья и становится в былине о “Камском побоище”.

Сразив Соловья-разбойника, Илья:

«Поехал … да во темны леса,

Во темны леса да во дремуция,

За болота же за дыбуция.

Повалилса Илья да во сыру землю:

“Во сырой земли да двадцать лет лежу,

Двадцать лет пролежу — да не выглену.»[31]

В приведенном выше отрывке отголосок магического обряда обретения чистого видения мира, очищения. Нахождение в землянке без света и без звука, запрет на произнесение слов самим и по сей день практикуется в языческих общинах. Это один из приемов смещения сознания, столь неизбежного в магии. И сам Илья совершенно очевидно хочет подпитаться Силой Земли, как это он делает в разных былинах в разной ситуации. Будучи долгое время лишён радостей жизни, Белого Света, из схрона человек встает обновленным, изживая в себе яд измены ли, усталости ли, или чего другого… Он совсем иначе воспринимает после возвращения явий мир и жизнь его обретает иной смысл.

Но вернемся к мифологеме перебранки на пире. Итак, Илья просит княжьих целовальников напоить его, путника, дорогим вином.

«Неведом я к вам пришел

Пить вина безденежно

А считать казну за Ильи Муромцем!»

«Ты какого роду-племени,

Ты откуда, гость непосланой?

– «Я Микитушка Шалталович».

– «А коли Микитушка Шалталович.

То садись-ко на задню доску на скамеечку».

Возмутитель спокойствия, ниспровергатель авторитетов

Таким образом, Муромец,  как и классический Трикстер, устраивает испытание — княжьим людям и самому укладу княжьего двора.

Необходимо подчеркнуть, что сами названия «ссора», «бунт» Ильи даны исследователями былин. Они в известной мере отражают понимание тем или иным ученым сути былинного сюжета. Если слово «ссора» смягчает остроту конфликта, низводит его до уровня случайного происшествия, то слово «бунт» переводит конфликт в план непримиримого классового столкновения.

Мы отнесли бы этот сюжет — пиры с Идолищем, Владимиром и голями — к классическому типу перебранки, происходящей на Традиционном пиру, когда явившийся герой поносит сидящих на этом пиру, ниспровергая их завышенные самооценки. Тут можно вспомнить перебранку Локи с Богами на пиру у Эгира, перебранку Садко с купцами новгородскими, перебранку не узнанного женихами Одиссея в его доме на Итаке, а также провокаторскую деятельность ирландского Трикстера Брикриу.[32]

Под предлогом того, что путник неплатежеспособен, княжьи люди (целовальники) отказывают, и испытание на гостеприимство не проходят. Тогда Муромец просит голей сложиться по денежке и напоить его, что те охотно и делают. Богатырь в свою очередь отдаривает голь, прошедшую испытание, — силой отнимает у целовальников три бочки вина и устраивает для “неимущих” братьев пир. Пирующие пьют вино, силой отнятое Ильей и им самим не принадлежащее. Возлияния происходят открыто, всенародно и рассчитаны на любого желающего прохожего. Целовальники жалуются на Илью князю Владимиру, но Илью это нисколько не пугает.

Центральный конфликт сюжета об Илье Муромце и голях кабацких относится — по мнению Юдина и Фроянова: к той эпохе, “когда стало намечаться расхождение между традиционным общенародным характером родо-племенной власти, опирающейся, в частности, на позднеродовой институт престижных княжеских пиров, и новой ролью князя, превращающегося со своим окружением в представителей публичной власти, отрывающейся от основной массы населения Древней Руси. Иными словами, перед нами — едва обозначившееся отчуждение князя от народной массы, что становится причиной противоборства народных слоев населения с князем и ближайшим его окружением. В сюжете отражена социальная борьба в древних обществах, отождествлять которую с классовой — нет никаких оснований. Нельзя, однако, не видеть в этом свидетельство социальных противоречий в доклассовом обществе.”

Появление Ильи Муромца в Киеве (как и Локи на пиру богов у Эгира) имеет целью показать слушателю, что это вовсе не такой гармоничный город и не столь справедливы княжий двор, пир и суд, как подразумевается традиционно. Муромец, словно Трикстер, выступает возмутителем спокойствия.

Илья с полным основанием ожидает, что пирующая голь (а равно и слушатели былины) станет по праву прославлять его за чарой на пиру, где Трикстер-Илья утверждает свое первенство, подменяя собой неласкового князя Владимира, который поит только целовальников.

Пир голи противостоит княжескому.href="/ет, поскольку сам Муромец, а не князь выступает здесь в роли устроителя. Это прямой вызов Владимиру, что подтверждается вторжением Ильи в княжеские погреба. Бросает Муромец и социальный вызов тем, кто держит вино под запретом и продает его за деньги — целовальникам. Не исключено, что имущество князя такого вида, как ритуальный напиток — мёд, в былинах при поздней записи заменённый на вино, в доклассовом архаическом обществе мог рассматриваться как общественное достояние. В этой связи вспоминается похищение меда поэзии Одином у великанов и возвращение его как достояния асам и их сторонникам.

Илья идет в голь не столько, чтобы напиться и напоить, нет. Он, возможно, идет высмеивать князя. Вопреки казенному миру Владимира, кабацкий мир традиционно вывернутый, почти скомороший — здесь уж Илья вволю высмеял Владимира и наверняка был понят. В древнерусском городе, так сложилось, оказалось две правды: одну проповедовал тот же поп или государев человек, а с другой, невидимой, уличной правдой выступал «блядин сын» — голь, не ведающая о социальной справедливости, ряженная или в тряпье, бесправная — и изначально враждебная к благочинию. Это благодатная почва для Трикстера-скомороха.

В дошедших до нас сказаниях и былинах, повествующих о Киевской Руси, Новгородской республике, Владимиро-Суздальском и Московском княжествах, часто упоминается о богатых пирах, братчинах и игрищах, на которых князья и дружинники, да и народ посадский отмечали победы, удивляли послов иноземных обилием стола, справляли обрядовые праздники. Пиром или веселой попойкой заканчивались и всякие мирские дела, семейные события. Хмельное питье: пиво, брагу, медовуху каждая семья варила для себя, варили и мирскую брагу и мирское пиво для общественных нужд.

Само слово “целовальник” может указывать на время переработки первичного текста былин и закрепления его в том виде, как он дошел до нас. Не исключено, конечно, что былинный содержатель кабака и продавец пития целовал крест самому государю, и во времена былинной централизованной Киевской Руси в стольном городе такая выгодная статья дохода вряд ли упускалась бы.

Корень слова «голь» указывает на то, что перед нами человек обездоленный, лишенный имущества. С другой стороны «голь кабацкая» по отношению к Руси киевского периода — это безусловный анахронизм. В Киеве и других русских городах дотатарской эпохи и периода татаро-монгольского ига не было ни кабаков, ни кабацких пропойц, спустивших все достояние вплоть до одежды. Но сама позднейшая ассоциация голей былинных с голями кабацкими характерна. Былинные голи не только неимущие, но и бесправные, беззащитные. В былинах о татарском нашествии Илья выступает в роли защитника вдов и сирот. Эта роль стала для него общеэпической. Защитник вдов и сирот естественно становится сотоварищем беззащитных голей.

При Иване III в Московском княжестве право приготавливать питье полностью переходит в веденье казны и по княжескому указу корчмы открываются в городах только с ведома княжеского двора. Рост производства и продажи напитков привел к распространению пьянства и под нажимом церкви Иван IV Грозный принимает решение о запрещении продажи хмельных напитков. Для опричников и служивых людей царь открывает особый дом на Балчуге, именуемый кабаком, где нередко в разгулах и попойках приближенных участвовал и сам Великий Государь.

Доходы от кабака были внушительные и царь принимает решение, запретить крестьянам и посадским людям приготовлять домашнее питье и покупать напитки только в царевых кабаках.

Для продажи вина в кабаках назначались целовальники. Это были люди из пользующихся уважением, избираемые местными жителями. Общество, выбирая целовальника, несло ответственность за него. И в случае недостачи или недобора выручки покрывало допущенные целовальником недоимки.

Наблюдение за работой целовальников осуществлял выбранный из зажиточных грамотных поселян — голова. И голова и целовальники давали присягу, обязуясь собрать положенный кабацкий доход, да непременно с прибылью. При этом они целовали крест.

Неся государству службу голова и целовальники обязаны были поставить кабак, заполучить казенное вино, соблюдать цены, ориентируясь на московские, сохранять выручку и два раза в год — в феврале и в августе отвозить ее в казну.

Таким образом, Илья, как и Трикстер, нарушает складывающийся социальный порядок, не согласен он с тем, что главное условие и средство всеобщего традиционного архаического пира — питиё — попросту присвоено (захвачено) князем и продается за деньги целовальниками. Погреба, из которых, взломав двери, Илья Муромец выносит и выкатывает бочки, в былинах оказываются княжескими или дворянскими, а кабаки, в которых Илья гуляет — «царевыми».

Есть еще некоторые вопиющие детали социального бунта Ильи против сложившегося в былинном Киеве (или реальной Москве?) порядка. Испрашивая вина у целовальников и получив отказ, Илья предлагает им взамен дорогой, тяжелый золотой (серебряный) крест или посылает голей продать, заложить этот крест. Языческий обычай столования и сам пир оказываются для него важнее христианской атрибутики. Богатырь, не задумываясь, совершает святотатство (с точки зрения правоверного христианина) для того, чтобы возможен стал его совместный пир с голями — сшибает маковки с церквей.

«И он берет-то как свой тугой лук розрывчатой,
А он стрелочки берет каленыи,
Выходил Илья он да на Киев-град
И по граду Киеву стал он похаживать
И на матушки божьи церкви погуливать.
На церквах-то он кресты вси да повыломал,
Маковки он золочены вся повыстрелял.
Да кричал Илья он во всю голову,
Во всю голову кричал он громким голосом:
– Ай же пьяницы вы, голюшки кабацкии!
Да и выходите с кабаков, домов питеиныих,
И обирайте-тко вы маковки да золоченыи,
То несите в кабаки, в домы питейные,
Да вы пейте-тко да вина досыта.»[33]

Магический вызов Ильи Муромца

Если в былине об Илье Муромце и голях кабацких богатырь готов продать или заложить свой крест, чтобы устроить пир голей, то в былине о столкновении с князем Владимиром этот мотив усилен и преобразован. Илья стреляет из лука, сбивает золотые церковные кресты, валит маковки, выдергивает колокольные языки и т.п., а на добытые богатства берет вина, не спрашивая на то согласия целовальников. Сам же пир опасен для Владимира потому, что Илья иногда высказывает на нем намерение сместить князя. Характерно в этой связи, что, стреляя по церквам и княжеским палатам, Илья не только добывает золото для устройства пира, но и ломает те части культовых строений и княжеских палат, разрушение которых в магических представлениях означает гибель церковного храма или дома:

» – Лети-ко, стрелочка, по поднебесью,

Пади-ко по окошечкам.

Летела тут стрелочка по поднебесью,

Пала по царским окошечкам,

Отстрелила вси маковки позолочены»

«А с церквей-то он кресты повыломал,

Золоты он маковки повыстрелял,

С колоколов языки-то он повыдергал.»

Соответственно в крестьянском быту, например, действия, вызывавшие несчастье в доме, состояли в ломании ночью забора, покраже ворот, опозорении домашнего очага.[34] Во всем сказанном обнаруживается затемненная временем цель стреляния Ильи, связанная с системой представлений языческой эпохи. Чтобы лишить своего противника, князя Владимира, силы и возможности сопротивляться, Илья, как Трикстер, похищает силу князя, совершает магическое разрушение его дома, а также магически уничтожает его святыни — церковные строения. Ранее, напомним, воровал силу у Соловья да Святогора.

Особенно важно подчеркнуть разрушение храмов. Здесь мы наблюдаем свойственный языческому мировоззрению взгляд на святилище как на опору тех, кто ему поклоняется. Вот почему в древности вражда племен и народов часто начиналась и всегда сопровождалась разрушением культовых строений для того, чтобы лишить врага покровительства богов и повергнуть его.[35]

Понятно, почему в рассматриваемой былинной ситуации Илья, воспринимающий Владимира как своего врага, намеревается, согласно некоторым вариантам, убить его. Таким образом, разрушение церквей в былине является первым шагом на пути осуществления замысла Ильи, Все это говорит о непрочности христианских церковных представлений, отраженных в сюжете. За этими представлениями не на словах, а на деле скрывается подчас языческий образ мышления.

Кроме ломания культовых сооружений, Илья поносит и волочит одежду с плеча князя Владимира — шубу.

Волочение шубы, полученной в подарок от Владимира, есть враждебный акт, направленный против дарителя, между которым и подаренной им шубой тоже существует магическая связь. Иными словами, шуба в некотором роде — это часть самого Владимира. И когда целовальники, бояре или кто-то еще доносят князю, что, таская и топча шубу, Илья угрожал то же сделать с «собакою» князем Владимиром, тот сразу и охотно верит в это. По понятиям людей Древней Руси, волочение — это посрамление врага и утверждение победы над ним[36].

В некоторых вариантах былины Илья напивается на пиру у Владимира и “волочит” шубу вражеского царя. При этом он бахвалится, как будет расправляться с супостатом. Эти слова в искаженном виде передают Владимиру, в адрес которого, якобы, и говорится брань-похвальба. Вследствие оговора Илья оказывается в “погребе да сорока сажон” на тридцать лет. Княгиня нанимает тех же голей, чтобы прорыть потайной ход к Илье, что они и делают. Когда на Киев приходит “царищо да Кудреванищо”, Илью слезно просят выйти на белый свет и защитить. Явившись из хтонического мира, Илья являет хтонические черты — ревет по-звериному, свистит по-соловьиному.[37] Когда же он, точно освободившийся Локи, в принципе сказавший правду в лицо властителям, выходит наружу, то спуску не дает не только татарам погным, но и клеветникам — вместе с Добрыней и Алешей вырубая под корень бояр.[38]

Илья часто засаживается Владимиром в подземелье[39] и обрекается на голодную смерть, под сомнение поставлена сама система социальных отношений народа и князя в прежнем общинно-племенном смысле.

Конфликт богатыря с князем, запечатленный в сюжете об Илье Муромце и голях кабацких, доводится до прямого противоборства, требование Ильи к Владимиру созвать широкий пир и сделать открытым для всех на время пира доступ к пиршественному напитку сопровождается угрозою отобрать у князя власть, если он попытается воспротивиться воле героя. Илья своими действиями старается низвергнуть сложившийся социальный порядок и вернуть его к порядку прежнему, языческому, как ему кажется — справедливому.

Если первоначально Илья Муромец отстаивает право на беспрепятственное участие в пире с освещенным древними традициями приобщением к пиршественному напитку всего городского и примыкающего к городу сельского населения, то голи как главные участники антикняжеского пира Ильи должны постепенно выступать на первый план за счет остальных участников пира в ходе обострения, углубления и развития былинного конфликта. Выделение и подчеркивание их роли особенно характерно поэтому для сюжета о столкновении Ильи Муромца с князем Владимиром. Само это выделение сопутствует переходу мотива антикняжеского пира из сюжета об Илье и голях кабацких в сюжет о столкновении богатыря с князем, где голям отводится роль соратников Ильи по «бунту».

«Пейте вы, голи, не сумляйтеся:

Я заутра буду в Киеве князем служить,

А у меня вы будете предводителями! –

обещает Илья Муромец своим новым товарищам.»

Вдовы, сироты и голи эпоса появляются на Руси вовсе не в период татарского владычества. Этот слой населения существует издавна, но именно в этот период в его положении, по-видимому, происходят социально значимые перемены, отраженные эпосом. Предпосылки подобным переменам складывались уже во времена Древней Руси, о чем свидетельствует “Поучение Владимира Мономаха”. Владимир Мономах подчеркивает в “Поучении…” те непременные черты княжеской власти, которые накладывают на князя обязанности защитника вдов и сирот, неимущих и обездоленных людей. «Всего же паче убогых не забывайте, но елико могуще по силе кормите, и придайте сироте, и вдовицю оправдите сами, а не вдавайте сильным погубить человека… напойте, накормите уненна».

 В этих советах — отмечают Юдин и Фроянов — явственно звучит голос не феодального владыки, а былого племенного вождя, обязанного быть защитником, сберегателем и радетелем всего коллектива. В то же время настойчивость, с которой высказывает свои советы Мономах, говорит о том, что тут уже не все обстоит благополучно и князья подчас уклонялись от исполнения древних обязанностей.

Итак брань Ильи приходится на исторический момент начавшегося перерождения княжеской власти, опиравшейся ранее на старые традиции. Это соответствует статусу князя в Древней Руси, который становился выразителем интересов привилегированной верхушки, но не утратил еще связи с народом.[40]

Примерами такого же мифопоэтического рода являются бунт Рустама («Шахнаме») и стычки Кухуллина с Конхобаром.

Шахи, короли, князья — основа устоявшегося общества, а в обществе переходном такой фигурой становится богатырь, герой, способный разрешить проблемы. Ведущая социальная роль от князя переходит к богатырю-трикстеру.

Отмечено, что когда «образ эпического монарха перестает быть выражением идеи единства народа, его идеальным защитником (как это было, в «Песне о Роланде», в более ранних былинах киевского цикла, в киргизском «Манасе» или в калмыцкой «Джангариаде»), он тускнеет и снижается, приобретая отрицательные черты — трусливого и беспомощного, жестокого и жадного деспота несправедливого гонителя добрых витязей, Известно, что такова была позднейшая трансформация образа Карла Великого во французском эпосе, Владимира Красное Солнышко в русских былинах; таким изображает и Фирдоуси шаха Кей Кавуса.[41]

В этом отношении само неприглашение на пир или неузнавание героя неправедным князем есть не просто акт бытовой невежливости. Пир в былине, как и в исторической действительности, — это общенародный форум, призванный решать важнейшие вопросы общественной жизни. Илья сознает свое право на участие в таком пире, переживает это горячо и протестует против игнорирования своих прав.

«Славныя Владымир стольне-киевской
Собирал-то он славный почестен пир
На многих князей он и бояров,
Славных сильныих могучиих богатырей;
А на пир ли-то он не позвал
Стараго казака Ильи Муромца.
Старому казаку Илье Муромцу
За досаду показалось-то великую,
И он не знает, что ведь сделати
Супротив тому князю Владымиру.» [42]

Желая добра Киеву и зла Владимиру, Илья, как и положено Трикстеру, нарушает тот порядок, что установил Владимир. Но этот конфликт и обличение несправедливости централизованному Киеву идет только во вред — из него уходят и разбредаются богатыри[43] — опора и защитники земли от набегов. Уход богатырей символизирует и предвещает эпоху феодальной раздробленности, предшествовавшей приходу сперва половцев-кипчаков, потом — монголо-татар. Наступает Рагнарёк былинной Киевской Руси.

По еще одной из версий былины под названием “Камское побоище” (“Конец богатырей”), существующей в нескольких вариантах, богатыри и Илья, похвалившись справиться с любой силой (эти неразумные слова озвучивает хитроумный Алеша Попович), включая неземную — божественную, не могут убить более ни одного врага, потому что взамен поверженного встает его вдвое и втрое больше прежнего. Убоявшись знака божьего, богатыри, включая Илью, спасаются бегством и окаменевают.[44]

Это знак того, что социокультурный переход между эпохами свершился, и реальность уже не нуждается ни в культурных героях, ни в Трикстере, отдельными чертами которого, как было показано выше, наделен Илья Муромец.

[1] Древнейшей записью русских эпических песен является запись исторических песен, почти современная воспеваемым в них событиям, сделанная для англичанина Ричарда Джемса, жившего в России в 1619–1620. Собственно Б. текстов в рукописях XVII в. дошло до нас пять. Самым древним рукописным текстом является “Сказание о киевских богатырях, как ходили в Царьград и как побили цареградских богатырей и учинили себе честь” (в конце текста это “Сказание” названо “Богатырским словом”).

[2] Кирша Данилов, Древние российские стихотворения, изд. 2-е, М., 1818; Киреевский П. В., Песни, собранные К-м, десять выпусков, М., 1860–1874; Русские Б. старой и новой записи, под ред. Н. С. Тихонравова и В. Ф. Миллера, М., 1894; Соболевский А. И., Великорусские народные песни, т. I, 1895 (Низшие эпические песни); Гильфердинг А. Ф., Онежские Б., СПБ., 1895—1898; Марков А. В., Беломорские Б., М., 1901; Ончуков Н. Е., Печорские Б., СПБ., 1904; Григорьев А. Д., Архангельские Б. и исторические песни, М., 1904–1910; Б. новой и недавней записи, под ред. В. Ф. Миллера, М., 1908; Миллер В. Ф., Исторические песни русского народа XVI и XVII вв., СПБ., 1915. и т.д.

[3] Соколов Б. М., Былины старинной записи (семь неизданных текстов)/ журнал “Этнография”, кн. 1—4, М., 1926—1927; Соколов Ю. М., По следам Рыбникова и Гильфердинга (Экспедиция фольклорной подсекции ГАХН в Олонецкий край в 1926 и 1927)/ “Худож. фольклор”, т. II—III, M., 1927.

[4] Рыбаков Б.А. Древняя Русь. Сказания. Былины. Летописи. М., 1963.

[5] Пропп В.Я. Русский героический эпос. М., 1958

[6] Фроянов И.Я., Юдин Ю.А. Былинная история (работы разных лет). – СПб.: Издательство СпбУ, 1997.

[7] Юдин Ю.А., Фроянов И.Я. Отражение социальной борьбы в русских героических былинах// Генезис и развитие феодализма в России (Проблемы социальной и классовой борьбы): межвуз. cб. Вып. 9. Л.: ЛГУ, 1985. С.1-17.

[8] Гаврилов Д. О функциональной роли Трикстера. Локи и Один как эддические трикстеры// Вестник Традиционной Культуры: статьи и документы. Вып. №3/ под ред. докт. филос. наук Наговицына А.Е., М., 2005. – С. 33–59. Гаврилов Д.А. Трикстер в период социо-культурных преобразований: Диоген, Уленшпигель, Насреддин // Experimentum-2005. Сборник научных статей философского ф-та МГУ / Под ред. Е.Н. Мощелкова. –М.: Издательство “Социально-политическая мысль”, 2006. –192 с. – С. 166–178. (ISBN 5-902168-48-1)

[9] Мюллер В.К. Новый англо-русский словарь. – М.: “Русский Язык”, 2002. – С. 773.

[10] Дочь Соловья Илья иногда убивает, например “взял девку за ноги, на другу ступил, – пополам порвал”. Вот такая первобытная звериная жестокость, тоже свойственная Трикстеру (см. Архангельские былины и исторические песни, собранные А.Д.Григорьевым. В 3-х томах. Т.1 – СПб.: Тропа Троянова, 2002. – С. 180). Кстати, нередко таким же образом Илья прибивает и своего сына или дочь, которые покусились в шатре на сонного батюшку, чтобы отомстить за свое одинокое детство “выбля… ков”.

[11] В цикле былин о Добрыне Никитовиче Алеша Попович традиционно соблазняет жену отсутствующего Добрыни, то есть, как и в бою, действует напуском, красноречием, хитростью – всем тем, что имеется у всякого Трикстера в арсенале приемов.

[12] Архангельские былины и исторические песни, собранные А.Д.Григорьевым. В 3-х томах. Т.1. – СПб.: Тропа Троянова, 2002. – С. 488–489.

[13] И.Белкин (Д.Громов). Три взгляда Вия// Мифы и магия индоевропейцев. вып.8, М., 1999.

[14] Сокольник – Златыгорки и Ильи сын (Былины Печоры и Зимнего берега. Новые записи. – М. – Л.: Издательство Академии наук СССР. 1961. №12, С. 86), Сокольник – Ильи и Марьи Бурдуковны сын, с которой Илья некоторое время жил да поживал (Архангельские былины и исторические песни… Т.1. – С.188).

[15] Архангельские былины и исторические песни… Т.1. – С. 77.

[16] Архангельские былины и исторические песни… Т.1. –С. 410.

[17] Былины Печоры и Зимнего берега. Новые записи. – М. – Л.: Издательство Академии наук СССР. 1961. №22. –С. 102.

[18] Былины Печоры и Зимнего берега. Новые записи… №43. – С.142, см. также №51. – С. 161-162 и №67. – С. 183-184.

[19] например, см. Архангельские былины и исторические песни… Т.3. №336, №346.

[20] Архангельские былины и исторические песни… Т.3, №368. – С.353.

[21] Архангельские былины и исторические песни… Т.3. №№ 389, 392.

[22] Архангельские былины и исторические песни…Т.3. №323.

[23] Былины Печоры и Зимнего берега. Новые записи. – М. – Л.: Издательство Академии наук СССР. 1961. №12. – С. 83–84, см. также №74. – С. 211.

[24] Там же. – С. 351–352, см. также Архангельские былины и исторические песни… Т.3. №418. – С. 588.

[25] Архангельские былины и исторические песни… Т.1. – С.430.

[26] Былины Печоры и Зимнего берега… №141. – С. 456–457.

[27] Как отмечает А.Е.Наговицын, идея Трикстера в первую очередь связывается со смешным, нарушением тех или иных «очевидных» установок и законов, размыванием устоев. В историческом плане уроки скоморошества властью были усвоены. Так хорошо известно, что русские цари реформаторы Иван Грозный и Петр Первый, борясь с устоями реформируемого имим общества, постоянно проводили «всепитейные собрания», «асамблеи» и т.д., где участники наряжались, скоморошничали, а неугодных бояр жаловали в шутов, как князя Долгорукова. Через такие и подобные действия разрушалась всебоярская вольница и проводилось изменение социальных порядков.

[28] Былины Печоры и Зимнего берега. Новые записи… №95. – С. 273–274.

[29] Архангельские былины и исторические песни… Т.3 №355. – С. 271–279.

[30] Архангельские былины и исторические песни… Т.2. №214.

[31] Архангельские былины и исторические песни… Т.1. №182.

[32] По преданию, герой из Ольстера Брикриу устроил пир. На таких собраниях камнем преткновения было право самого прославленного воина разрезать тушу пиршественного быка. Чтобы посеять смуту, Брикриу ради забавы тайно обратился к трем разным героям одновременно, побуждая их искать этой чести. Само собой, что интересы столкнулись. А в числе этих воинов был сам Кухулин (остальные – Коналл Кирнах и Лаогхэйр Буаднах). Все трое отправились к королеве Медб с просьбой рассудить их спор, и королева предпочла Кухулина. Соперники оспорили ее решение и еще раз попытали счастья. Втроем они отправились к Ку Рой Мак Даири, королю Мунстера. Но и он решил спор в пользу Кухулина.

Окончил свои дни Брикриу плохо, к нему обратились с просьбой рассудить спор между Донном Куальгне и Финнбенахом, но рассвирепевшие быки во время поединка растерзали его. Была у Брикриу и еще одна неприятная черта – Брикриу, когда он пытался скрыть свои злые мысли, на лбу у него выскакивал багровый фурункул, размером с человеческий кулак.

[33] Гильфердинг А.Ф. Онежские былины. 3-е изд., т. 2, № 76.

[34] Чичеров В.И. Зимний период русского народного земледельческого календаря XVI-XIX вв.: Очерк по истории народных верований// Труды института этнографии им. Н.Н.Миклухо-Маклая, Новая серия. Т. 10. М., 1957. – С.  129-131.

[35] Фроянов И.Я. Киевская Русь… – С 243.

[36] Ипатьевская летопись, 1447 год.

[37] Архангельские былины и исторические песни… Т.3. №402.

[38] Архангельские былины и исторические песни… Т.2. №267.

[39] Мотив заточения героя в подземелье языческий, связан с эпохой античности (например Зевс низвергает Прометея) и представлением о временной смерти при пребывании в ином, подземном мире мире (эддические асы заключают Трикстера Локи в Хель).

[40] Фроянов И. Я. Киевская Русь… – С. 42–44.

[41] Жирмунский В.М. Народный героический эпос: Сравнительно-исторические очерки. М.; Л., 1962. – С. 130–136

[42] Гильфердинг А.Ф. Онежские былины. 3-е изд., т. 2, № 76.

В примечании к былине отмечено, что: «Отношения богатырей русских Данилы Ловчанина, Ставра Годиновича, Суханьши Замантьева, Чурилы, Ивана Гостиного сына, Михайлы Даниловича и особенно Ильи Муромца с князем Владимиром вообще были, как известно, довольно сложными, драматичными, весьма далекими от идиллии. Причины конфликтов могли быть самыми разнообразными: и коварство, и жестокость князя, и неосторожное слово богатырей на пиру у него. Но в случае с Ильей Муромцем речь идет не об отдельном эпизоде, а о постоянном конфликте, отголоски которого мы встретим во всех былинах. Уже первая поездка в Киев влечет за собой столкновение с князем, а в былине “Илья Муромец и Идолище” богатырь признается, что за тридцать лет службы князю киевскому он не получил от него и куска хлеба мягкого. Поэтому возникновение отдельного былинного сюжета “Илья Муромец в ссоре с Владимиром” глубоко закономерно.

[44] Архангельские былины и исторические песни… Т.2. №276; см. также. Былины. – М.: Терра – Книжный клуб, 1998. – С. 312–318 (Былины Печоры и Зимнего берега. Новые записи. М.-Л. 1961. №96).

Опубликовано: Гаврилов Д.А. Трикстер. Лицедей в евроазиатском фольклоре. – М.: Издательство “Социально-политическая мысль”, 2006. – 240 с. – С. 146–164.

В третьей книге «Деяний Данов» Саксон Грамматик излагает историю, много позднее послужившую основой для знаменитой пьесы. (Саксон Грамматик. Сага о Гамлете (Перевод: Т. И. Кузнецова) / Зарубежная литература средних веков. Cост. Б. И. Пуришев. — М., 1974. — С. 60–68). Он рассказывает, как после трех лет «отважнейших военных действий» Хорвендил XIX, король Ютландии, возвратился с победой из Норвегии на материк. Хорвендил, желая снискать расположение короля всей Дании Рорика, предложил ему лучшую часть трофеев и прочей добычи. Рорик выдал за Хорвендила свою дочь Геруту, и у них родился сын — Гамлет. Как примечает переводчик, Гамлет (или Амлед) — исл. Amlóði; в современной Исландии это слово используется метафорически, означая «дурак», «слабоумный» и т. п.

Поскольку читатель наш едва ли хорошо знаком с Саксоном Грамматиком (полностью его сочинение на русский язык никогда доселе не переводилось), да и с подлинной историей принца датского, здесь будут использованы значительные цитаты.

* * *

Итак, дядя Гамлета Фенгон из зависти убил брата и «прикрыл чудовищность содеянного столь наглой хитростью, что придумал оправдать вину видом доброжелательства и убийство брата скрасить долгом милосердия. Герута, говорил он, хоть так кротка, что никому не причинила и самой маленькой обиды, терпела между тем от мужа лютую ненависть. И брата он убил ради ее спасенья, ибо ему казалось нестерпимым, чтобы нежнейшая, без злобы, женщина страдала от тяжелейшей надменности супруга. И уверение достигло цели. Ибо у вельмож лжи обеспечено доверие, у них шутам порой оказывается милость и честь клеветникам. И Фенгон не колеблясь простер братоубийственные руки к постыдным объятиям, усугубив грех двойного нечестия вторым подобным же преступлением».

Здесь уже начинаются расхождения с «пьесой Шекспира», в которой окружающим не очевидна вина Клавдия (ведь он втайне отравил брата, о чём Гамлету поведала тень отца). Но Саксон считает, что повествует о реальных событиях прошлого, ему вовсе не нужны какая-то тень и даже мудрый Один, чтобы раскрыть злодеяние. Оно налицо.

«Гамлет видел все это, но, опасаясь, как бы слишком большой проницательностью не навлечь на себя подозрений дяди, облекшись в притворное слабоумие, изобразил великое повреждение рассудка; такого рода хитростью он не только ум прикрыл, но и безопасность свою обеспечил» — пишет Саксон Грамматик.

Разумеется, принц уже видел на своём веку немало дураков, но чтобы влезть в шкуру Трикстера, каковой совсем не дурак в обыденном смысле этого слова, тут нужен талант лицедея, под стать тому священному безумию берсеркера, которым овладевает Дух Зверя. Либо надо быть мастером иллюзии — великим мистификатором.

Итак, что же вытворяет Гамлет:

«Ежедневно в покоях своей матери, грязный и безучастный, кидался он на землю, марая себя мерзкой слякотью нечистот. Его оскверненный лик и опачканная грязью наружность являли безумие в виде потешного шутовства» — сравните с аналогичным поведением Диогена или Уленшпигеля, описанным выше.

«Что бы он ни говорил, соответствовало такому роду безумия, что бы ни делал — дышало безмерной тупостью. Чего же более? Не за человека его можно было почесть, а за чудовищную потеху безумной судьбы. Часто сидя у очага, он сгребал руками тлеющую золу, вытачивал деревянные крючья и обжигал их на огне. Концам их он придавал форму зубцов, желая сделать их еще более прочными в сцеплениях. А когда его спрашивали, что он делает, отвечал, что готовит острые дротики для мести за своего отца. Ответ этот вызывал немало издёвок, потому что все с пренебрежением относились к бессмысленности его смешного занятия, хотя оно и помогло впоследствии выполнению его замысла. Впрочем, у наблюдателей с умом более тонким занятие это возбудило первые подозрения в хитрости Гамлета. Ибо сама по себе ловкость, хотя и в пустяковом деле, выдавала скрытый талант мастера».

Для того, чтобы проверить, так ли уж безумен принц, решили «вывести ему навстречу в каком-либо укромном месте красивую женщину, которая воспламенит его сердце любовным желанием. Ибо естественная склонность к любви столь велика, что скрыть ее искусно невозможно; эта страсть слишком пылка, чтобы быть преодоленной хитростью. Поэтому, если тупость его притворна, он не упустит случай и тотчас уступит порыву страсти».

Из этого видно, что между любовной страстью и животной похотью они не делали разницы. Ведь любовь предпочитает укромное уединение, а безумная похоть должна была бы проявить себя на самом открытом месте без стеснений.

Молочный брат Гамлета «в душе которого еще не угасло уважение к их общему воспитанию» предупреждает принца, «потому что он не сомневался, что тот претерпит худшее, если проявит хотя бы слабый признак здравомыслия. Особенно же, если он открыто поддастся Венере. Это и самому Гамлету было совершенно ясно».

Вот только некоторые трюки Гамлета, которые должны были бы убедить окружающих, что он не в своём уме:

«… получив приглашение сесть на коня, он умышленно уселся так, что спиной был повернут к его шее, лицом же обращен к хвосту, на который он принялся накидывать узду, как будто и с этой стороны намеревался править конем в его стремительной скачке. Благодаря этой выдумке он избежал ловушки дяди, одолел коварство. Это было презабавное зрелище — бегущий без поводьев конь со всадником, который правил его хвостом».

Вспомните выкрутасы Уленшпигеля на своём ишаке, или то, как Локи привязал за причинное место козла…

«… Гамлет в кустарнике встретил волка, и когда спутники сказали, что это выбежал ему навстречу молодой жеребенок, он согласился, добавив, что в стаде Фенгона имеется слишком мало такого рода бойцов; в такой сдержанной и остроумной форме он призвал проклятие на богатства дяди».

Переводчик поясняет слова Саксона тем, что как бы желая прироста жеребцов, Гамлет в действительности желал дяде несчастья, т. е. волков в стаде, «желая казаться чуждым лживости, он смешивал хитрость и прямоту таким образом, что в его словах всегда была истина, однако острота ее не обнаруживалась никакими признаками».

Представьте себе Гамлета задом наперёд на коне, держащимся за хвост этого жеребца, во главе кавалькады соглядатаев. И вот они выезжают на берег, а там разбитый о скалы корабль: «Его спутники, наткнувшись на руль потерпевшего крушение корабля, сказали, что нашли необычайно большой нож, он ответил: «Им можно резать громадный окорок», разумея под ним море, бескрайности которого под стать огромный руль. Далее, когда они проезжали мимо дюн и предложили ему взглянуть на «муку», имея в виду песок, он заметил, что она намолота седыми бурями моря. Когда спутники осмеяли его ответ, он снова стал уверять, что сказанное им разумно».

Предоставив принца одиночеству, Фенгон устроил так, чтобы на пути принца оказалась женщина, к которой Гамлет был неравнодушен. Шекспир выводит образ нежной Офелии, между тем как Гамлет — далеко не мальчик и куда старше её. На это не раз указывал Владимир Высоцкий, один из лучших исполнителей роли Гамлета, рассказывая о работе над ролью.

Саксон же указывает, что «в детстве у обоих были одни и те же попечители, и эта общность воспитания соединила тесной дружбой Гамлета и девушку». Из этого можно предположить, что Гамлет всё же молод, Саксон и называет его юношей.

Молочный брат Гамлета, «соображая, как бы ему удобнее исполнить свой долг тайной опеки и предупредить опасную выходку юноши, подобрал на земле соломинку и приладил ее к хвосту летящего мимо овода, а овода погнал как раз туда, где, как он знал, был Гамлет. И этим оказал он неосторожному великую услугу: знак был истолкован с неменьшим остроумнем, чем передан. Ибо Гамлет, увидев овода, сразу заметил и соломинку, что была прилажена к его хвосту, и понял, что это тайное предостережение опасаться коварства. Встревоженный подозрением о засаде, он обхватил девушку и отнес подальше к непроходимому болоту, где было безопаснее. Насладившись любовью, он стал просить ее весьма настойчиво никому не говорить об этом; и просьба о молчании была с такой же страстностью обещана, как и испрошена».

Шекспир драматизирует ситуацию, изображая Офелию полностью покорной воле отца — Полония. В классическом советском фильме роль Офелии досталась несравненной Анастасии Вертинской, её отца сыграл великий русский актёр Юрий Толубеев.

Отказ Гамлета от Офелии в пьесе Шекспира закономерен, им и в самом деле владеет священное безумие, а жажда мести побеждает огонь любви. У Саксона интрига исторична, и он не склонен нагнетать любовные страсти.

«Когда Гамлет вернулся домой и все стали его с насмешкой спрашивать, преуспел ли он в любви, он заявил, что так оно и было. Когда его опять спросили, где это случилось и что служило ему подушкой, ответил: конские копытца и петушьи гребешки служили ложем; ибо когда он шел на испытание, то, во избежанье лжи, собрал листочки растений, носящих такое название. Ответ его присутствующие встретили громким смехом, хотя шуткой он ущерба истине ничуть не причинил. Девушка, тоже спрошенная об этом, ответила, что ничего подобного он не содеял. Отрицанию ее поверили и притом тем легче, чем меньше, как было очевидно, провожатые об этом знали. Тогда тот, кто метил овода, чтобы подать сигнал, желая показать Гамлету, что он своим спасением обязан его смекалке, стал говорить, что недавно один лишь он ему был предан. Ответ юноши был подходящим; чтобы ясно было, что он не пренебрег заслугой знака, он сказал, что видел некоего носильщика соломы, который вдруг пролетел мимо него с соломинкой, прилаженной к хвосту. Слова эти разумностью своей обрадовали друга Гамлета, прочих же заставили трястись от смеха», — говоря сущую правду по сути, Гамлет вызывает смех, ибо форма нелепа. И за нею окружающие не видят «мудрого смысла в дурачестве таком».

В устах трикстера правда зачастую воспринимается ложью. А ложь походит на правду.

Не имея доказательств здравомыслия принца, новоявленный король Фенгон сделал вид, что отъезжает, якобы по важному делу. Он, как и в пьесе Шекспира Клавдий, решил, что Гамлет останется наедине со своей матерью и откроется пред ней.

«В то же время советчик (у Шекспира — Полоний) усердно предлагал себя в подслушиватели, дабы не казаться только зачинщиком плана, но и его исполнителем. Обрадовавшись такому плану, Фенгон отбыл, будто бы в дальнее путешествие. А тот, кто дал совет, тайком пробрался в спальню, где Гамлет должен был закрыться с матерью, и расположился под соломенной подстилкой. Однако у Гамлета не было недостатка в средствах против козней. Опасаясь, как бы его не подслушали какие-нибудь скрытые уши, он первым делом прибег к своему обычному приему — прикинулся больным. Он закукарекал, как голосистый петух, и, колотя по бокам руками, как будто хлопая крыльями, вскочил на подстилку и принялся, раскачиваясь, прыгать туда-сюда, намереваясь узнать, не скрывается ли там что-нибудь. И когда ощутил под ногами ком, то, нащупав мечом это место, пронзил лежащего и, вытащив из тайника, убил. Тело его он разрубил на части, ошпарил кипятком и сбросил через открытое отверстие сточной трубы на корм свиньям, покрыв жалкими останками зловонную грязь».

Лицедейство и подражание представителю животного мира, а также и нечеловеческая жестокость, с которой он обходится с останками уже убитого, вполне в русле того, что мы уже говорили о трикстерах.

Гамлет обвиняет мать в блуде и похоти, в предательстве памяти Хорвендила, и открывается: «Что до меня, то я прикинулся умалишенным не без цели, ибо, несомненно, убийца своего брата будет неистовствовать с равной жестокостью и против других своих родичей. Поэтому лучше облачиться в наряд глупости, чем здравомыслия, и защиту своей безопасности искать в видимости полного безумия».

«…Фенгон по возвращении, нигде не находя зачинщика коварного плана, продолжал его искать тщательно и долго, но никто не мог сказать, что видел его где-либо. Гамлет тоже был спрошен в шутку, не заметил ли он какого-нибудь его следа, и ответил, что тот подошел к сточной трубе, свалился вниз, и его, заваленного гущей нечистот, пожрали набежавшие отовсюду свиньи. И хотя ответ этот выражал истину, он был осмеян теми, кто его слышал, ибо казался им бессмысленным.

Фенгон же, заподозрив пасынка в несомненной хитрости, захотел убить его; но не осмеливался на это из боязни вызвать недовольство не только деда его Рорика, но и своей супруги; и он решил осуществить убийство с помощью британского короля, так, чтобы другой за него сотворил дело, а он бы прикинулся невинным…»

На фоне всей истории у читателя и зрителя просыпается сочувствие к Гамлету, и потому его аморальные поступки не выглядят безнравственно, они подсознательно оправдываются с учётом обстоятельств. Но если таковые не принимать в расчёт, то Гамлет помимо всего прочего обнаруживает качества вора и подстрекателя-провокатора, подобно Гермесу, Меркурию и Локи:

«С ним отправились в путь два вассала Фенгона, которые везли с собой послание, начертанное на дереве (это был в те времена обычный способ письма), в коем королю Британии поручалось убить направляемого к нему юношу. Но пока они спали, Гамлет, обыскав их карманы, нашел письмо; прочитав приказ, он тщательно соскоблил написанное и, вписав новые слова, изменил содержание поручения так, что свое собственное осуждение обратил на своих спутников. Не довольствуясь избавлением от смертного приговора и перенесением опасности на других, он приписал под фальшивой подписью Фенгона просьбу о том, чтобы король Британии выдал свою дочь за умнейшего юношу, коего он к нему посылает».

Шекспир оставляет «за кадром» дальнейшие английские события, для его замысла — высветить характер принца — это уже не актуально. Но в контексте нашего исследования нельзя обойти эти любопытные свидетельства Саксона. Потому что это момент обращения Гамлета-трикстера в культурного героя:

«И вот по прибытии в Британию послы пришли к королю и передали ему в письме, которое считали средством гибели другого, собственный смертный приговор. Король, скрыв это, оказал им гостеприимный и дружелюбный прием. Гамлет, однако, с пренебрежением отверг все великолепие королевского стола, как будто это была самая обыкновенная еда; он отвернулся с удивительной воздержанностью от всего изобилия пира и от питья удержался так же, как от кушаний. Всем было на диво, что молодой чужеземец пренебрегает изысканнейшими лакомствами королевского стола и пышной роскошью пира, словно это какая-то деревенская закуска. А когда пир закончился и король отпустил гостей на отдых, то подосланному к ним в спальню человеку поручил узнать об их ночной беседе. И вот на вопрос спутников, почему он отказался от вчерашнего угощения, будто от яда, Гамлет ответил, что хлеб был обрызган заразной кровью, что питье отдавало железом, что мясные блюда были пропитаны зловонием человеческих трупов и испорчены чем-то вроде могильного смрада. Он добавил еще, что у короля глаза раба и что королева трижды выказала манеры, присущие лишь служанке; так поносил он оскорбительной бранью не только обед, но и тех, кто давал его. Тотчас спутники, попрекая его прежним слабоумием, принялись взводить его разными насмешками за дерзость: что он порицал благопристойное, придирался к достойному, что замечательного короля в женщину столь благородного обхождения оскорбил непочтительной болтовней и тех, кто заслуживает всяческой похвалы, очернил позорящими упреками.

Узнав все это от слуги, король уверенно заявил, что сказавший такое должен быть или сверхчеловечески умен, или вовсе безумен; в этих немногих словах он выразил всю глубину проницательности Гамлета. Потом он осведомился у вызванного управляющего, откуда был получен хлеб. Когда тот заверил, что выпечен он в королевской пекарне, поинтересовался также, где росло зерно, из которого он выпечен, и нет ли там каких-либо признаков человеческого побоища. Тот отвечал, что неподалеку есть поле, усеянное старыми костями убитых, которое и до сих пор обнаруживает следы давней битвы; и что он сам его засеял весенним зерном, поскольку оно было плодороднее других, в надежде на богатый урожай. Вот почему, быть может, хлеб и вобрал в себя какой-то дурной запах крови. Когда король услышал это, то, удостоверившись, что Гамлет сказал правду, постарался также выяснить, откуда были доставлены свиньи. Управляющий сообщил, что его свиньи, по нерадивости пастухов, отбившиеся от стада, паслись на истлевших трупах грабителей, и потому, пожалуй, мясо их приобрело несколько гнилостный привкус. Когда король понял, что и в этом случае суждение Гамлета справедливо, то спросил, какой жидкостью разбавлялся напиток? И, узнав, что приготовлен он был из воды и муки, приказал копать указанное ему место источника в глубину и обнаружил там несколько разъеденных ржавчиной мечей, от которых вода, очевидно, и получила скверный привкус… Король, видя, что мнение Гамлета об испорченности вкуса справедливо, и, предчувствуя, что неблагородство глаз, в чем попрекал его Гамлет, касается какого-то пятна в его происхождении, украдкой встретился с матерью и спросил у нее, кто был его отцом. Сперва она ответила, что никому, кроме короля, не принадлежала, но, когда он пригрозил, что дознается у нее истины пыткой, то услышал, что рожден он от раба, и через очевидность вынужденного признания узнал о своем позорном происхождении. Подавленный стыдом своего положения, но и восхищенный прозорливостью юноши, он спросил у него, почему он запятнал королеву упреком в рабских повадках. Однако же, пока он еще досадовал о том, что обходительность его супруги была осуждена в ночном разговоре чужеземца, он узнал, что мать ее была служанкой. Ибо Гамлет сказал, что отметил у нее три недостатка, выдающих повадки рабыни: во-первых, что она прикрывает[1] голову плащом, как служанка, во-вторых, что при ходьбе подбирает платье, в-третьих, что она выковыривает остатки пищи, застрявшей между зубами, и выковыренное прожевывает снова. Упомянул он также, что мать ее попала в рабство из плена, чтобы ясно было, что она рабыня не только по своим повадкам, но вдобавок и по своей природе.

Король, чтя мудрость Гамлета, как некий божественный дар, отдал ему в жены свою дочь. И всякое его слово принимал, будто какое-то указание свыше…»

Итак, Гамлет становится наследником английского короля, занимая, положенную ему по уму, а не только по происхождению, социальную ступень, каковой он лишён «на датской почве». Но его миссия еще не закончена, и культурный герой вновь перевёртывается в трикстера.

Следуя мнимой просьбе Фенгона, король приказывает повесить провожатых принца. «А он принял эту любезность, словно несправедливость, с таким притворным недовольством, что получил от короля в счет возмещения золото, которое впоследствии, расплавив тайно на огне, велел залить в две выдолбленные трости».

Комментаторы находят тут аналогии с Титом Ливием («История Рима» I, 56), где Юний Брут несет в дар дельфийскому оракулу полую трость, в которой скрыто золото — символ его ума.  В таком случае что-то типа этого использовал в кодах романа «Дон Кихот» Сервантес, если вспомнить о том, как судил народ губернатор Санчо Панса.

«По истечении года Гамлет испросил у короля позволение на путешествие и отправился на родину, ничего не увозя с собой из всего великолепия королевских сокровищ, кроме тростей, наполненных золотом. По прибытии в Ютландию он сменил свою теперешнюю манеру держаться на прежнюю, что была необходима для достойного дела, и умышленно напустил на себя шутовской вид. И когда он весь в грязи вошел в триклиний, где справляли его собственные поминки, то поразил всех необычайно, потому что ложный слух о его смерти уже разнесся повсюду…»

Вот еще классический в биографии трикстера момент — похороны или поминки, подчас мнимые и далеко не последние.

« В конце концов оцепенение сменилось смехом, и гости в шутку пеняли один другому, что тот, по ком они справляли поминки, стоит живой пред ними. Когда его спросили о спутниках, он, посмотрев на трости, что нес с собой, ответил: «Здесь они оба». Сказал ли это он всерьез или же в шутку — неведомо. Ибо слова его, хотя и были сочтены большинством за бессмыслицу, от истины, однако, не отклонялись: они указывали на плату, полученную им в качестве вознагражденья за убитых. Вслед за тем Гамлет присоединился к виночерпиям, желая еще больше потешить гостей, и самым усердным образом принялся исполнять обязанность розлива напитков. А чтобы его просторная одежда не стесняла движений, он повязал на боку свой меч, и, умышленно обнажая его время от времени, ранил острием кончики пальцев. Поэтому стоящие рядом позаботились сколотить меч и ножны железным гвоздем. Для обеспечения еще более надежного исхода своего коварного плана он подходил к вельможам с бокалами и вынуждал их пить беспрерывно и до того опоил всех неразбавленным вином, что ноги их ослабели от опьянения, и они предались отдыху посреди королевского зала, в том самом месте, где пировали».

Гамлет, подобно Гермесу, выступает «хозяином пирушки, шутом продувным».

«И вот когда он увидел, что они в подходящем для его замысла состоянии, то, полагая, что представился случай исполнить задуманное, извлек из-за пазухи давно припасенные крючья из дерева и вошел в зал, где на полу там и сям вперемешку лежали тела знатных и изрыгали во сне хмель. Сбив крепления, он стянул занавеси, изготовленные его матерью, что покрывали также и внутренние стены зала, набросил их на храпящих и с помощью крючьев связал столь искусно запутанными узлами, что никто из лежащих внизу не сумел бы подняться, хотя бы и старался изо всех сил. После этого он поджег крышу; разраставшееся пламя, распространяя пожар вширь, охватило весь дом, уничтожило зал и сожгло всех, объятых ли глубоким сном или напрасно силившихся подняться».

Под раздачу попадают все. И только лишь за то, что вкушали вино в доме убийцы. А что как если среди них были и те, кто приехал почтить память принца из чистых побуждений. Но вина окружающих для Гамлета очевидна, он выступает разрушителем всего мира, который в наиболее уродливых своих формах именуется Фенгоном.

«Потом Гамлет пошел в спальню Фенгона, куда того еще раньше проводили придворные, выхватил меч, висевший у изголовья, и повесил вместо него свой собственный».

Это еще одна подмена из целого ряда прочих, Гамлет меняет маски, меняет сознание, подменивает вещи и информацию. Он играет и манипулирует как чувственным, так и бесчувственным.

« После этого, разбудив дядю, он сказал ему, что гости его сгорели в огне, что здесь перед ним Гамлет, во всеоружии давешних своих крючьев, и жаждет взыскать кару, причитающуюся за убийство отца. При этих словах Фенгон вскочил с кровати, но был убит, прежде чем, лишенный своего меча, тщетно пытался обнажить чужой…»

Саксон оправдывает месть сына за отца, разумеется, не находя в его поведении всех тех черт архетипа, о котором мы здесь писали:  «Храбрый муж, достойный вечной славы, благоразумно вооружившись притворным безрассудством, Гамлет скрыл под личиной слабоумия поразительное для человека разуменье!»

Хотя, как уже говорилось, сама сознательная игра в трикстерство не доводит до добра, потому что на пути смельчака и нахала может оказаться Трикстер по природе, как выражение «коллективного бессознательного».

P.S.  Ранее нами были выделены следующие признаки Трикстера:

1. Трикстер появляется для нарушения сложившихся устоев и традиций, он привносит элемент хаоса в существующий порядок, способствует деидеализации, превращению мира идеального в реальный.
2. Трикстер – это неподконтрольная никому фундаментальная Сила, результат действия которой непредсказуем, даже для самого Трикстера. Трикстер – это провокатор и инициатор социально-культурного действия и изменения творения, которое выглядит как порча.
3. Трикстер традиционно выступает посредником между мирами и социальными группами, способствует обмену между ними культурными ценностями и переводу информации из области непознанного (Мир Иной, Навь) в область познаваемого (Белый Свет, Явь). Он делает неявное явным, вторгаясь в область неизведанного первым.
4. Трикстер – господин многих искусств, мастер на все руки, иногда спутник культурного героя или сам культурный герой, его проводник, или его тень, тот, кто проверяет претензии героя на Силу и Власть. Трикстер – добытчик знаний через нарушение социального (табу) или космогонического запрета, инициатор мифологического действия.
5. Трикстер аморален, с точки зрения существующей этической системы культурного героя. Он стоит на грани мира человеческого общества и первобытного мира Дикой Природы, поэтому с точки зрения социального человека смешон, нерассудителен или бессознателен. Обладает зачастую ярко выраженными чертами соблазнителя – гиперсексуала и обжоры. Склонен к перемене пола.
6. Трикстер – оборотень, перевертыш, игрок, имитатор, мастер иллюзии, и для него не существует привычного понятия о жизни и смерти, потому что игра каждый раз может быть начата сначала и в любой момент прекращена. Трикстер не всегда выходит победителем из затеянной игры, и может попасть впросак, оказаться жертвой собственной хитрости, если созданная им иллюзия (например, Силы или Правды) не убедительна.
7. Трикстер выступает, как Старый Мудрец с одной стороны и как юнец – с другой, в зависимости от того, каков находящийся рядом с ним культурный герой, чьё чувство значимости Трикстер умаляет.

Опубликовано: Гаврилов Д.А. Священное безумие принца Гамлета / Гаврилов Д.А. Трюкач. Лицедей. Игрок. Образ трикстера в евроазиатском фольклоре. — М.: Издательство «Ганга» при участии ИЦ «Слава!», 2009. — 288 с. — С.265–275.

[1] Только свободные женщины носили головной убор

Обратимся к традиционным персонажам бродячих историй и басен, имеющих хождение с античных и средневековых времен по сей день. Среди которых: Диоген Синопский, Уленшпигель, ходжа Насреддин и ряд других. Это трикстеры совсем иного этапа социально-культурного развития, чем рассмотренные ранее боги Локи и Один. 

Ранее был подробно рассмотрен архетип “Трикстер” с опорой на работы предшественников.[1] На примере мифологических образов двух эддических богов были представлены следующие основные признаки архетипа Трикстер:

1. Трикстер появляется для нарушения сложившихся устоев и традиций, он привносит элемент хаоса в существующий порядок, способствует деидеализации, превращению мира идеального в реальный.
2. Трикстер — это неподконтрольная никому фундаментальная Сила, результат действия которой непредсказуем, даже для самого Трикстера. Трикстер — это провокатор и инициатор социокультурного действия и изменения творения, которое выглядит как порча.
3. Трикстер традиционно выступает посредником между мирами и социальными группами, способствует обмену между ними культурными ценностями и переводу информации из области непознанного (Мир иной, «навь») в область познаваемого (Белый свет, «явь»). Он делает неявное явным, вторгаясь в область неизведанного первым.
4. Трикстер — господин многих искусств, мастер на все руки, иногда спутник культурного героя или сам культурный герой, его проводник, или его тень, тот, кто проверяет претензии героя на Силу и Власть. Трикстер — добытчик знаний через нарушение социального или космогонического запрета, инициатор мифологического действия.
5. Трикстер аморален, с точки зрения существующей этической системы культурного героя. Он стоит на грани мира человеческого общества и первобытного мира Дикой Природы, поэтому с точки зрения социального человека смешон, нерассудителен или бессознателен. Обладает зачастую ярко выраженными чертами соблазнителя — гиперсексуала и обжоры. Склонен к перемене пола (или переодеванию в женское платье).
6. Трикстер — оборотень, перевертыш, игрок, иллюзионист. Для него не существует привычного понятия о жизни и смерти, потому что игра каждый раз может быть начата сначала и в любой момент прекращена.[2] Трикстер не всегда выходит победителем из затеянной игры, и может попасть впросак, оказаться жертвой собственной хитрости.
7. Трикстер выступает, как Старый Мудрец с одной стороны и как юнец — с другой, в зависимости от того, каков находящийся рядом с ним культурный герой, чьё чувство значимости Трикстер умаляет.

Предлагая известную ранее классификацию признаков Трикстера и насчитывая их шесть, Хайнс и Доти отрицают серьезность любых исторических реконструкций его образа.[3] И это должно быть так, хотя очевидно, что многие вполне исторические личности бессознательно вели себя в соответствии с этим архетипом Юнга, например Ленин[4].  Барбара Бэбкок-Эйбpахамс доводит число признаков Трикстера и вовсе до шестнадцати-девятнадцати, но в этой скурпулезности слишком акцентируется именно на литературный цикл индейцев Виннебаго, упуская более абстрактные вещи, которые роднят всех известных как в Америке, так и в Евразии трикстеров.[5]

Актуальность данного исследования в том, что своевременное выявление Трикстера в своем или чужом окружении по этому шаблону может сыграть важную роль в политической борьбе за власть, которую ведет современный лидер в ближней и дальней перспективах. Социальное воображение оперирует архетипическими образами. Но также оно оперирует образами и конкретной культуры, позволяя нам включиться в действительность, присвоив себе определенные стереотипы и модели поведения, примерив маски социума, как «защиту от плевков и от пощечин». Трикстер обнаруживает себя в том числе и в современной нам устной народной культуре — в анекдотах, как одной из форм реализации социального воображения.

Обратимся к традиционным персонажам бродячих историй и басен, имеющих хождение с античных и средневековых времен по сей день, среди которых: Диоген Синопский, Уленшпигель, ходжа Насреддин и ряд других. Это трикстеры совсем иного этапа социально-культурного развития, чем рассмотренные ранее Локи и Один.  Так, мы не найдем у них признаков Мировой космогонической силы хотя бы уже потому, что Творение на уровне демиургов завершено, однако, на уровне социума и государства оно продолжается. Социо-культурное действие Трикстеров этого типа заключается в подготовке общественного мнения для будущих преобразований, поэтому не случайно наибольшее распространение в разной форме историй о лицедеях и шутах относится к переходным моментам истории. Например, возрождение векового театра Петрушки в России происходит перед Русско-японской войной и Октябрьской революцией, соответственно; кукольный театр Пульчинелло расцветает в период усиления экспансии Австрийской империи в Италии; предчувствие Мировых войн подталкивает Ярослава Гашека на создание бравого солдата Швейка; вполне историчный шут Шико (1540–1591) — Жан-Антуан д’Анжлер действует в период религиозных войн во Франции и смены династии Валуа на Бурбонов; Бомарше буквально накануне Великой Французской революции ставит “Сивильского цирюльника, «Женитьбу Фигаро»,  и т.д.

Диоген Синопский

Тот же кинизм возник как течение в конц. V — нач. IV века до н.э. накануне греко-македонских войн и подчинения Греции Македонии, становления империи Александра Великого и его эпигонов. Ученые считают, что кинизм — это философия, “стихийно вобравшая в себя и отразившая протест социальных низов (нофы, метэки, изгнаники, вольноотущенники, рабы, свободная трудящаяся беднота, неимущая интеллигенция, женщины) в эпоху кризиса античного полиса.” Живучесть кинизма объясняют тем, что его социальная база постоянно росла по мере разорения среднего и мелкого собственника. Для кинизма характерно полное неприятие рабовладельческого строя, всех его институтов, его законов, норм, стереотипов, морали, идеологии.[6] И такое представление о кинике сближает его с пониманием архетипа Трикстера по признаку №1.

Одним из первых киников считают Антисфена Афинского (445–360 гг. до н.э.), но гораздо больше прославился и стал еще при жизни героем многих сотен анекдотов и историй ученик Антисфена — Диоген Синопский. Впоследствии имя этого философа стало нарицательным в обучающих историях киников и стоиков, то есть много из того, что о нем рассказывали уже после смерти и много столетий подряд вовсе не обязательно происходило с историческим Диогеном из Синопы (колонии Милета на южном берегу Черного моря). Образ персонажа менялся, отражая изменения в обществе, разошелся на поучительные басни и анекдоты, как, например те же образы Насреддина на Востоке или Уленшпигеля в Средневековой Европе. Вероятно, расцвет кинизма следует отнести к переходному периоду от античных городов-полисов с разнообразной формой правления к временам империй Александра Македонского и его наследников. Сюжет коротких, но поучительных историй о киниках связан с противоречиями в результате еще большего расслоения греческого общества и росту числа рабов за счет порабощения свободных граждан.

Появление Диогена Cинопского в Греции связывают с тем, что он был якобы изгнан из Синопы за изготовление фальшивых монет (20, 56) [7], этим он, само собой нарушил каноны того торгового общества, к которому принадлежал по происхождению. Также рассказывают, что он занимался перечеканкой монет, и даже отправился в Дельфы, чтобы испросить, как ему прославиться, и, получив ответ “раracharaxon to nomisma”, он его истолковал сначала буквально, с еще большим усердием перечеканивая монеты (nomisma), а потом в переносном смысле, ведь nomisma — это “закон”, “обычай”, “установления”.[8] Он и в самом деле, как следует из дальнейшего, прославился, попирая устои современного ему социума и переворачивая их по-своему.

И Диоген, и Антисфен были прекрасными ораторами и пользовались любовью сограждан, несмотря на то, что поносили этих же самых сограждан (14, 43). Известно весьма резкое и недвусмысленное письмо Диогена эллинам.[9] Но когда глиняную бочку, в которой жил Диоген, разбил мальчишка, то юнца высекли, а Диогену дали новую. Рассказывают, что однажды около этого жилища Диогена на рыночной площади остановился Александр Македонский и сказал: “Я — Александр, великий царь”. — “А я, Диоген, собака”, — представился философ. Спрошенный, почему его зовут собакой, он ответил: “Потому что тем, кто мне подает, я виляю хвостом, тех, кто отказывает, облаиваю, а порочных — кусаю.” Когда же македонский царь Александр приказал наполнить блюдо костями и послать кинику Диогену, намекая на то, что Диогена называли собакой (сyon). Получив посылку, он сказал: “Еда-то для псов, да дар не церев.”[10] Между тем имя Диоген в дословном переводе с древнегреческого означает “из рода Зевса” (“Дио(с)” — Зевс, бог, а “ген” — род, сын.

Диоген по свидетельству античных источников “не видел ничего ужасного в краже из храма или в употреблении в пищу мяса любого животного. Причем, говорил он, нет ничего нечестивого и в том, чтобы питаться даже человеческим мясом, как это видно из быта других народов”(73). Это приближает киника, как и Трикстера, к миру дикой, первозданной Природы по признаку №5.

Трикстер — это провокатор и инициатор социокультурного действия по признаку №2. Киник Диоген и выступает таковым. Осмеянию Диогеном подвергались вовсе не одни только рядовые греки, для него, как и для всякого Трикстера, не существовало авторитетов ни среди властителей, ни среди собратьев-философов. Притчей стал случай, когда Александр, Диоген попросил македонского царя отойти и не загораживать солнца на предложение сделать для философа все, о чем тот только не попросит. Рассказывали  еще, что когда Диоген попал в плен в битве при Херонее и был приведен на допрос к Филиппу Македонскому, на вопрос, чем он занимается, философ ответил царю: “Слежу за твоей ненасытностью”, и был отпущен (43).

Диогену сказали: “Многие смеются над тобою”. Он ответил “А над ними, быть может, смеются ослы: но как им нет дела до ослов, так и мне — до них”(58). Когда великий Платон дал популярное определение: “Человек есть животное о двух ногах, лишенное перьев”, Диоген ощипал петуха и принес к нему в школу, объявив: “Вот платоновский человек” (40). По отношению к знаменитому философу Платону выходки Диогена сродни плутовству юнца, но в отношении властителей он ведет себя как мудрец.

Когда Диогена позвали на пир, он отказался, заявив, что недавно он пошел на пир, но за это не видел никакой благодарности. А, явившись на пир полуобритым, он был избит там. Тогда Диоген написал имена молодых людей, колотивших его, на доске и ходил с нею напоказ, выставив их так на позор и поношение (33).  В другой же раз, выйдя на площадь, он стал кричать: “Эй люди!” — но, когда на этот провокационный зов сбежался народ, набросился на них с палкой, приговаривая: “Я звал людей, а не мерзавцев”(32). Увидев, как один олимпийский победитель пас овец, он сказал: “Быстро же ты, милейший, променял ристалище на пастбище.” На вопрос, почему атлеты такие тупицы, он ответил: “Потому что мясо в них свиное и бычье”.

Диоген, как истинный Трикстер выворачивает ситуацию наизнанку (см. признак №6). Он говорил, что судьбе противопоставляет мужество, закону людей — природу, страстям — разум (38). Кто-то напомнил Диогену, что жители Синопа осудили его скитаться. — “А я их — оставаться дома”, — ответил Диоген (49).

Когда у Диогена сбежал раб, ему посоветовали пуститься на розыски. “Смешно, — сказал Диоген, — если раб может жить без Диогена, а Диоген не сможет жить без раба”. (55). Когда же самого Диогена, попавшего в плен, выставили на продажу, то на вопрос, что он умеет делать, философ ответил: “Властвовать над людьми” — и попросил глашатая: “Объяви, не хочет ли кто купить себе хозяина?”(29).

Античный автор Евбул в книге “Продажа Диогена”, которую вряд ли стоит считать за историческую, сообщает, что будучи проданным, философ долгое время воспитывал сыновей хозяина, обучая их многим искусствам (см. признак №4): ездить верхом, стрелять из лука, владеть пращой, метать дротики, дети учили наизусть отрывки из творений поэтов, историков и самого Диогена, учил он их спартанскому отношению к еде и одежде, а также охоте. Дожив до глубокой старости по Евбулу Диоген завещал похоронить его, как водится у Трикстера, лицом вниз, потому что “скоро нижнее станет верхним” (в СССР известен аналогичный политический анекдот, связанный с похоронами Л.И. Брежнева, труп которого в годы последующих реформ еще благодарственно поцелуют в мягкие места). Этим, якобы Диоген намекал на возвышение Македонии в скором будущем, хотя на самом деле он застал ее взлет при жизни и встречался с Александром Македонским. Говорят, что даже царь сказал в ответ на колкость Диогена: “Если бы я не был Александром, я хотел бы быть Диогеном.”(31)

В притчах о встречах Диогена с тем или иным властителем, как мы видели выше, чаще — Александром Македонским, киник оказывается тем, кто проверяет претензии царя, как культурного героя на мудрость, а значит и власть. Тот же Александр посулил киникам восстановить греческий город Фивы, стертый им с лица земли, тогда ученик Диогена — Кратет — ответил “Зачем? Какой-нибудь новый Александр возьмет и разрушит его опять” (93).

Называя себя гражданином мира, Диоген утверждал, что как слуги в рабстве у господ, так и дурные люди в рабстве своих желаний (63, 66). Позиция космополита позволяет кинику Диогену быть по сути посредником между самыми различными слоями и социальными группами, трансформируя ценности одной группы в ценности, понятные для другой согласно признаку №3.

Диогена стыдили за то, что он бывает в нечистых местах, в ответ философ молвил: “Солнце тоже заглядывает в навозные ямы, но от этого не оскверняется”(64). Диоген просил подаяние у статуи, чтобы приручить себя к отказам (49).  Когда Диоген рассуждал о важных материях, его никто не слушал, тогда философ принялся верещать по-птичьему, собрались люди, и он их пристыдил, что ради пустяков все сбегаются, а ради важных вещей не пошевелятся (27). Однажды Диоген возвращался из Спарты в Афины; на вопрос “откуда и куда?” — он сказал: “Из мужской половины дома в женскую”(59). Намекая на изнеженность афинян и их приверженность гомосексуальности. Еще он ответил, что в Греции нигде нет хороших людей, лишь хорошие дети — в Лакедемоне (27). Алчность Диоген считал матерью всех бед (50). На вопрос, какой зверь кусает всего сильнее отвечал — из домашних — льстец (51). На вопрос, почему люди подают милостыню нищим и не подают философам, он сказал: “Потому что знают: хромыми и слепыми они, наверное, станут, а вот мудрецами — никогда.”

То и дело занимаясь рукоблудием на глазах у всех, он говорил: “Вот как бы и голод можно было унять, потирая живот!”(69) Испражнялся и ел он также прилюдно, как “собака”. Диоген учил, что если вместо бесполезных трудов мы предадимся тем, которые возложила на нас природа, мы можем достичь блаженной жизни, и только неразумие заставляет нас страдать (71). Таким образом, и в этом перечисленном мы находим соответствие признаку №5, уже ранее выявленному для Диогена и киников.

О смерти Диогена существуют самые противоречивые рассказы(76-79) и уже хотя бы потому она достойна Трикстера. Говорят, что, съев сырого осьминога, он заразился холерой, еще утверждают, что он просто отказался дышать и принял смерть, закусив себе губы зубами, возможно также, что его просто покусали собаки. Это соответствовало его воззрениям, так как Диоген завещал по еще одной легенде бросить свое тело на прокорм зверей или в реку рыбам, тем самым он бы воссоединялся с Дикой Природой и миром, породившим своего гражданина. Умер Диоген в один день и год с другим потомком Зевса — Александром Македонским, с которым состоял в переписке и которому предсказал нелепую смерть от обычной человеческой болезни, а не от оружия[11].

Тиль Уленшпигель

Первое анонимное издание историй Тиля Уленшпигеля относят к 1480-м гг. В 1520 гг. истории эти были переведены на голландский и французский языки. По форме их относят к так называемой бюргерской литературе.[12] Возникшая вместе с подъемом городов (XIV–XV вв.) в эпоху Крестьянских войн в Германских государствах, она завоевывает господствующие позиции в XVI веке, отражая враждебную феодальному Средневековью идеологию нарождающего нового класса. Эта литература явилась преемницей жанровых традиций устного народного творчества, которое стало мощным фактором в развитии городской литературы, жанров песен, шпрухов, шванков. Бюргерская литература начиналась с обработки фольклорных жанров, стилизации и их переосмысления при непременном воспроизведении национальных нравов и обычаев, поэтому не исключено, что образ Уленшпигеля, как и других фольклорных универсалий, восходит к более ранним временам.

Главный персонаж подобных народных книг представляет собой достаточно сложный знаковый конструкт, — указывает М. Ю. Реутин.[13] Карнавальный шут есть фетиш, т.е. объективация, персонификация некоторых коллективных, в конечном счете, субъективных, представлений. Стало быть, важен не столько шут, сосуд смыслов, сколько заложенные в нем идеи: гиперсексуальность, мудрость, физическая сила, и их реализация в шутовском антиповедении.

Мудрец и шут Морольф, герой сборника шванков Г. Хайдена (1480-х годов) выглядит то ли чёртом, то ли козлом. Детали облика вероятно были «срисованы» автором с натуры, позаимствованы из карнавального мира широкой масленицы, в центре которого находился моделированный наподобие козла шут. На следующем этапе становления народной культуры и устных традиций персонаж получает примитивную типизацию через пол, возраст и социальный статус.[14]  Если же обратиться к средневековому сборнику новелл о царе Соломоне, “средоточии мудростей”, и шуте Маркольфе,[15] известном в рукописях уже XIII века, стало быть, истории бытовали и много раньше в веках XI-XII, — мы обнаружим явное сходство до деталей в описании Хайденом своего Морольфа, а близость в имени наводит нас на мысль о действительном первоисточнике.  Кстати, на Британских островах в XIII веке уже имели хождение списки «Романа о Лисе» («Рейнеке Лис»), прозаическая версия этого эпохального сатирического произведения была в последствии переписана и опубликована в 1481 году Уильямом Какстоном под названием «Роман о Рейнарде» («История хитрого плута, Лиса Рейнарда»), который привез первый печатный станок в Англию. «Роман о Лисе» имел популярность в XIII также в Эльзасе, а потом в XV веке перекочевал и во Фландрию, откуда пошел по Европе.

Следует добавить, что не только шут является основным действующим лицом европейского комического эпоса XIII-XVII вв. Обычно в фольклоре шут выступает в паре с плутом или дураком, либо попеременно становится тем или другим (что характерно именно для Трикстера-шута). Сам шут-Трикстер является центральной, снимающей противоречие между плутом и дураком, совмещая в себе в ослабленном виде характеристики того и другого. Ярким тому примером выступает придурковато-плутоватый Труффальдино из Бергамо, маска итальянского комического театра эпохи Возрождения и столетия спустя, слуга двух господ в одноименной пьесе XVIII века Карло Гальдони. «Слуга двух господ» — комедия, которая предназначена автором для игры на площади, на карнавале, когда актеры импровизируют, а публика вовлекается в карнавальное действо.

Это уже не черт и не козел, а сперва пронырливый юноша-насмешник, чей образ восходит еще к Гермесу. Наконец, и горожанин: подмастерье, оруженосец или низший клирик, на протяжении всей жизни не обретший строгой фиксации в социальной структуре. По мнению М. Ю. Реутина “немецкий, точнее же сказать, австро-германский шванк принадлежал низовой полу-языческой ритуально-фольклорной традиции, соотносимой с древнегреческой культурой Сельских и Городских Дионисий, в рамках которой творил в частности Аристофан; — основу обеих составляли теллургические, т.е. сельскохозяйственные, культы.”

Впоследствии шванк, как и соотносимые с ним формы, был интегрирован в более крупные произведения, например в роман Гриммельсгаузена[16] «Симплиций Симплициссимус». Уже в прозаической форме шванк дожил благополучно до конца 18 века, когда Готфрид август Бюргер в 1786 году впервые издал «Удивительные путешествия на суше и на море, военные походы и веселые приключения Барона Фон Мюнхгаузена, о которых он рассказывает за бутылкой в кругу своих друзей».[17] Наконец, в 19 веке, сюжеты немецких шванков были вписаны в канву великого романа Шарля де Костера об Уленшпигеле. Точно так и средневековые восточные басни о Насреддине послужили канвой роману Соловьева о нарушителе спокойствия.[18]

История немецких народных книг о шутах открывается «Попом Амисом» (ок. 1230 г.) австрийского поэта, известного под псевдонимом Штриккер.[19] Главная особенность шванков Штриккера — связь с индоевропейским фондом мотивов.[20] Преисполнен значения тот факт, — пишет М.Ю. Реутин, — что оригинальная народная книга Германии возникла только в сер.-2 пол. XV в., т.е. через двести лет нормального созревания фольклорных традиций. На протяжении XIII — XV вв. это ядро обрастало анонимными шванками, рассказанными от первого лица, от лица самого шута, вспоминающего историю своей жизни. Впоследствии их авторство стало приписываться конкретному автору. Подобный феномен вымышленного авторства весьма характерен для многих традиционалистских культур.

В «Амисе» и шванках об Ойленшпигеле мы обнаружим мотивы, как, например, историю об учении молодого осла грамоте по поручению магистров университета. Осел выучил две буквы — “И” и “А”, а потом ректор, нанявший Ойленшпигеля умер.[21] В пределах среднеазиатских культур сюжет традиционно связывается с Насреддином.[22]  В “Амисе”, “Уленшпигеле” (№17) и французских новеллах[23], у Насреддина (№1074)[24], не говоря уже о анекдотическом лекаре Чапаеве и ассистенте Петьке, найдем сюжет, как главный герой лечит собственным “говном” зазнавшегося лекаря.  В том же “Попе Амисе” и “Уленшпигеле” (№31), а также у Боккаччо (Декамерон, VI, 10 — в некоторой обработке) варьируется сюжет о том, как герой, подобрав где-то череп, объявил его останками некоего святого, и собирал деньги с любопытных и праведников, не хуже иного священника, за рассказ о деяниях мертвеца.  В «Амисе» же мы найдем фабулу о мнимом исцелении больных, которых Амис вынуждает к паническому бегству из больницы. Хорошо известен этот классический сюжет, пересказанный Шарлем де Костером применительно к Уленшпигелю, который назвался лекарем и посулил полное исцеление всем хворым, если сварит и даст зелье из самого больного, не сумевшего на своих ногах выйти за пределы больницы. Вспоминается тут и Насреддин, “излечивающий” больных под угрозой сжечь одного из них на лекарство (№1073)[25], единым словом “Землетрясение!” вылечивший симулянтов.[26]

Уленшпигель, как и Насреддин, играючи расплачивается за запах от не принесенной еды звоном не отданных монет,[27] иногда Насреддин присуждает расплатиться звоном монет за покрякивание на работе и долг, взятый во сне.[28]

Еще один общий мотив как поп Амис писал картину, которую могли увидеть только рожденные в честном браке, и о пожертвованиях, принимаемых только от верных жен.[29] В начале XVI в. этот бродячий сюжет вновь всплыл в народной книге о Тиле Ойленшпигеле”[30], о том, как некий никем не узнанный мастер вызвался писать картину для ландграфа Гессенского, а показал ему пустую стену. “Лишь шутиха графини, о которой было известно, что она — дочь пьяницы и уличной шлюхи, только эта дурочка, весело рассмеявшись, запрыгала и громогласно провозгласила, что не увидела ничего, кроме белой стены, а ней следы кисти и кляксы голубого, зеленого, красного и желтого цвета!  Озадаченный двор молча потянулся к выходу. Разве можно принимать в расчет слова дурочки низкого происхождения?”  Получив деньги, ибо никто не хотел признаться, что он незаконнорожденный, мастер скрылся. “Правда он оставил на прощанье справа в углу на стене тщательно нарисованное изображение зеркала, на краю которого сидела сова, и два слова по-латыни: «Нic fuit» («некто»), что означало: здесь побывал Ойленшпигель, величайший плут и насмешник, человек, далеко небезупречного и вовсе неблагородного происхождения, наделенный природным умом и здравым смыслом”. Сюжет обработал датский писатель Г. Х. Андерсен в популярной сказке «Голый король», а также использовал Шарль де Костер.

Таким образом, по признаку №1, Уленшпигель, или как его имя интерпретирует Шарль де Костер, “я ваше зеркало”, появляется для нарушения сложившихся устоев (прежде всего цехового общества) и традиций, он привносит элемент хаоса в существующий социальный порядок, способствует деидеализации, превращению идеального мира сознания бюргера в реальный, повседневный мир.

Наиболее распространенный сюжет о шутовстве — это загадывание и разгадывание загадок — “богословский спор”. Обычно здесь противоборствуют “глупец” и “ученый”, причем последний прилюдно кичится своей ученостью (и, само собой, как это любит Трикстер в результате поворота ситуации с точностью до наоборот, оказывается в дураках): студент Ойленшпигель и ректор,[31] русский солдат и настоятель монастыря,[32] подданный-Насреддин и правитель, или же суфий Насреддин и кичливый мудрец.[33]

В 46-ой истории-шванке об Уленшпигеле рассказывается об очередной проделке шута.[34] Устроившись в пивоварню подмастерьем, Тиль следит за варкой пива в отсутствие хозяев, ушедших на вечеринку. На определенной стадии варки шут должен бросить в чан дозу хмеля, но вместо этого бросает в кипящий отвар пса Хмеля. Как видим, поворотное событие в этом анекдоте является результатом двойной интерпретации приказа, буквального и дословного исполнения его Трикстером, выворачивающим ситуацию в мифе наизнанку согласно одному из обозначенных признаков.  Сначала однозначное (обычно цеховое жаргонное выражение: «прикинуть» рукава, «волк», обознающий крестьянскую шубу), слово в процессе повествования становится двузначным; потому Тиль бросает рукава в повешенную на стене шубу, шьет чучело волка и т.д. Подобным образом поворотное событие строится почти во всех немецких шванках Позднего средневековья. Аналогичный прием — дословного выполнения указаний и выворачивания ситуации через это, мы находим в баснях о Насреддине. Когда мать просит Насреддина посторожить дверь, он снимает дверь с петель, когда ему нужно по делам, и ходит с нею на плечах (№2).[35]  Герой шванок Соломон выгоняет прочь из дворца Маркольфа: «Чтоб больше я твоей физиономии не видел!» (angesicht) — Отныне царь вынужден созерцать голый зад «послушного» шута (анонимная прозаич. версия «Соломона и Морольфа», XV в.).[36]

Шванки об Уленшпигеле: №№ 19–20, 39–40, 42–55, 61–62 построены единообразно: Уленшпигель в них — нарушитель сложившихся социальных цеховых отношений и существующих канонов по признакам №2–4  — нанимается в подмастерье к мастеру (пекарю, кузнецу, скорняку, портному… — и если он не господин всех искусств, то перепробовал хотя бы все ремесла) и в отместку за дурное обращение хозяина (насмешки, плохую пищу, приказ работать по ночам, в праздники и без свечей) портит инструмент, материал или готовый товар, принадлежащий хозяину. Вероятно, сюжет связан с обострившимися противоречиями внутри городской ремесленной среды, мастерами и подмастерьями, отражает их борьбу накануне Крестьянской войны в Германии, в начале XVI века. Формально оставаясь послушным слугой, шут Уленшпигель наносит непоправимый вред, причем не по глупости, а злонамеренно. Он либо владеет всеми искусствами ремесла сразу, либо не владеет в достаточной мере ни одним, и будучи попроисхождению ремесленником, он имеет дворянский герб.

Шутки Уленшпигеля подчас скабрезны согласно признаку №5 — они животны и на грани существующей морали, а то и за ее пределами. В шванке 25 расказывается, как Уленшпигель рспорол брюхо собственной лошади и, вытащив внутрености, “сам туда встал обеими ногами”, чтобы оказаться между четырех копыт убитой скотины. это двло ему основание утверждать, что он находится между четырех столпов своего дома, и никто не может его тронуть в этом доме, включая преследователя — герцога на земле которого Уленшпигель “вовсю безобразничал”. Рассмешив герцога и вернув его милость, Уленшпигель говорит: “Спасибо тебе, лошадка, ты помогла мне и спасла мне жизнь… Отныне покойся здесь. Тебя сожрет воронье — это лучше, чем если бы склевали меня.”

В истории № 24 Уленшпигель побеждает грубой шуткой шута короля польского, который во всем Уленшпигелю подражал. Единственно, чего не смог проделать плагиатор, так как это вслед за Уленшпигелем съесть собственное дерьмо, когда Уленшпигель наложил кучу и оставил сопернику половину. Надо отметить, что многие “шутки” Уленшпигеля (да и любого Трикстера) связаны с испражнениями — тем, что человек стыдится и прикрывает, и тем, чего не стыдится ни одно животное: см. например, №№ 71, 76, 78, 85, 87, 89, 91 — как раз напротив, испражнениями зверь метит территорию, и вымазать в них врага до сих пор в “уличном фольклоре” считается приемом ниспровержения и унижения того, кто “вляпался”. К слову, вспомним обливание водой и соком оппонентов современным депутатом — В.В.Жириновским, это явление того же порядка.

Костер описывает Уленшпигеля, как парня не прочь выпить и закусить (обман у героя типа Уленшпигеля зачастую связан с добычей пищи — см. таже шванки №№ 43, 45, 56, 59–60. и др.), и сердцеед он тоже редкостный, и с самой ранней юности. Так в пятнадцать лет Уленшпигель, сын Клааса-угольщика, уже соблазняет попавшуюся на дорогу молодую дворянку.[37] Но, конечно, у Костера героико-романтическая фабула сюжета, и это не позволяет ему для читателя века 19-го написать все то, над чем смеялись несколькими веками раньше любители шванков.

В шванке № 11 Уленшпигель объедает попа, в шванке № 12 выигрывает бочку пива, в шванке № 33 требует с хозяйки деньги поскольку, что ел за троих, а это тоже работа. В истории № 35 Уленшпигль обманывает евреев на тысячу гульденов и продает им свое дерьмо под видом вещих ягод… ну и т.д.

В 93–94 историях об Уленшпигеле говорится о том, что даже умереть этот Трикстер не смог по-человечески, и саму свою смерть он превращает в игру (см. признак №6). Пробегавшая мимо свинья перевернула носилки с телом, тело упало лицом вниз, а священники так и свершали над задницей умершего обряды. Когда же тело стали опускать в могилу, веревка лопнула и “Уленшпигель остался стоять на ногах в могильной яме. Тогда все присутствующие сказали: “Оставьте его стоять, ибо он при жизни был удивительным человеком и удивительным хочет остаться после смерти”. И так и засыпали они могилу.” К слову, и могил Тиля известно несколько по разным городам, так что, может, он ни в одной и не “зарыт”.[38]

За много тысяч верст от арабского Востока с его Насреддином, да и в совершенно иную эпоху, чем та, в которую действовал народный Ойленшпигель, писатель Дюма вывел Трикстера — это коллективное бессознательное (вспомним утверждение Юнга, что “психические структуры (архетипы), присутствуют в каждом из нас”) — под маской шута и дворянина Шико, лицедея, объявившего себя Тенью (короля),  вытворяющего ровно то, что и положено Трикстеру, инсценировавшего собственную смерть…[39]

ходжа Насреддин

Насреддин, персонаж, хорошо известный на Востоке по сей день. Разные народы знают его под всевозможными именами. Называя Насреддина муллой или ходжой, рассказчик подразумевал, прежде всего, то, что он является учителем, наставником, а, значит и испытателем слушателя. Кроме того, если обратиться к 110 суре Корана — “ан-Наср”, можно предположить, что “Наср” в имени героя дословно “помощь”. “Эд-Дин” (араб.) — вера. Таким образом, Насреддин — это нарицательное имя помощника веры, вероятно, суфия. Суфизм — мистическое направление в исламе — зародился, вероятно, раньше самого ислама. Считается, что школ в суфизме столько, сколько суфиев. Остроумные притчи Насреддина, близкие по жанру к анекдоту, тем не менее, представляют собой традиционное явление в рамках евро-азиатской культуры, начиная от тех же киников. Истории, связанные с именем Насреддина, являются определенными формулами для введения слушателя в иное состояние ума, чем собственно, Трикстер и занимается. Насреддин, в баснях, по мнению исследователей суфизма, использует особую дервишскую технику, заключающуюся в том, что он играет роль обывателя, непосвящённого человека (суфии называют это “путём упрёка”), чтобы человек смог отразиться в ситуации, как в зеркале, и получить нужный урок. Его кажущиеся ненормальность и эксцентричность являются маской Трикстера, служащей для привлечения и фиксации внимания.  У народов Востока существует до сих пор обычай: тот, кто произносит имя этого героя, должен рассказать семь историй, а в ответ на это каждый слушатель также рассказывает семь историй. Считается, что семь насреддиновских историй, изложенных в определённой последовательности, способны привести суфия к озарению и мгновенному постижению истины.

Образ неунывающего хитроватого героя типа Насреддина, путника на ишаке «исколесившем» половину Азии, владеющего всеми искусствами или ремеслами, включая остроумие и обольщение, характерен для большинства стран Востока (см. признаки №№ 3–4). Его могут и не именовать собственно Насреддином, а зовут Молла — у азербайджанцев, Афанди (Эфенди, Эпенди) — у таджиков и узбеков, Кемине (у туркмен), Джоха (у арабов), Насыр (у казахов) и т.д.[40] Даже славяне Балкан, жившие долго под властью турок, имеют своего Насреддина — зовут его Хэро Герцеговинец и/или Марко-чёрт[41], он также веселый герой целого ряда бродячих сюжетов, сказок и анекдотов. Басни и анекдоты Насреддина имеют хождение на Востоке и по сей день. Насчитывается несколько сотен анекдотов о Насреддине, и они продолжают множиться с учетом реалий времени, сейчас Насреддин уже “шутит” об Internet.

Можно предположить, как и в случае с Диогеном и Уленшпигелем, всплеск интереса к образу Насреддина наблюдается в переломные моменты истории, как то, например, распад халифата или завоевательные походы Тимура — с одной стороны, или социальные потрясения, типа революций — с другой стороны, когда народ, в среде которого бытует образ, противопоставляет трудностям периода духовную традицию смеха.

Сторонники гипотезы историчности персонажа считают, что Мулла Насреддин жил при дворе арабского халифа Гарун-аль-Ра-шида и был выдающимся учёным своего времени. Но поскольку проповедуемое им учение подвергалось нападкам, он, спасая свою жизнь, притворился шутом и получил возможность свободно говорить то, что думал. У исследователей “наследия” Насреддина[42] популярна также гипотеза, что все-таки первый исторический Насреддин родился в Турции в городе Акшехире в 605 г.х, (1206 г.), получил образование в Конье, жил в Кастамону и умер в Акшехире в 683 г. х. (1284–1285 гг.), причем дата на его могиле написана задом наперед, как и положено Трикстеру по статусу. Жил он, стало быть, на изломе эпох, накануне вторжения монголов, и умер еще за сотню лет до Тимура, вместе с которым фигурирует в баснях традиционно. Таким образом и Тимур своего рода персонаж не исторический, а нарицательный.

В баснях о Насреддине и властителях особенно ярко проявляется его черта Трикстера, как того, кто снимает у сильного мира сего чувство его собственной значимости — то есть ворует у него Силу, как и отмечено в нашей классификации — это признак №1 типичного Трикстера.[43]  Не удивительно, что и по сей день традиционные шутки Насреддина сохраняют свою актуальность:

“Когда Молла Насреддин переселился из деревни в город, то несколько лет жил в разных домах. Наконец он скопил немного денег, одолжил кое у кого, и построил себе дом с очень маленькой кухней. Об этом сообщили Тимуру, и тот, чтобы посмеяться над Моллой, собрал своих придворных и пришёл к нему. Тимур оглядел комнаты и кухню и сказал Молле: “Дом у тебя хороший, он вполне подходит тебе, вот только кухня мне совсем не понравилась. Разве можно делать такую маленькую кухню? В ней и двум мышам не разыграться — одна обязательно угодит в мышеловку.” “Размер моей кухни свидетельствует о величине моей любви к тебе,” — ответил Молла. “Я что-то тебя не понимаю,” — сказал Тимур. “Что же тут не понять? Если у таких людей, как я, будут большие кухни, то тогда у таких, как ты, не будет больших дворцов.”

Полагаю, что над большинством острот Насреддина смеялись во все времена, ибо глупость и чванство не знают старости. Вот по-прежнему актуальный анекдот, который относится к любому политику любой эпохи и любой страны: “Как-то падишах спросил Насреддина: — Послушайте, кого вы больше всего уважаете? — Тех, кто расстилает передо мной богатый дастархан и не скупится на угощение. — Приглашаю вас завтра на угощение! — сказал падишах. — Ну, тогда я и вас начну уважать с завтрашнего дня!”

В анекдотах Насреддин выступает, как и античный Гермес, сперва мальчишкой-проказником, в том числе и в ипостаси своего собственного сына (см. признак №7): “Когда Насреддин был молод, он однажды забрался в постель молодой мачехи. — Чего тебе надо? — удивилась она. — Да ты разве не видишь? — спросил он. — Я — это мой отец.”  Зрелый Насреддин выступает против молодого Насреддина, который все делает наперекор отцу: идеома “я — это мой отец”.[44] Например: “Насреддин шел с сынишкой, когда навстречу им попалась похоронная процессия. Сын спросил: — Что несут на носилках? — Человека. — А куда его несут? — Человека несут в жилище, где нет ни золота, ни серебра, ни кушаний, ни напитков, ни одежды, ни хлеба. — Разве его несут к нам домой? — удивился мальчик.” Это, впрочем, характерно и для Уленшпигеля, не только показывающего зад согражданам (№2), но и путем разных проделок и краж помогающий матери-вдове (№3,5–9)[45], балагурящий с отцом о выпивке.[46] Насреддин-мальчик отличается от взрослого Насреддина тем, что не попадает впросак, во всем остальном — это все тот же шут, только маленький. Сын Насреддина: лентяй, посылающий на работу вместо себя брата (№124); гиперсексуальный “Вовочка”, который уже в детском возрасте не прочь жениться (№136); проказник, сжигающий все спички, проверяя их (№126); насмешник, который своим поведением ставит в неловкое поведение самого Тимура (№125). На упрек муллы, что “чаще всего острые умом дети вырастают круглыми идиотами”, маленький Афанди отвечает, что “уважаемый учитель в детстве наверняка был очень умен” (№12).[47]

Иногда Насреддин использует своего сына для суфийского урока: “Посылая сына с глиняным кувшином по воду, Насреддин Афанди дал ему затрещину и сказал:  “Смотри у меня, не разбей кувшин!”. Жена Афанди возмутилась: “За что вы бьёте ребёнка? Ведь кувшин-то цел.” “Ничего ты не понимаешь, жена! — ответил Афанди. — Какая польза бить его после того, как он разобьёт кувшин?”

Это весьма тонкий намек и на многих сильных мира, как и в следующей истории:  “Рано утром соседи застали Моллу Насреддина горько рыдающим возле своего дома. “Что случилось, что тебя так опечалило?” — спросили соседи. “ Ишак, — ответил Молла Насреддин. — Он околел.” “Подумаешь, беда, — успокоились соседи. — Купишь себе нового.”  “Такого не будет, — молвил Молла. — Мой ишак был единственный в мире не кушающий ишак.!” “Так не бывает, — возмутились соседи.” “Нет, бывает, — воспротивился Молла. — Десять дней назад я забыл покормить ишака. Он промолчал. На следующий день я опять забыл его покормить. Он опять промолчал. Увидев такое, я перестал его кормить вообще. Ишак молчал. И только он научился ничего не кушать, как взял и околел. Где я теперь найду такого?”

Насреддин как Трикстер по признаку №5 проявляет гиперсексуальность, у него подчас несколько жен и несколько дочерей (№141), зерно Насреддина сьели не мыши, а дети(№157), он не прочь поменять жену на календарь, потому что каждый год его заменяют новым(№36); готов взять несколько жен, если в одной нет нескольких качеств(№46); собирается жениться на старости вновь, так как зимой огонь нужней(№55); во время очередных родов, гасит свечу, лишь бы жена больше не рожала(№112); идет сватать за друга, но сам объясняется в любви(№32) и т.д.

“Какая ты у меня хорошая да пригожая! Что бы я делал, если бы Аллах не создал тебя, — сказал как-то Насреддин своей жене. — Наверное, век бы не женился ни на ком. — А что бы ты делал, если бы Аллах создал двух таких, как я? — Взял бы обеих в жены, — не задумываясь, ответил Насреддин (№45).

Насреддин по тому же признаку, как Трикстер, проявляет обжорство — именно в этом искусстве соревновался Локи с огнем в “Старшей Эдде”: сожалеет, что у него не шесть пальцев, не три руки и что он может проглатывать лишь по два куска(№201); готов умереть от обжорства (№№ 205, 209), садится за стол незваный ссылаясь на долг вежливости или знакомство с пищей(№№ 210,211) и т.д.

Согласно признаку №6 Насреддин под стать оборотню, он играет роль, он создает образ, наиболее удобный для того, чтобы донести слушателю ту или иную мысль, при этом Насреддин, как правило, выступает возмутителем спокойствия и нарушителем существующих порядков. Как лекарь он лечит, как больной он болеет и умирает (с. 579–580). Он то судит, то сам оказывается подсудимым (с. 573–575). Выступает то как мудрец, то как невежа (с. 567–569), оставляет в дураках и сам проявляет себя “глупцом”, шутит, но и оказывается жертвой шутки (с. 557–567). Он торгует — лишь бы торговать, и покупает — лишь бы купить (с. 555). Он бывает и беден и богат. Он ворует, что почему-то с легкой руки Соловьева за Насреддином не признается (с. 556–557), но и оказывается обворованным:

“Однажды ходжа вошел в лавку халвовщика. Не оборачиваясь по сторонам, он направился прямо к прилавку и принялся уписывать халву. Продавец на него набросился: — Эй ты, по какому праву ты лопаешь халву даром у правоверного мусульманина? Так говоря, он начал избивать ходжу. А тот невозмутимо ответил: — Что за прекрасный человек — он силой заставляет человека есть халву!”

Насреддин соответствует в полной мере Трикстеру и в сюжетах о собственной смерти, превращенной в фарс: носит сам по себе траур (№ 1098); опоздав на чужую панихиду, надеется побывав на собственной (№1099); просит похоронить себя вниз головой или в незамурованной могиле(  1110–1111); просит написать на могиле, что он умер, не родившись(№ 1113), ищет более здоровое место для собственной могилы(№1100); водит за нос Азраила, меняя свое положение на смертном одре, откладывая свою смерть и не позволяя ангелу смерти встать в изголовье, и Аллах признает правоту Насреддина (№1118); является к согражданам и после смерти, нарушая спокойствие мира смертных людей, которых он столько раз дурачил и смешил при жизни (№ 1119).

На примерах Диогена Синопского, Уленшпигеля, Насреддина вкратце рассмотрен архетип «Трикстер». Показано, что ранее выделенные основные черты и функции Трикстера классического мифа, участника Творения мира богом-демиургом, практически сохраняются у Трикстера эпохи смены старой / творения новой социально-культурной формации и представлены в традиционном фольклоре народов Европы и Азии.

Опубликовано:  Гаврилов Д.А. Трикстер в период социо-культурных преобразований: Диоген, Уленшпигель, Насреддин // Experimentum-2005. Сборник научных статей философского ф-та МГУ / Под ред. Е.Н. Мощелкова. — М.: Издательство “Социально-политическая мысль”, 2006. — 192 с. — С. 166–178.

[1] Гаврилов Д. О функциональной роли Трикстера. Локи и Один как эддические трикстеры// Вестник Традиционной Культуры: статьи и документы. Вып. №3/ под ред. докт. филос. наук Наговицына А.Е., М., 2005. – 192 с., С.33–59.

[2] Д. Гаврилов. От ритуалов — к игре и обратно// «Мифы и магия индоевропейцев», №6,  – М.: Менеджер, 1997. — С. 67–73.

[3]Hynes W.J., Doty W.J. (eds.). Mythical Trickster Figures. Contours, Contexts, and Criticism. Tuscaloosa and London, 1993.

[4] Abrahamian L. Lenin As a Trickster // Anthropology & Archeology of Eurasia. 1999. V.38. №2. Р. 7–26

[5] Babcock-Abrahams B. «A Tolerated Margin of Mess»: The Trickster and His Tales Reconsidered // Journal of the Folklore Institute. 1975. V.11. 1. 3. Р. 147–186.

[6] Нахов И. М. Очерк истории кинической философии/ Антология кинизма. Фрагменты сочинений кинических мыслителей. — М.: Наука, 1996. — С.5.

[7] Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов/ Ред. тома А.Ф.Лосев; перевод М. Л. Гаспарова. — М.: Мысль, 1986. — 571 с. Далее в круглых скобках в части Диогена из Синопы указаны номера фрагментов соответственно VI главы указанного источника, повествующей о киниках.

[8] Нахов И. М. Очерк истории кинической философии… С.18.

[9] Эллинам/ Письма киников. Диоген. В кн. Антология кинизма. Фрагменты сочинений кинических мыслителей. — М.: Наука. 1996. — С. 195–197.

[10] Диоген Синопский. Гномы и апофтегмы, собранные из разных источников, 41, 209–210 /Антология кинизма. Фрагменты сочинений кинических мыслителей. — М.: Наука. 1996. — С. 117.

[11] Диоген-собака — Александру/ Антология кинизма. Фрагменты сочинений кинических мыслителей. — М.: Наука. 1996. – C.210–211.

[12] Тиль Уленшпигель / Прекрасная Маргелона. Фортунат. Тиль Уленшпигель.(серия “Литературные Памятники”). — М.: “Наука”, 1986. — С.160-258.

[13] Народная книга позднего средневековья и Возрождения (На материале немецких народных книг XIII–XVI вв.) / Реутин М.Ю. Народная культура Германии: Позднее средневековье и Возрождение. — М., 1996.

[14] Maranda E.K., Maranda P. Structural Models in Folklore and Transformational Essays. — The Hague, Paris, 1971. — P.23.

[15] Соломон и Маркольф/ Парламент дураков (серия “Азбука Средневековья”). — Спб.: Азбука-классика, 2005. – C.31-57.

[16] Ганс Якоб Кристоф Гриммельсгаузен. Симплициссимус. — М.: Издательство “Художественная литература”, 1976. (Библиотека всемирной литературы. Серия первая, т. 46).

[17] Приключения барона Мюнхгаузена. — М.: Издательство «Наука», 1985. — С.7–156.

[18] Соловьев Л.В. Повесть о Ходже Насреддине. — Л.: Лениздат, 1980.

[19] Хрестоматия по зарубежной литературе средних веков. 2-е изд./ сост. Б. B. Пуришев, М., 1975.

[20] О представленности индоевропейского фонда мотивов в немецкой народной книге XIII–XVI вв. см.: Реутин М.Ю. Народная культура Германии: Позднее средневековье и Возрождение. — М., 1996. — С.94–95.

[21] Немецкие легенды и саги. М., 2001, С.320-321; Тиль Уленшпигель, №29 / Прекрасная Маргелона. Фортунат. Тиль Уленшпигель… С.187–188.

[22] Анекдоты о ходже Насреддине. Пер. с турецк. В. А. Гордлевского, – М.: “Издательство восточной литературы”, 1957, № 254, С.141-143; Молла Насреддин. Пер. с перс. Н. Османова, – М.: “Наука”, Главная редакция восточной литературы, 1970.  — С.72.

[23] О виллане-лекаре// Фаблио: Старофранцузские новеллы. М., 1971.

[24] Двадцать три Насреддина. — М.: “Главная редакция восточной литературы издательства “Наука”, 1978.

[25] Двадцать три Насреддина…

[26] Соловьев Л.В. Повесть о Ходже Насреддине… С.94–96.

[27] Тиль Уленшпигель/Прекрасная Маргелона. Фортунат. Тиль Уленшпигель… №79; Соловьев Л. В. Повесть о Ходже Насреддине… С.44–45.

[28] Двадцать три Насреддина… №№ 895–896.

[29] см. Тиль Уленшпигель, №27 /Прекрасная Маргелона. Фортунат. Тиль Уленшпигель… С.183–185.

[30] Немецкие легенды и саги… С. 327–330.

[31] Немецкие легенды и саги… С.318–319; Тиль Уленшпигель, №28 / Прекрасная Маргелона. Фортунат. Тиль Уленшпигель… С.186–187.

[32] Иван Меньшой — разумом большой. Русские сказки. -М.: “Детская Литература” 1972, С. 201–204.

[33] Двадцать три Насреддина… №№ 686, 689.

[34] Тиль Уленшпигель / Прекрасная Маргелона. Фортунат. Тиль Уленшпигель…

[35] Двадцать три Насреддина…

[36] Соломон и Маркольф/ Парламент дураков (серия “Азбука Средневековья”)…

[37] Шарль де Костер. Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, об их доблестных, забавных и достославных деяниях во Фландрии и других краях. Пер. с фр. Н.Любимов. — М., «Художественная литература», 1983. XXVI, С.60–64

[38] Тиль Уленшпигель/Прекрасная Маргелона. Фортунат. Тиль Уленшпигель… С.310.

[39] Александр Дюма. Сорок пять. — М.: Художественная литература, 1981. — С. 122–124,  144–146.

[40] Двадцать три Насреддина…

[41] Сербские народные сказки. – М.: Государственное издательство художественной литературы, 1956. — С. 199–221, 222–223.

[42] Анекдоты о ходже Насреддине. Пер. с турецк. В. А. Гордлевского… С. 245–247.

[43] Двадцать три Насреддина… С.569–573.

[44] Молла Насреддин. Пер. с перс. Н. Османова … С.144.

[45] Тиль Уленшпигель/Прекрасная Маргелона. Фортунат. Тиль Уленшпигель… С.310.

[46] Шарль де Костер. Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке…

[47] Двадцать три Насреддина… (далее нумерация историй и страниц по этому же источнику)

Несмотря на то, что большинству читателей имя Мерлина хорошо знакомо, я подробнее остановлюсь на этом образе, ибо при взгляде более пристальном, чем есть у потребителя фэнтезйной литературы, становится очевидной его, Мерлина, скрытая сущность не просто мага, а трюкача — Трикстера.

Итак, год 1485-й — первая публикация сочинения Томаса Мэлори “Смерть Артура”. Благодаря многочисленым переизданиям этого труда, в том числе и в наши дни, спустя почти что пять с половиной веков, а также благодаря современным авторам, например, Нику Перумову и Мэри Стюарт, у читателя сложился стереотип, который сейчас будет разрушен. Поскольку большинству читателей те источники, на которых я основывался в своих построениях, недоступны — они цитируются по мере возможности ниже.

Одно из первых упоминаний Мерлина относится к XII-му веку. Обратимся прежде к сочинению “Жизнь Мерлина”[1], хотя этот маг упоминается и собственно в “Истории бриттов”.  Будучи переведенной на французский язык, книга Гальфрида Монмутского породила немало подражаний. Одним из первых является стихотворный “Роман о Бруте” норманнского поэта Васа, который добавил в сюжет об Артуре и Мерлине кое-что из бретонских легенд. Да и затем почти два столетия трубадуры обращались к этой теме еще не раз. Текст Гальфрида воспроизводит рукопись, которая была выполнена, вероятно, около 1139 года.[2] Она до сих пор хранится в Кембридже, в библиотеке Колледжа Св. Троицы (№ 1125). К слову, сам Гальфрид Монмутский был уроженцем Уэльса и сохранил в своем творчестве интерес к валлийским и преданиям. В 1129–1151 гг. Гальфрид был связан с монастырской школой Оксфорда в документах которой он именуется магистром. Созданные за этот период сочинения свидетельствуют о его блестящем знании им латинского языка и римских классиков. В 1152 незадолго до смерти Гальфрид становится епископом в Сент-Асафе в Северном Уэльсе.

Завязка сюжета “Жизни…” такова: Мерлин, король и пророк, отказывается от светской власти, что с точки зрения окружающих выглядит полным безумием, и уходит из мира людей в Лес. Король Родарх, равный Мерлину по рождению и статусу, просит его восстановить “статус кво”:

“…не удаляться в леса, не стремиться жизнью звериной

Жить средь дерев, меж тем как носить мог бы по праву

Жезл и под властью держать немало народов свирепых.

Щедро его одарить обещает король и тотчас же

Ткани доставить велит, и одежды, и псов, и пернатых,

И быстроногих конец, и злато и самоцветы,

Кубки, что сам Гвиеланд чеканил в граде Сигенском.

Каждую вещь Мерлину Родарх протянул, предлагая,

С ними остаться просил и лесные дебри покинуть,

Но, презирая дары, вещий муж ответил Родарху:

“Это отдай ты вождям, которых бедность смущает:

Малым довольны они не бывают, хватают побольше.

Заросли я предпочту ветвистых дубов калидонских,

Гор высоких хребты и зелень лугов у подножья:

Вот что мне по душе…”[3]

Таким образом, Мерлин нарушает сложившуюся социальную традицию, способствует деидеализации представлений о истинном правителе, способствует превращению мира идеального в реальный. Это является одним из показателей архетипа Трикстера (трюкача), чья функциональная роль в мифе была рассмотрена мной ранее в ряде статей.[4]

Король, чтобы удержать Мерлина от подобной провокаторской деятельности, приказывает заключить пророка в цепи. В этот момент к королю выходит его жена Ганеида. Родарх, заметив в волосах жены листочек, любовно вынимает листик, чем вызывает приступ буйного смеха у Мерлина. На новые предложения даров с одной только просьбой короля объяснить причину столь странной реакции, Мерлин отвечает, продолжая обличать сословие, из которого сам уже вышел:

“Жадный любит дары, алчный трудится за обладанье;

“Эти, куда им велят, готовы душою склониться,

Ежели их подкупить. Мало им того, что имеют,

Ну а с меня желудей на дубах калидонских довольно,

Хватит прозрачных ручьев, по лугам душистым текущих.

Ты на дары не поймаешь меня, пусть алчный берет их.

Если свободы не дашь и в лесные зеленые долы

Я не вернусь, — не открою тебе и смеха причины.”[5]

Король освобождает Мерлина и тот открывает королю глаза: королева спит с любовником по кустам. А надо сказать, что жена короля — это родная сестра Мерлина — Ганеида. Королева отрицает обвинение: “Мерлин рассудка лишен и правду путает с ложью”. Впрочем, время доказывает правоту и пророческий дар Мерлина.

Откуда же мог получить свой дар видения мира сэр Мерлин?

Все дело в том, что еще в мифологии валийских кельтов, то есть задолго до Мэлори, автора “Смерти Артура”, и даже до Гальфрида Монмутского, существовал персонаж по имени Мирддин, противоречивые деяния которого в точности совпадают с более поздним осмыслением его как Мерлина. Мирддин[6] — сын монахини, то есть непорочной, девственницы и Нечистого Духа. Своего рода сын Сатаны, Антихрист. Однако, материнское доброе начало в нем все-таки перевешивает, что не мешает Мерлину-Мирддину, творить “безумное”, причем результат неизвестен и самому инициатору безумия (что характерно и для Трикстера вообще).

Вот как описывает происхождение Мерлина Гальфрид Монмутский в эпизоде, когда король Вортигерн (Вортигирн) пытается понять, почему рушится раз за разом возводимая им башня замка:

 “Когда Вортегирна уведомили об этом, он снова обратился к своим прорицателям, дабы те разъяснили причину происходящего. А они на это ответили, что ему следует разыскать юношу, у которого нет и не было никогда отца, и, разыскав такового, предать его смерти, дабы кровью убитого окропить щебень и камни. Они утверждали, что через это будет обеспечена устойчивость основания башни. Немедленно во все области государства рассылают гонцов, чтобы те отыскали подходящего человека. Прибыв в город, который позднее был назван Каермердином (234), они, заметив у городских ворот увлеченных игрой юношей, подошли к ним. Усталые с дороги, они присели возле ристалища, собираясь узнать, не отыщется ли среди них тот, кто им нужен. По миновании большой части дня, между двумя юношами, которых звали Мерлин и Динабуций, вспыхнула ссора. И вот в разгар их препирательств Динабуций крикнул Мерлину: «Что ты равняешь себя со мною, глупец? Тебе далеко до меня. Ведь я и со стороны отца и со стороны матери происхожу из королевского рода, а кто ты, никому неведомо, ибо нет у тебя отца». Услышав эти слова, гонцы встрепенулись и стали расспрашивать окружающих, кто этот юноша. Те ответили, что кому он обязан рождением, неизвестно, а его мать — дочь короля Деметии и проживает в их городе среди монахинь в церкви святого Петра.

107. Получив эти сведения, гонцы поторопились к правителю города и от имени их короля потребовали доставить к ним Мерлина с матерью. Правитель, узнав о возложенном на них поручении, направил Мерлина с матерью к Вортегирну, дабы тот поступил с ними по своему усмотрению. И когда их привели перед королевские очи, государь принял мать Мерлина с должной почтительностью, так как знал, что она происходит от знатных родителей. Затем он начал ее расспрашивать, от кого зачала она Мерлина. Та ответила: «У тебя живая душа и живая душа у меня, владыка мой король, но я и вправду не знаю, от кого я его понесла. Мне ведомо только то, что однажды, когда я находилась вместе со своими приближенными в спальном покое, предо мной предстал некто в облике прелестного юноши (235) и, сжимая в цепких объятиях, осыпал меня поцелуями; пробыв со мною совсем недолго, он внезапно изник, точно его вовсе и не было. Позднее он многократно обращался ко мне с речами, когда я бывала одна, но я его ни разу не видела. И он долгое время посещал меня таким образом, как я рассказала, и часто сочетался со мною, словно человек во плоти и крови, и покинул меня с бременем в чреве. Да будет ведомо твоей мудрости, что по-иному я не сходилась с этим юношей, породившим моего сына».

По представлению древних есть демоны, принимающие мужской (инкуб, от лат. incubare — «лежать на») или женский (суккуб, от лат. succubare — «лежать под») облик и вступающие в половую связь с человеком (или искусно имитирующие половую связь). В основе идеи инкубата — присутствующие в мифологии многих народов представление о неком ночном агрессоре («мара»), садящимся на грудь и вызывающим удушье или обездвиживание. Латинское icubus, германское mar/mare, старонорвежское mara, староанглийское maere, староирландское mar/mor — все эти именования ассоциируются с тем, кто напрыгивает сверху, давит, стискивает.

Знаменитый «Роберт Дьявол», персонаж в средневековой литературе и в то же время вполне историческое лицо, герцог Нормандии, отец Вильгельма Завоевателя, прославившийся своей невероятной жестокостью, во французской средневековой литературе превратился в мифическое порождение демона и герцогини Нормандии; прожив полную злодеяний жизнь, он покаялся и стал святым отшельником, — из чего следует, что согласно средневековым представлениям, сын демона «за отца не отвечает» и может, в отличии от самого дьявола, рассчитывать на искупление грехов и спасение. Так и Мерлин не в ответе за породившего его “Нечистого”, и, стало быть, в нем борется и Бог, и Сатана. Он противоречив, как положено всякому Трикстеру.

“Пораженный король приказал вызвать к нему Мауганция, дабы тот разъяснил, возможно ли то, о чем поведала женщина. Доставленный к Вортегирну Мауганций, выслушав все по порядку, сказал ему так: «Из книг наших философов и многих исторических сочинений я узнал, что немало людей появилось на свет именно так. Ибо, говоря о божестве Сократа, Апулей сообщает (236), что между луной и землей обитают бесплотные духи, которых мы именуем инкубами. Частично они обладают естеством человека, частично — ангелов и, когда пожелают, присваивают себе человеческое обличив и сочетаются с нашими женщинами. Один из них, быть может, и предстал пред этою женщиной и породил в ней вот этого юношу».

108. Внимательно выслушав Мауганция, Мерлин подошел к королю и сказал: «Для чего меня и мою мать доставили к тебе и сюда привели?» Вортегирн ответил: «Мои прорицатели подали мне совет разыскать человека, появившегося на свет без отца и окропить его кровью мою постройку, дабы она обрела устойчивость». Тогда Мерлин молвил: «Прикажи твоим прорицателям явиться сюда, и я изобличу их в том, что они измыслили ложь». Озадаченный тем, что сказал юноша, король повелел прорицателям явиться безотлагательно и сесть перед Мерлином, и тот обратился к ним с такими словами: «Не разумея, что препятствует устойчивости основания начатой башни, вы заявили королю, будто нужно обрызгать щебень моею кровью. Но скажите, что, по-вашему, сокрыто под основанием? Ведь под ним находится нечто мешающее его устойчивости». Оробевшие прорицатели промолчали. Тогда Мерлин, прозывавшийся и Амброзием (237), проговорил: «Владыка король, призови строителей и прикажи им выкопать в земле яму поглубже, и ты обнаружишь озеро, которое не дает башне должной опоры». Когда это было исполнено, под землей действительно оказалось озеро, в котором и крылась истинная причина неустойчивости основания башни. Вслед за тем Амброзий-Мерлин подошел к прорицателям и сказал: «Ответьте мне, лживые вы льстецы, что находится на дне озера?» Не промолвив ни слова в ответ, они промолчали, словно немые. «Распорядись, властитель, спустить озеро по канавкам, и ты увидишь на его дне два полых изнутри камня и в них двух спящих драконов». Король поверил и этому предвещанию юноши, ибо все, что тот говорил об озере, полностью оправдалось, и приказал его осушить, пораженный больше, чем всем остальным, самим Мерлином. Да и все окружающие были поражены его мудростью и сочли, что в нем обитает божественный Дух… (далее следуют знаменитые пророчества)”.[7]

Да разве один только Вортигерн поверил провидческим речам! Мерлин воистину гермесовским красноречием склоняет в пользу короля Артура (своего рода культурного героя, при котором состоит наставником и советником) — немало прежде недовольных королей, подобно Трикстеру он выступает посредником между разными социальными группами британцев.[8]

Король Лот обзывает Мэрлина “толкователем снов”, что, впрочем соответствует истине, так как Мерлин приоткрывает людям области непознанного. Он, как и Трикстер, делает неявное явным, вторгаясь в область неизведанного первым. “Ему все известно через дьявольские чары,” — по мнению современников.[9] Он предвещет и прозревает будущее, предсказывая и Артуру, и себе и рыцарям цикла их неизбежные судьбы.[10] Именно Мерлин согласно “Роману о Бруте” (1155 г.) предсказал королю Вортигерну, что строительство самой высокой и крепкой башни не спасет его от смерти, и он будет сожжен в этой башне. Впрочем, это есть и у Гальфрида Монмутского:

“Так как Мерлин напророчил все это и прочее, он удивил окружающих неопределенностью своих слов. Вортегирн, однако, восхитившись ими, как никто из присутствовавших, восхваляет ум и прорицания юноши. Ведь то время не произвело никого, чьи уста источили бы перед ним нечто подобное. Итак, желая узнать, каков будет исход его жизни, он предложил юноше поведать ему все, что тому было известно, и на это Мерлин сказал: «Беги огня сыновей Константина (286), если сможешь от него убежать. Ибо уже снаряжаются корабли, они уже покидают берег Арморики. Паруса их уже распускаются в море; они поплывут к острову бриттов, они нападут на племя саксов и поработят нечестивый народ, но прежде сожгут тебя в башне, в которой ты затворишься. На свое горе предал ты их отца и призвал саксов на остров. Ты призвал их, чтобы они тебя защитили, а они прибыли сюда на твою погибель. Тебе угрожают две смертельные опасности, и не ясно, какая из них минует тебя. С одной стороны твое королевство опустошают саксы и жаждут тебя погубить, с другой — на остров высаживаются два брата, Аврелий и Утер, которые постараются отомстить за смерть своего отца. Ищи для себя убежища, если можешь — ведь уже завтра они захватят тотонское побережье. Тела саксов они обагрят кровью, и, убив Хенгиста, Аврелий Амброзий возложит на себя королевский венец. Он успокоит народы, восстановит церкви, но погибнет от яда. Вслед за ним взойдет на престол его брат Утерпендрагон, дни коего пресекутся также от яда. Твоих потомков постигнут величайшие бедствия…»[11]

Мерлин — великий волшебник и мастер, опять-таки подобный греческому Гермесу, кельтскому Меркурию, германскому Одину… Об этом говорит ясно такой эпизод: “… король Артур велел отлить и поставить двенадцать фигур из бронзы и меди, покрытых золотом, в виде тех двенадцати королей(которых он победил), и каждая держала в руке восковую свечу, и горели эти свечи день и ночь. А над ними воздвигли фигуру короля Артура с обнаженным мечом в руке, и всем тем двенадцати фигурам был придан вид побежденных. Все это сделал Мерлин тонким своим искусством.”[12] По версии Гальфрида Монмутского именно Мерлин обучает искусству сложения песен и стихов величайшего поэта древней Британии Тельгесина (Талиесина, жившего в VII веке).[13]  Мерлин сотворяет колдовскую кровать, “в которую кто бы ни лег, становился безумным”. [14] Делает он и погибельное сидение — одно из пятидесяти кресел рыцарей Круглого стола, на котором не усидит недостойный. Даже Круглый Стол по одной из версий “был сооружен Мерлином как знак истинной круглости мира, и людям так надлежит понимать значение Круглого стола. Ибо весь мир, и языческий и христианский, стремится к Круглому Столу…”[15]

В изложении Томаса Мэлори Мерлин спас рыцаря Балина, который лежал, погребенный обрушенным замком.[16] И это вовсе не первый случай, когда силой магии Мерлин двигал камни, Традиция ему приписывает строительство знаменитого Стоунхенджа:

128. И вот, созвав отовсюду искусных в своем ремесле каменщиков и плотников, он (полулегендарный король Британии Аврелий) повелел им хорошенько подумать и измыслить новое и доселе невиданное сооружение, которым он бы увековечил память столь многих мужей (погибших ранее под ножами врагов в великом множестве). Но все они, как один, не доверяя своим дарованиям, отказались выполнить его повеление. Пред королем, однако, предстал архиепископ Города Легионов по имени Треморин и сказал: «Если существует кто-либо способный взяться за приказанное тобой, то это прорицатель Вортегирна Мерлин. Полагаю, что во всем королевстве твоем нет никого, чей ум был бы проницательнее и прозорливее как в предсказаниях будущего, так и в придумывании хитроумных орудий. Прикажи доставить его к тебе. Пусть он покажет свои дарования и соорудит то, чего ты так страстно желаешь». Расспросив о Мерлине и немало узнав о нем, Аврелий разослал гонцов в различные области государства, чтобы те его разыскали и привезли к нему. Объездив многие земли, гонцы нашли Мерлина в краю гевиссеев у галабского источника, который он имел обыкновение посещать. Рассказав ему, чего от него хотят, они привезли его к государю…” [17]

Здесь нам стоит обратиться к другому источнику, ибо не все так гладко проходило у родника на Валийской земле, как то описывает Гальфрид. Я бы обратил на эту недомолвку особое внимание, поскольку она укладывается в характерное поведение Мерлина, как Трикстера:

“Родник этот Мерлин очень любил и часто купался в нем. Воины нашли его там, когда он сидел на берегу. Как только они его встретили, то учтиво приветствовали его, и тотчас сказали ему два воина так: “Будь здоров, Мерлин, мудрейший из людей! Через нас добрый король этой страны по имени Аврелий, благороднейший из всех королей, приветствует тебя и почтительно просит, чтобы ты пришел к нему; он даст тебе землю, серебро и золото, если ты пожелаешь подать королю совет в его королевском деле.” Тогда Мерлин ответил так, что огорчил воинов: “Меня не влечет ни его земля, и его серебро, ни его золото, ничего из прочих его даров — ни его одежды, ни его кони; я и сам имею достаточно.” Затем он долгое время сидел безмолвный. Воины стали бояться, что он хочет бежать. Когда же он дал волю словам, речь его была благосклонна: “Вы два воина, что пришли сюда от короля; уже вчера до полудня я знал, что вы придете; и если бы я пожелал, то вы не смогли бы меня найти. Вы принесли мне привет от короля Аврелия. Я знал его свойства до того, как он явился на свет, и я знал также другого — его брата Утера; я знал их обоих до того, как они родились, хотя в глаза их никогда не видел. Но увы! увы! так уж суждено, что добрый государь не проживет долго! Теперь же я пойду и буду вашим попутчиком; я последую за вами к королю и исполню его желание.”[18]

Снова предоставим слово Гальфриду Монмутскому:[19] “…Тот (Аврелий) с радостью[20] принял Мерлина и повелел ему предсказать грядущее, рассчитывая услышать нечто поразительное. На это Мерлин ответил: «Тайны этого рода не подлежат раскрытию, если того не потребует крайняя необходимость. Ибо, если бы я изложил их ради забавы или теша свое тщеславие, во мне бы умолк просвещающий меня дух, и, буде в нем явилась бы надобность, он бы меня покинул«. Сообщив Мерлину об отказе всех выполнить его, Аврелия, повеление, он не стал настаивать на прорицаниях будущего и рассказал ему о сооружении, которое он задумал. На это Мерлин заметил: «Если ты хочешь украсить могилу убитых мужей отменно прочным сооружением, пошли к Кольцу Великанов, которое находится на горе Килларао в Ибернии. Оно выложено камнями, с которыми никто из людей нашего времени не мог бы управиться, не подчинив искусства уму. Камни огромны, и нет никого, чья сила могла бы их сдвинуть. И если расположить эти глыбы вокруг площадки, где покоятся тела убиенных, так же, как это сделано там, они тут встанут навеки».

129. Услышав эти слова, Аврелий усмехнулся, заметив: «Как это так? Везти столь огромные камни из столь отдаленного королевства, точно в Британии не найдется камней для задуманного мною сооружения!» На это Мерлин ответил: «Понапрасну не смейся, ибо то, что я тебе предлагаю, отнюдь не пустое. Камни исполнены тайн и придают лечебные свойства различным снадобьям. Некогда великаны вывезли их из крайних пределов Африки и установили в Ибернии, где тогда обитали. Выдолбив в этих камнях углубления, они устроили для себя купальни, которыми пользовались, когда их одолевали недуги. Они поливали камни водой, углубления в них наполнялись ею, и недужные, погрузившись в нее, исцелялись. Они также примешивали истолченные в порошок камни к отварам из трав, и раны быстро затягивались. Там нет камня, который был бы лишен лекарственных свойств». Выслушав про все это, бритты порешили послать за камнями и сразиться с жителями Ибернии, если те воспротивятся их намерениям. Для выполнения этого замысла назначается брат короля Утер Пендрагон с пятнадцатью тысячами вооруженных. Вместе со всеми король отправляет и Мерлина, дабы все вершилось по его указаниям и советам. Снарядив корабли, бритты выходят в море и с попутным ветром достигают Ибернии.”

И снова прерываем конспективное повествование Гальфрида, опускающего весьма интересные для нашего исследования моменты. Король изумляется, что если камни столь огромны и их ворочали великаны, то как же ему, простому смертному, даже при помощи войска, перенести эти камни:

“Тогда Мерлин ответил королю, с которым беседовал: “О да, владыка король, в старину говорили, что лучше уменье, чем дурная сила, ибо умеючи можно овладеть тем, чего не достигнешь силой.”[21]

“130. В ту пору царствовал в Ибернии Гилломаурий, юноша редкостной доблести. Узнав, что в его королевство прибыли бритты, он собрал сильное войско и двинулся им навстречу. Когда же ему сообщили, чем именно вызвано их прибытие, он рассмеялся и обратился к окружающим с такими словами: «Не удивляюсь, что невежественный народ мог разорить остров бриттов, ибо они неотесанные глупцы. Кто когда-нибудь слышал про такую нелепость? Неужто скалы в Ибернии лучше, чем на их острове, и в этом причина их вторжения в наше королевство? Вооружитесь, мужи, и защищайте родину вашу; пока я жив, им не взять из Кольца Великанов ни одного даже самого ничтожного камешка». Обнаружив, что войско короля Ибернии намерено сопротивляться, Утер поторопился вступить с ним в сражение. Возобладали бритты; искромсав и перебив неприятеля, они принудили Гилломаурия удариться в бегство.

Одержав победу, бритты поднялись на гору Килларао и, овладев каменным сооружением, возрадовались и дивились ему. И вот, когда они столпились вокруг него, подошел Мерлин и сказал: «Приложите, юноши, все свои силы и, двигая эти камни, постарайтесь понять, что могущественнее, сила или разум, разум или сила«. Типичная черта Трикстера, умаление чувства значимости у спутника-героя, то есть культурного героя.

“Повинуясь его приказанию, — пишет Гальфрид Монмутский —  бритты единодушно взялись за всевозможные орудия и приступили к разборке Кольца. Иные приготовили бечеву, иные канаты, иные лестницы, дабы довести до конца задуманное, но ничего не добились. Наблюдая за бесплодными их усилиями, Мерлин рассмеялся и измыслил свои собственные орудия. Затем, применив кое-какие необходимые приспособления, он сдвинул камни с невероятною легкостью; сдвинутые им глыбы он заставил перетащить к кораблям и на них погрузить. Ликуя, они отплыли в Британию и с попутными ветрами достигли ее, после чего привезенные камни доставляют к могилам убиенных мужей. Когда об этом доложили Аврелию, тот разослал гонцов в различные части Британии и повелел оповестить духовенство и жителей о доставке камней, а также, чтобы оповещенные им об этом собрались на горе Амбрия и с радостью, воздавая убитым почести, украсили их могилы. По его указу туда явились епископы и аббаты и прочие его подданные из всех сословий. И когда все собрались, и настал заранее назначенный день, Аврелий, возложив на свою голову королевский венец, отметил торжественно праздник Троицы и три последующих дня посвятил торжествам. Между тем он пожаловал своим приближенным еще свободные почетные должности, дабы вознаградить их за преданность и труды. Поскольку два архиепископства, а именно Эборакское и Города Легионов, не имели над собой глав, он, вняв единодушным пожеланиям их населения, Эборакское отдал Самсону, мужу знаменитому и прославленному величайшим своим благочестием, а Города Легионов-Дубрицию, на которого, как на достойного пастыря, указал божественный промысел. Уладив эти и другие дела в своем государстве, Аврелий повелел Мерлину установить вокруг мо-гил убиенных камни, привезенные им из Ибернии (Ирландии), и тот, повинуясь королевскому приказанию, установил их вокруг могил не иначе, чем они были расставлены на горе Килларао в Ибернии, и доказал тем самым, что разум сильнее мощи.”

По другой версии, когда воины убедились, что никак не могут сдвинуть камни с места… “Мерлин узрел Утера, что был братом короля, и вот что сказал Мерлин-провидец: “Утер, отступи назад и собери своих воинов; станьте все неподалеку и прилежно смотрите, и замрите так, чтобы ни один человек не шевельнулся до того, как я скажу вам, что пора начинать”. Утер отступил назад и собрал своих воинов, так как что никого не осталось возле камней на расстояние брошенного камня. И Мерлин обошел вокруг и пристально поглядел. Трижды он обошел вокруг, и снаружи, и внутри, и при этом он шевелил своим языком, как будто пел молитвы. Затем он позвал Утера: “Поспеши ко мне, Утер, со всеми своими воинами и забирайте все эти камни. Не оставляйте ни одного: ибо теперь вы сможете поднять их, как комки из перьев. И по моему велению несите их к нашим кораблям…”[22]  Это и было сделано.

Так, например, и в эпосе финно-карельских народов, “Калевале”, воздействие слова представляется доминирующим по отношению к действию, которое в большинстве случаев без слова бессильно. При обращении к богам акцент делается не на ответной помощи богов, а на магической силе самого взывания, т.е. называние желаемого в будущем действия превращается в совершение этого в настоящем. Из всех возможных видов заклятий наиболее мощным является рассказ о первотворении мира и отдельных его частей, это знание делает героя практически непобедимым. Величайшим оказывается не самый воинственный, а самый мудрый.

Мерлин, конечно же, аморален, точно Трикстер, с точки зрения существующей современной ему (христианской) этической системы средневекового читателя и слушателя. Он сводник (как и породивший его Нечистый, или же инкуб), он помогает обманом овладеть чужой женой[23] — королю Утеру Пендрагону леди Игрейной. Однако, без этого не было бы рождено самого Артура и не было бы его воспитания сэром Эктором (Мерлином)[24], равно как не существовало бы ни самого Круглого Стола, ни даже самих рассказов о нем. Именно с этого возмутительного проступка чародея и начинается сам Артуровский цикл. Таким образом, хотя Мерлин и выступает нарушителем социального запрета, он инициирует последующее мифологическое действие.

Именно Мерлин собирает Артуру сорок восемь участников Круглого Стола.[25] Именно он направляет действия рыцарей к поиску языческой святыни — Чаши Грааля и в конце концов помогает Персевалю проникнуть в замок Грааля, добыть Грааль и стать королем.[26]

И это Мерлин измышляет хитрый трюк с погруженим меча[27] в камень (Скалу Времен, Мировую Гору в самом раннем своем значении), чтобы постоянно держать соревнующихся баронов и претендентов на трон в пределах досягаемости и в боевой форме.

Именно Мерлин советует людям Артура (вопреки рыцарской традиции биться в чистом поле при свете дня и пред очами Господа) нападать на противников в полночь, когда те спят по шатрам.[28] Хотя на следующий же день дает прямо противоположный совет.[29]

Мерлин, как и Один согласно “Перебранке Локи”, неправому дарует победу, так, словно Гермес, он усыпил короля Пелинора, который в честном поединке одолел Артура, и “тот упал в глубоком сне”. Кроме того Мерлин крадет рыцарского коня усыпленного им Пелинора.[30] Поведение по меркам эпохи рыцарства тоже неэтичное.

Мерлин помогает Артуру добыть Экскалибур у Владычицы озера, но ценен даже не сам меч, а ножны, ибо пока они на боку у владельца, как бы он ни был ранен, из его ран не прольется ни капли крови.[31] И надо думать, что использование такого оружия в турнирах не вполне этично.

Трикстер стоит на грани мира человеческого общества и первобытного мира Дикой Природы, поэтому с точки зрения социального человека смешон, нерассудителен или бессознателен.

У Гальфрида Монмутского, одного из первых авторов, у кого мы встречаем имя Мерлина в поэме 1130-1140 гг. “Жизнь Мерлина”, рассказывается о том, как потеряв друзей во время одной из битв убитыми, Мерлин обезумел и ушел в Лес, став его частью:

“Тою порой, как Мерлин бесчетными стонами воздух

Полнил, безумье его обуяло: покинув украдкой

Всех, в леса он бежал, чтоб люди его не видали.

В дебри входит Мерлин, он рад, что под вязами скрылся,

Диким дивится зверям, наполянах щиплющим травы.

То за одним побежит, то другого резво обгонит,

В пищу коренья трав и в пищу идут ему травы,

В пищу идут с деревьев плоды, ежевика лесная.

Стал он лесным дикарем, как будто в лесах и родился.

Лето все напролет, ни одним человеком не найден,

Он скрывался в лесах, щетиной, как зверь, обрастая.”[32]

Заметим, что не уходит в монахи, не запирается в келье, возвращается в Дикую Природу. Любопытно, что “безумье” Мерлина было укрощено песней путника, встретившегося ему в лесу и посланного на розыски Мерлина. Этот эпизод, кстати, указывает на отношение к самой песне, как независимой форме сознания. Вспомним, хотя бы, как эллинский герой Орфей спас свой песней аргонавтов, обезумевших от пения сирен.

Еще один примечательный эпизод биографии Мерлина по Гальфриду Монмутскому, когда, проведя годы в лесу,[33] Мерлин является за обещанной ему женщиной — Гвендолоеной, прознав, что она вышла замуж за другого. Тут найдем и лицедейство, и звериную натуру трикстера-Мерлина, и вожделение — словом все то, что обнаружим и у аркадского Пана, и отца его Гермеса, и у Одина:

“Верно, в разлуке меня покинула Гвендолоена,

К мужу новому льнет, его объятиям рада.

Значит, я побежден, и другой наслаждается ею!

Значит, пока я вдали, у меня мое отняли право!

Значит, так! Ведь ленивых в любви всега одолеет

Тот, кто в любви не ленив, кто далеко нейдет, кто под боком.

Я не завидую: пусть в добрый час берет себе мужа,

Счастливо с новым живет — с моего изволенья — супругом.

Завтра, лишь только рассвет заблестит, туда я отправлюсь

И отнесу я дары, что ей обещал при уходе.”

Молвив, он обошел лесистые долы и дебри,

Много оленьих стад собрав в единое стадо,

Ланей прибавил к нему и косуль, на оленя уселся

И, чуть лишь день занялся, пред собою погнал свое стадо,

В дом поспешая, куда вышла замуж Гвендолоена.

Прибыл туда, терпеливо стоять заставил оленей

Перед дверьми он, а сам стал кликать Гвендолоену:

“Гвендолоена, спустись: тебя дары ожидают”.

Быстро спустилась к нему, улыбаясь, Гвендолоена,

Стала дивиться, что муж верхом на олене приехал

И что послушен олень, и что столько диких животных

Мог Мерлин и собрать, и гнать один пред собою,

Словно отару пастух на пастбище гонит привычно.

Новый супруг подошел к окну высокому, глянул,

Всадник какой у порога стоит, и дивясь, засмеялся.

Вещий Мерлин, как увидел его, как понял немедля,

Кто он, и рог отломил у оленя, верхом на котором

Ехал, и с силой тот рог в окно метнул, размахнувшись.

Так что совсем размозжил новобрачному череп и сделал

Вмиг бездыханным его, и жизнь по ветру развеял…”[34]

Эта жестокая проделка, достойная разве обиженного юнца, сошла бы Мерлину с рук, но он, “нашкодив”, пустился наутек на том самом олене, которому обломил рог. И вот представьте себе вещую царственную особу, которая свалилась в лесную реку со своего “коня”. Слуги, конечно, мигом изловили Мерлина и в путах привели его снова к сестре (жене короля). Но Мерлину за убийство ровным счетом ничего не было. Король над безумцем, мигом впавшим в печаль, сжалился и повел его развлекаться на рынок. Мерлин снова становится мудрым Стариком, прозревая, что де нищий, просящий там подаяние, переодетый скупой богач…

У Мелори Мерлин-оборотень более удачлив, он почти что всемогущий Старик, он способен неожиданно исчезать с глаз.[35] А также вообще очень быстро перемещаться и всюду на всех путях и дорогах успевать, удивляя тем Артура и его сподвижников.[36] Мерлин является разным людям в разном обличии, для них неузнаваемом, потом от открывается им, становится попутчиком, сопроводителем и советчиком[37]. Не чужд Мерлин и карнавальному переоблачению с последующим розыгрышем, он оборачивается жонглером, отшельником, старцем, карликом и оленем.[38]

“Наряжен же Мерлин был так, что король Артур его не признал, ибо он был весь укутан в черную овчину, обут в грубые сапоги, за спиною лук со стрелами, поверх плащ груботканный, и в обеих руках держал по дикому гусю. Было это наутро после Сретения Господня. Артур не признал его.

— Сэр, — сказал Мерлин королю, — пожалуйте меня подарком.

— Зачем же, — спросил король Артур, — должен я делать тебе подарок, мужичина?

— Сэр, — ответил Мерлин, — уж лучше вы отдайте мне в подарок то, чего нет у вас в руках, иначе утратите великие богатства. Ибо здась, в этом самом месте, где велась великая битва, лежит упрятанное в землю бесценное сокровище..

— Кто тебе это сказал, мужичина?

— Сэр, это сказал мне Мерлин, — ответил он.

Тут Ульфиус и Брастиас узнали его и стали смеяться.

— Сэр, — сказали эти два рыцаря, — ведь это Мерлин говорит с вами.

Король Артур тут сильно смутился и подивился он Мерлиновой хитрости, а равно и короли Бан и Борс. Так он их всех потешил.”[39]

Как отмечено Мэрион Вудман, “сконцентрированность на игре, включающей в себя противоположности и выходящей за их рамки, оказывается именно той энергией, которая заставляет колдуна и мага измениться.” В своей книге Вудман рассматривает великого Мерлина в несколько необычном ракурсе для этого, ставшего каноническим образа мудрого Старика, усматривая в его величественной натуре очевидные теперь черты Трикстера. [40]

Клоунская натура делает его образ исцеляющим, — пишет исследовательница, — раскрывая однобокую, эгоистичную, трагичную перспективу.

“Мерлин является тем архетипическим волшебником с чертами клоуна. Он сын дьявола, рожденный девственницей. Наследственность делает его очень важным трансформирующим образом для зависимых людей, ибо совмещает в себе свет Люцифера и самые приземленные черты зрелой девственницы. На первый взгляд, его двойственная или даже многомерная натура и его мошеннические и клоунские черты придают ему качества Мефистофеля, однако его знание прошлого и предвидение будущего свидетельствуют о более высокой степени сознания по сравнению с Артуром и его рыцарями, которые, действительно, совершенно бездумны и бессознательны. Именно благодаря этой более высокой степени осознания Мерлин, как и Грааль, выступает в образе спроецированного сознания, позволяющего выставлять напоказ человеческие ошибки и преступления. В качестве пророка дьявола, отправленного в мир Сатаной, он в большинстве случаев определенно считается Антихристом… Благодаря материнской добродетели дьявольское наследие Мерлина не может проявляться само по себе. Наиболее характерные дьявольские черты проступают в его колдовских чарах и в наслаждении от своих шуток над окружающими и желании их одурачить. Но по большому счету ни одна из этих черт не является губительной».[41]

Трикстер-Мерлин выступает, как Старый Мудрец с одной стороны и как юнец — с другой, дабы умалить чувство значимости Артура. У Мэлори встречаем весьма характерный для Трикстера эпизод, когда Мерлин, дабы преподнести очередной урок культурному герою Артуру предстает пред ним в нескольких ипостасях:[42]

“И в это время подошел к нему Мерлин в облике юноши четырнадцати лет, приветствовал короля и спросил, отчего он так задумчив.

— Тут поневоле задумаешься, — отвечал король, — ведь я видел сейчас величайшее на свете диво.

— Я знаю об этом, — сказал Мерлин, — не хуже тебя и самого, и знаю все твои мысли. Но ты глупец, что так близко к сердцу принимаешь то, в чем ты бессилен. Также знаю я, кто ты таков, и кто твой отец, и кем был ты зачат: ибо отец твой — король Утер, и зачала тебя от него Игрейна.

— Это ложь! — молвил король Артур. — Откуда тебе знать это, ведь ты годами не настолько стар, чтобы знать моего отца.

— Все равно, — отвечал Мерлин, — я знаю все это лучше, чем любой другой человек на свете.

— Не верю я тебе, — молвил король Артур, сильно гневаясь на отрока.

Тут удалился Мерлин и явился вновь в обличии древнего старца восьмидесяти лет. И Артур возрадовался, ибо этот старец был с виду очень мудр. Спросил его старец:

— Отчего ты так печален?

— Поневоле будешь тут печален, — отвечал Артур, — ибо много к тому причин. Только сейчас был здесь отрок, который поведал мне, чего, думается мне, не должен был он знать, ибо не вышел годами, чтобы знать моего отца.

— Нет, — сказал старец, — тот отрок поведал вам правду, и он многое рассказал бы вам, пожелай вы его выслушать. Но в недавнее время вы совершили поступок, за который Господь гневается на вас, ибо вы возлежали с сестрой вашей и от нее зачали сына, от руки которого погибнете вы и все рыцари вашего королевства.

— Кто ты таков, — вопросил Артур, — что приносишь мне такие вести?

— Сэр, я — Мэрлин, и я же являлся вам в обличии отрока.

— А-а, — сказал король, — ты удивительный человек. Но я более всего дивлюсь твоим словам, что я должен погибнуть в бою.

— Не дивитесь, — сказал Мерлин, — ибо такова Божья воля, чтобы тело ваше понесло кару за ваши дурные дела. Но сокрушаться должно более мне, — сказал Мерлин, — ибо мне предстоит погибнуть позорной смертью: быть заживо зарытым в землю; вы же умрете смертью славной.”

Так, и еще не раз, Мерлин проверяет претензии Артура на Силу и Власть.

Наконец, и гибель Мерлина случается, как у всякого Трикстера нелепо, по вине женщины, в которую Мерлин безумно влюбляется. Проявляя традиционные черты гиперсексуала, он “покоя ей не давал, он все время хотел быть с нею. И она была с ним ласкова и приветлива, пока не вызнала у него все, что хотела, и не переняла его искусство, а он без ума ее любил, так что жить без нее не мог… следовал он за ней повсюду, куда бы она ни направлялась. По пути не раз замышлял он овладеть ею тайно силою волшебных чар своих… (Увы, Мерлин опрометчиво — по словам Мэлори — дал клятву, что против своей возлюбленной не употребит магии). По пути он показывал ей многие чудеса, и так прибыли они в Корнуэлл. А он все замышлял овладеть ее девственностью, и так ей докучал, что она только и мечтала, как бы избавиться от него, ибо она страшилась его, как сына дьявола, но отделаться от него не могла никаким способом. И вот однажды стал он ей показывать великое чудо — волшебную пещеру в скале, прикрытую тяжелой каменной плитой. Она же хитро заставила его лечь под тот камень, чтобы могла она убедиться, в чем заключалась волшебная сила, а сама так наколдовала, что он со всем своим искусством уже не мог никогда поднять каменную плиту и выйти наружу…”[43]

Существует много версий гибели Мерлина, но во всех он становится добровольным или вынужденным пленником женщины на острове ли, в пещере ли, или в хрустальном замке. Эта тема подробно исследована, и вряд ли здесь можно сказать что-то новое.

Трикстер, увы, не всегда выходит победителем из затеянной игры, и может попасть впросак, оказаться жертвой собственной хитрости. И потому многочисленным подражателям славного Мерлина я не рекомендовал бы примерять на себя его одежды и его судьбу.

Опубликовано: Гаврилов Дмитрий. Трюкач Мерлин, сын Нечистого// «Порог», ежем. журнал, №7(134), 2006. С.1–8.

Полностью материал см.: Гаврилов Д.А. Трикстер Мерлин, сын Нечистого / Гаврилов Д.А. Трикстер. Лицедей в евроазиатском фольклоре. – М.: Социально-политическая мысль, 2006. — 240 с. C.197–215.

[1] Гальфрид Монмутский. История бриттов. Жизнь Мерлина. — М.: “Наука”, 1984.

[2] Подробнее см. Иванов К.А. Трубадуры, труверы и миннезингеры. — М.: Алетейя, 2001. — 360 с.

[3] Гальфрид Монмутский. Жизнь Мерлина. 228–244.

[4] Гаврилов Д. О функциональной роли Трикстера. Локи и Один как эддические трикстеры// Вестник Традиционной Культуры: статьи и документы. Вып. №3/ под ред. докт. филос. наук Наговицына А.Е., М., 2005. С.33–59.

[5] Гальфрид Монмутский. Жизнь Мерлина. 272–279.

[6] Называют и двух реальных прототипов Мирддина, это Мирдинн Виллт Шотландец, а другой — Мирддин Эмрис Уэльский, см. Кельтская мифология: Энциклопедия. — М.: Издательство Эксмо, 2002. — 640 с. С. 366–367, 400–400. Подробнее исторические корни Мерлина-Мирддина рассмотрены в книге: Комаринец А. Энциклопедия короля Артура и рыцарей Круглого Стола. — М.: ООО “Издательство АСТ”, 2001. С. 278–284.

[7] Гальфрид Монмутский. История бриттов…

[8] Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть I. Главы VI–VIII.

[9] Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть III. Глава XIV.

[10] см. например его предсказание Артуру, что Гвинивера изменит тому с Ланцелотом — Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть III. Глава I. Или о смерти Артура и самого Мерлина — Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть I. Глава XIX.

[11] Гальфрид Монмутский. История бриттов

[12] Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть II. Глава XI.

[13] Обращает на себя внимание, что Вещий Боян из “Слова о полку Игореве” — наследник бога славян Велеса, наследники греческого Гермеса также обладают особым даром владения языка, наконец, и германский Один дарует скальдам “мед поэзии”. Подробнее о Талиесине и его творениях см. История Талиесина (Hanes Taliesin)/ Мабиногион: Легенды средневекового Уэльса. — М.: Аграф, 2002. — 416 с. C. 379–381, 237–260.

[14] Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть II. Глава XIX.

[15] Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга III. Часть II. Глава II.

[16] Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть II. Глава XV.

[17] Гальфрид Монмутский. История бриттов. 128–130, см. также: Кельтская мифология: Энциклопедия. — М.: Издательство Эксмо, 2002. С. 366.

[18] Уэльс: Хроники бриттов. Книга сказаний/ Перевод с английского, сост. и коммент. С.Шабалова. — М.; — Спб., 2005. C. 59–67. (извечение из “Брута” Лайамона — Layamon’s Brut, or Chronicl of Britain… London, 1847, Vol.2, P.286–309)

[19] Гальфрид Монмутский. История бриттов. 128-130.

[20] “Велико было ликование среди людей, и все ради прибытия Мерлина, который не был сыном человека. Жаль, что на свете не было мудреца, который бы знал, чьим сыном Мерлин был, — лишь Господь один знал это, который все проницает ясно!” — Layamon’s Brut, or Chronicl of Britain… London, 1847, Vol.2, P.286–309.

[21] Layamon’s Brut, or Chronicl of Britain… London, 1847, Vol.2, P.286–309.

[22] Layamon’s Brut, or Chronicl of Britain… London, 1847, Vol.2, P.286–309.

[23] Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть I. Глава I.

[24] Хотя Мерлин, прежде чем обернуть Утера истинным мужем леди Игрейны, выторговывает у него право взять у него ребенка от этой связи, по версии Томаса Мэлори Мерлин в одежде нищего принимает младенца Артура, именарекает его, и относит в семью Эктора, то есть выполняет функции посредника, подобного Гермесу (если вспомнить его “беготню” с Дионисом). В XIX главе, книги первой, части первой, Игрейна сама утверждает, что ее ребенок был отдан Мерлину на воспитание.

[25] Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть III. Глава II.

[26] Stewart, R.J. & Matthews, John (ed.s). Merlin throught the Ages: A.Chronolpgical Anthology and Source Book. London, 1995

[27] Как мы помним, в германских сагах это делает Трикстер Один — «Сага о Волсунгах», III. в пер. Б. Ярхо/ Корни Иггдрасиля (Эдда. Скальды. Саги), сб. под ред. О.Смирницкой, — М.: “Терра”, 1997.

[28] Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть I. Глава XI.

[29] Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть I. Глава XII.

[30] Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть I. Глава XXII.

[31] Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть I. Глава XXIII.

[32] Гальфрид Монмутский. Жизнь Мерлина, 72–83.

[33] Мерлин по одной из версий друид и является “вепрем Броселиандского леса”. См. Н.С. Широкова Культура кельтов и нордическая традиция античности. — Спб.: Евразия, 2000. С. 229, 236.

[34] Гальфрид Монмутский. Жизнь Мерлина, 441–470.

[35] Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть I. Глава VII.

[36] Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть I. Глава XI; Часть II. Глава IX.

[37] Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть II. Глава VIII.

[38] Иванов К.А. Трубадуры, труверы и миннезингеры. — М.: Алетейя, 2001. С.213

[39] Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть I. Глава XV.

[40] Мэрион Вудман. Волшебники, Трикстеры и клоуны: проявление маскулинности в зависимостях и пристрастиях/ Мэрион Вудман. Опустошенный Жених. Женская маскулинность: Аналитическая психология / Пер. с англ. Валерия Мершавки. — М.: ИНФРА — М.: 2001.  С 36–59.

[41] Emma Jung and Marie-Louise von Franz, The Grail Legend, p. 355.

[42] Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть I. Глава XIX

[43] Томас Мэлори. Смерть Артура. Книга I. Часть IV. Глава I.

«…хитроумные дети бога Гермеса искусные в кознях» (Аполлоний Родосский)

Среди смертных есть лишь один герой, сопоставимый в полной мере по хитрости и беспринципности с богом Гермесом — это Одиссей — «недостойный, ненавистный блаженным богам» по словам Гомера («Одиссея», X. 72–75).

На свойства Одиссея как Трикстера (трюкача) одним из первых обратил внимание профессор Гарвардского колледжа Джозеф Руссо, автор оксфордских комментариев к бессмертной поэме Гомера:[1]

«Есть в эпосе древних греков культурные герои: Геракл, Персей, Тезей, Ясон, Ахилл, Аякс — все они встречают на своем пути сверхчеловеческие препятствия и преодолевают их благодаря своей отваге и силе, иногда при небольшой поддержке хитрого маневра, магических действий или божественного помощника. Одиссей изначально творит хитрость и коварство, иногда слегка поддерживаемые отвагой и силой. Он также получает значительную помощь от богов, обычно от Афины, традиционно считающейся богиней мудрости, хотя более точно было бы назвать её богиней хитрого, изощренного ума — таков перевод греческого слова metis, обозначающего, помимо этого качества, еще и имя титаниды, которую Зевс проглотил, после чего у него из головы родилась Афина. Если Одиссею покровительствует дочь Хитрости, которая сама есть воплощение хитрости, то не приходится удивляться, что Одиссей обычно добивается успеха при помощи врожденной хитрой изобретательности»… Доставшейся ему по наследству от самого Гермеса, — добавлю я.

Одиссей и Гермес в поэмах Гомера практически не встречаются друг с другом. Разве что «Эрмий, в бедах покровитель» спас своего правнука и его спутников от колдовства Цирцеи («Одиссея», XXIV, 10).

Но именно к нему, красноречивому предку, а значит, покровителю всего рода, взывает хитроумный Одиссей в трагедии Софокла, когда оставляет Неоптолема наедине с Филоктетом. Препоручая саму беседу сыну Ахилла, Одиссей просит Гермеса помочь, уговорить Филоктета — прибыть под Трою, ибо сказано, что только тогда падет Троя-Илион («Филоктет», 134):

«Я ухожу — теперь твоя забота.

Пусть нас ведет Гермес — Водитель душ

С Афиною, заступницей моею.»

«Гомеровский Одиссей, — высказывает гипотезу Джозеф Руссо, — герой эпической традиции бронзового века, скрывает в себе другую, теневую, фигуру Одиссея — потомка бога-Трикстера Гермеса (впрочем, эта традиция сохранилась и в средневековой Европе, у дьявола (греч. “клеветник”) всегда есть ученик, не столь могущественный, но достаточно хитроумный)… У Гермеса был сын по имени Автолик, который унаследовал от отца многие отрицательные качества, но, как ни печально, ни одного положительного. Он похищал скот, пользуясь своей способностью делать предметы невидимыми, и повсеместно приобрел дурную славу обманщика. Его обычным приемом была манипуляция в своих интересах теми, кто имел несчастье иметь с ним дело, при помощи ложных клятв и обещаний. Его внук, Одиссей, унаследовал от деда эти неприглядные качества — так же, как и дурное имя (“Одиссей” и означает “тот, кто причиняет горе или боль”) — но в ослабленной форме, в сочетании с некоторыми из не столь одиозных качеств своего прапрадеда Гермеса…»

Как весьма метко подмечено в одной из работ Мэрион Вудман, “Волшебники, Трикстеры и клоуны…”: “Клоун знает, какая возникает боль, когда мы вынуждены пожертвовать всеохватывающим эгоцентрическим обладанием. Это обладание делает нас очень чувствительными к потерям, отдавая должное ведущей к свободе отстраненности. Энергия клоуна сосредоточена на тончайшей грани между слезами и смехом, личной трагедией и божественной комедией.”

Напомню, кто таков Автолик. Это плод насилия бога Гермеса, совершенного над четырнадцатилетней дочерью Дедалиона, Хионой (Овидий. Метаморфозы. XI, 303–317):

«Раз возвращались вдвоем Аполлон и Майей Рожденный,

Первый из Дельф, а второй — с вершины Киллены; и оба

Сразу узрели её и сразу же к ней воспылали.

Но упованья любви Аполлон отлагает до ночи.

Тот же не в силах терпеть — и тростью, сон наводящей,

Девьих касается уст: та спит под могучим касаньем.

Силою взял её бог. Ночь в небе рассеяла звезды.

Образ старухи приняв, и Феб достигает блаженства.

Вот уже сроки свои исполняет созревшее чрево:

Хитрый родился побег от ствола крылоногого бога.

Звался Автоликом он, на всякие ловок проделки,

Сделать свободно — и тем он искусства отца не позорил —

Белым он черное мог и из белого черное сделать.

Фебов же сын у неё — ибо двойней она разрешилась —

Был Филаммон, знаменитый игрой на кифаре и пеньем.»

Получив уже в свою очередь от Автолика в наследство умение “скрываться и давать клятвы”, Одиссей хорошо знал, как связать других клятвой, как и где самому применить ту или иную клятву и как при этом выйти сухим из воды.

Есть у Одиссея и еще один мифологический предшественник, с которым Одиссея сравнивали — это Сизиф.  И по одной из послегомеровских версий именно он истинный отец Одиссея. Мы находим при этом миф о столкновении Трикстеров.

«Меркурий дал в подарок рожденному им от Хионы Автолику способность быть первейшим вором и никогда не уловляться в воровстве, а будучи же пойманным, изменяться в какой угодно вид: из белого в черный, из черного в белый, из безрогого в рогатый, из рогатого в безрогий. Когда Автолик начал делать постоянные набеги на скот Сизифа и Сизиф не был в состоянии его поймать, то последний заметил, что у него совершается кража, так как количество скота у Автолика увеличивалось, а у него самого уменьшилось. Чтобы его поймать, Сизиф сделал заметку на копытах скота. И когда Автолик украл обычным способом скот, то Сизиф явился к нему, опознал по копытам свой скот, который тот украл, и увел его. Задержавшись же там, он овладел дочерью Автолика, Антиклеей. Впоследствии она была выдана замуж за Лаэрта, и от неё родился Одиссей…» (Гигин. “Сказания”, 201).

Если снова обратиться к трагедии Софокла “Филоктет”, мы обнаружим там такой намёк на духовное происхождение этой бестии: Одиссей — “сын, Сизифом проданный Лаэрту”. Образ ли это, сплетня ли из уст Филоктета в адрес ненавистного ему Трикстера? Вероятно, это метафора, потому что в обратном порядке Филоктет применяет её к Неоптолему, который, хоть и завладел луком Филоктета по напущению Одиссея неправыми речами, возвращает владельцу его оружие. Благородство в Неоптолеме побеждает, и Филоктет говорит: “Да, да, — ты показал, какой ты крови: ты не Сизифов сын, ты сын Ахилла” (Софокл. «Филоктет», 1334–1335).

Но стоит, в самом деле, упомянуть и о том, кто же такой Сизиф. Царь Сизиф — основатель одного из славнейших и древних городов Эллады Коринфа, крупнейшего торгового центра (прежде этот город назывался Эфирой), учредитель Истмийских игр, зять самого титана Атланта. Многие помнят, что этот человек отбывает вечное наказание в мрачном царстве Аида, пытаясь закатить на вершину горы огромный камень (ибо если он это сделает, то освободится), который в принципе нельзя закатить. Отсюда и обозначение работы, которая не приносит результата, “Сизифов труд”. Однако, не многие знают, за что же так пострадал Сизиф. Формально за то,что совершал разбойные нападения на путников, грабил и жестоко убивал их, придавливая как раз огромным камнем.

Аполлодор высказывает версию, что “такому наказанию он был подвергнут из-за Эгины, дочери Асопа. Когда Зевс тайно похитил его, Сизиф, как говорят, рассказал об этом искавшему её Асопу” (Аполлодор. Мифологическая библиотека, I.IX.3). Итак, перед нами культурный герой, который во всеуслышанье сказал правду о верховном правителе олимпийских Богов и людей, сладострастном Зевсе, этим он, словно Трикстер, пошел против существующего авторитета.

Конечно, не всякий, кто восстает против существующей власти, Трикстер. К тому же, хоть и соблазнительно увидеть в том провидческий дар Сизифа, ведь он откуда то узнал, кто совершил похищение — это объясняется проще. Асопа и Сизифа связывают хотя и не прямые, но династическо-родственные узы через жену Сизифа. Само собой Асоп пришел в Коринф к царю, как мудрому правителю, который, сопоставив всё то, что он знал о похищениях, мог логически вычислить имя вора.

Но у Сизифа есть и ряд других черт Трикстера. Как мы видели выше, он не просто умен и хитер, он способен изменить свой образ, то есть обернуться, и он гетеросексуален.

Традиция рисует Сизифа хитрым стяжателем, презирающим законы богов и людей. Ненавидя своего брата Салмонея, Сизиф замыслили убить его и запросил оракул Аполона, как это совершить. Оракул ответил, что Салмонея могут погубить только дети его дочери Тиро, если они родятся от Сизифа. Тогда Сизиф стал любовником своей племяницы, и от этой связи родились близнецы. Предупрежденная оракулом Тиро, чтобы спасти отца, убила своих детей (Гигин. “Сказания”, 60).

Вот как пересказывает Н.А. Кун, опираясь на недоступную нам поэму “Героини” Овидия, а также гомеровскую “Илиаду”, несомненно, главную причину — почему Боги наказали Трикстера Сизифа, как нарушителя космического порядка, опровергателя самих устоев равновесия Жизни и Смерти (см. “Легенды и мифы Древней Греции”):

Никто во всей Греции не мог равняться по коварству, хитрости и изворотливости ума с Сизифом. Сизиф благодаря своей хитрости собрал неисчислимые богатства у себя в Коринфе; далеко распространилась слава о его сокровищах (Д.Г. — это к вопросу о тяге Трикстера к наживе и покровительстве им торговле и грабежу).

Когда пришел к нему бог смерти мрачный Танат, чтобы низвести его в печальное царство Аида, то Сизиф, еще раньше, почувствовав приближение бога смерти, коварно обманул бога Таната и заковал его в оковы. Перестали тогда на земле умирать люди. Нигде не совершались большие пышные похороны; перестали приносить и жертвы богам подземного царства. Нарушился на земле порядок, заведенный Зевсом (Д.Г. — вспомним, что титан Прометей, похититель божественного огня, посоветовал людям не возносить требы на костер и лишить богов воскурений, которыми те якобы насыщаются).

Тогда громовержец Зевс послал к Сизифу могучего бога войны Ареса. Он освободил Таната из оков, а Танат исторг душу Сизифа и отвел её в царство теней умерших.

Но и тут сумел помочь себе хитрый Сизиф. Он сказал жене своей, чтобы она не погребала его тела и не приносила жертвы подземным богам. Послушалась мужа жена Сизифа. Аид и Персефона долго ждали похоронных жертв. Всё нет их! Наконец, приблизился к трону Аида Сизиф и сказал владыке царства умерших, Аиду:

– О, властитель душ умерших, великий Аид, равный могуществом Зевсу, отпусти меня на светлую землю. Я велю жене моей принести тебе богатые жертвы и вернусь обратно в царство теней.

Так обманул Сизиф владыку Аида, и тот отпустил его на землю. Сизиф не вернулся, конечно, в царство Аида. Он остался в пышном дворце своем и весело пировал, радуясь, что один из всех смертных сумел вернуться из мрачного царства теней.

Разгневался Аид, снова послал он Таната за душой Сизифа. Явился Танат во дворец хитрейшего из смертных и застал его за роскошным пиром. Исторг душу Сизифа ненавистный богам и людям бог смерти; навсегда отлетела теперь душа Сизифа в царство теней.

По другой версии, которая представляется более традиционной, именно лукавейший Гермес сумел перехитрить Сизифа и доставить его в Аид на вечные муки (Схолин. Комментарии к “Идиаде” Гомера, VI. 153).

В любом случае, Сизифа погубила самоуверенность. Напомним, что эддический бог-трикстер Локи спрятался от асов в водах водопада в виде лосося, но поскольку он мастерил перед этим первую в мире сеть, по её обрывкам “умница” Квасир понял, что этим можно Локи поймать.

Да и Гермес не был бы Трикстером, если бы не было бы хотя бы одного случая, когда он угодил бы в западню (впрочем, неотмщенным он тоже не остаётся):

«Меркурий, сын Юпитера и Майи, одной из Плеяд — наставник в красноречии и мире, передаватель божьих вестей. Был он также изобретателем палестры (борьбы), о чем рассказывается следующим образом. Некий аркадский царь Хорик имел сыновей Плексиппа и Энета и дочь Палестру. Когда юноши случайно вступали между собой в состязание, они испытывали напряжение благодаря давлению и напору своих тел. Так как они делали это в присутствии отца и тот получил от этого нововведения удовольствие, то отсюда произошла определенная игра. Сестра юношей Палестра сообщила об этом Меркурию, который был в неё влюблен. Когда же тот увидел это нововведение, он с умыслом научил людей еще более полному искусству. Получивши об этом сведения от сестры, юноши сообщили об этом старику. Тот больше разгневался на сыновей за то, что они не преследовали такого вора Меркурия.

Тогда они, найдя его спящим на горе, обрубили ему руки, откуда и он сам и гора стали называться Килленскими, потому что по-гречески cylloys называют тех, кто лишен какой-нибудь части тела. Отсюда и некоторые обращающие на себя внимание предметы, вроде безруких символов, мы называем гермами. Громко нажаловавшись Юпитеру, Меркурий заставил растерзать Хорика и собрать в мешок, а в вознаграждение своей возлюбленной Палестры он приказал всякое упражнение, совершаемое телом, называть палестрой. Другие полагают, что “Меркурий” произошло у латинян из “Медикуррий”, потому что он постоянно бегает между небом и миром подземным. Он также есть бог товара. То, что он имеет крылья на шляпе и на ногах, некоторые хотят объяснить быстротой речи, наставником в которой он является. Ему придается герольдов жезл (caduceus) пото­му, что он при помощи доверия приводит (conducat) врагов к дружбе. Этот прут опутан змеями, потому что как эти последние, забыв свой яд, вступают между собою в общение, так и враги, пренебрегши своей враждой…» (Сервий. Комментарии к поэме Вергилия. “Энеида”, VIII, 138).

Также и сам наследственный Трикстер Одиссей, вследствие убежденности в своей изворотливости, иногда попадается в ловушку, ему расставленную. Аполлодор пересказывает известный миф, когда Одиссей не хотел принимать участие в походе (на Трою) и притворился безумным. Тогда Паламед (сын Навплия, и потомок Прометея) изобличил его в притворстве: он последовал за Одиссеем, притворился безумным, и, оторвав Телемаха от груди Пенелопы, стал вытаскивать меч, будто бы с целью убить. Боясь за своего сына, Одиссей признался, что безумие его было притворным и принял участие в походе (по другой версии Паламед положил на пашню сына Одиссея, и Одиссей остановил плуг, чтобы не поранить сына).

Впрочем, со свойственной Трикстеру жестокостью Одиссей отыгрался на разоблачителе. В ходе Троянской войны Одиссей, захватив в плен фригийца, заставил его написать письмо, уличающее Паламеда в измене: Приам будто бы обращался к Паламеду. Спрятав золото в палатке Паламеда, Одиссей кинул табличку с письмом посреди лагеря. Агамемнон прочел это письмо, и, найдя золото, передал Паламеда союзникам как предателя. Те его побили камнями (Аполлодор. Эпитома. III. 7–8).

Платон в «Горгии» упоминает Трикстера Терсита (еще одного из погубленных Одиссеем, не терпящим ни соперников, ни кривых зеркал) среди «других мерзавцев из простого звания» (525 d). Говорит это Сократ в речи о Смерти и Аиде в диалоге, посвященном риторике. В «Государстве» вновь появляется Терсит, «всеобщее посмешище», выбирающий себе в Аиде облик обезьяны (620 с).

Вот как о Терсите рассказывает Гомер в «Илиаде» (II, 212–277):

«Вечно искал он царей оскорблять, презирая пристойность,

Всё позволяя себе, что казалось смешно для народа.

Муж безобразнейший, он меж данаев пришел к Илиону;

Был косоглаз, хромоног; совершенно горбатые сзади

Плечи на персях сходились; глава у него подымалась

Вверх острием, и была лишь редким усеяна пухом.

Враг Одиссея и злейший еще ненавистник Пелида,

Их он всегда порицал; но теперь скиптроносца Атрида

C криком пронзительным он поносил…».

«Роль Терсита [у Гомера] исчерпывается тем, что он «поносит бранными словами царей, первоначально принося царям регенерацию в культовом акте публичной брани и публичного обличения. И весь разбираемый эпизод еще полон ритуальных остатков: Одиссей как это водится при Сатурналиях, бьет шута («набитый дурак»),и сцена побоев проходит в обстановке общего смеха и глумления, подобно всем эпилогам культово-маскарадной смерти, до Христовой включительно… Шут представлял собою одну из метафор смерти, как царь — одну из метафор жизни. Сатурналии показывают единство этих двух аспектов в одном лице «шутовского царя», где эквивалентами «шута» являются «узник», «раб», «дурак» и «разбойник», resp. «вор». Этот шутовской царь есть столько же царь, сколько и раб; идея праздника — представить переход смерти в жизни, смену старого и нового года, регенерацию из вчерашнего умирания (его метафоры — «узы», «рабство») в сегодняшнее новое оживание («царствование»). Функции этого перехода несет шут, как олицетворение брани-насмешки, смеха и глупости — трех метафорических передач образа плодородящей смерти…

В угрозе Одиссея Терситу, свернуто дана и заключительная часть шутовского обряда: Терсита разденут донага, изобьют и прогонят из стана, как всех Сатурналиевых шутов, козлов отпущения, фармаков и т.д. И потому-то в загомеровском эпосе и в греческом фольклоре Терсит оказывается убитым, причем в одном случае он умирает от пощечины, в другом его сбрасывают со скалы — два обрядовых приема в этого рода праздниках.» (Фрейденберг О.М. Терсит. // Яфетический сборник. Т.6. Л., 1930).

Одиссей принуждает Ахилеса, рядившегося в женские наряды, обнаружить себя и принять участие в Троянской войне, этим он погубил Ахилла. Под видом купца, Одиссей привез товары на остров, где скрывался Ахиллес. Среди них было и оружие. Затрубив сигнал тревоги в рог, Одиссей вынудил Ахиллеса выявить свои мужские качества — герой бросился к оружию (Аполлодор. Мифологическая библиотека, III.XIII.8).

Одиссей высаживает укушенного змеей Филоктета (владеющего стрелами и луком Геракла) на остров, но когда грекам предсказывают, что без этих стрел им города не взять, Одиссей отправляется за Филоктетом и привозит его под стены Трои (Аполлодор. Эпитома, III, 26; V, 8). Вот как он инструктирует Неоптолема, который должен уговорить Филоктета все-таки помочь грекам, которые бросили его в беде. В этом весь Трикстер (Софокл. «Филоктет», 77–84):

«Ты должен хитрый выдумать рассказ,

Чтобы похитить лук непобедимый.

Ты знаю, сын мой, не рожден таким,

Чтоб на обман идти и на коварство, —

Но сладостно… торжествовать победу!

Решись! Вновь станем честными… потом…

Забудь же стыд, — всего на день один

Доверься мне… а после почитайся

Весь век благочестивейшим из смертных!»

А вот характеристика Одиссея из уст Филоктета (Софокл. «Филоктет», 411–415):

“… Узнаю

Атридов руку, руку Одиссея.

О, у него всегда дурные речи

На языке; лукавый негодяй,

Стремится он всю жизнь к бесчестным целям.”

Мотивы Трикстера никогда не понятны окружающему социуму, между тем Одиссей высадил Филоктета на остров, потому что рана его гноилась, и он мог стать источником заразы для воинов-ахейцев, плывущих под Трою. Громкими криками и стонами он мешал им спать. Конечно, гуманней было убить, раз нельзя вылечить. Но Трикстер не знает боли, и не знает гуманности, он поступает так, как часто поступают и с ним. И опять же, дабы совершить социально-культурное действие — победить, опрокинуть Троянцев в согласии с предначертанием Богов, именно Одиссей инициирует возвращение Филоктета с отравленными стрелами Геракла в войско ахейцев.

Перевоплотившись в нищего, Одиссей проникает и в Трою, чтобы похитить изображение Афины Паллады, а затем, обернувшись бродягой, — и в свой дом, отомстить женихам. Он, словно ведомый Гермесом, сеет повсюду смерть и страдания (Аполлодор. Эпитома. V, 13). Не забудем классическую шутку Одиссея, попавшего в плен к циклопу Полифему и предусмотрительно назвавшемуся именем “Никто”. Когда ослеплённый Одиссеем циклоп стал звать собратьев на помощь, те спросили его, кто же посмел сотворить эдакое зло, и получив ответ, что “Никто”, бросили Полифема одного в его горе и беде.

Кстати, Одиссею досталось в наследство не только хитроумие, но и красноречие. Вспомним, хотя бы, как Одиссей воодушевлял ахейцев, когда дело под Трое казалось безнадежно проигранным. Еще более показательна изворотливая и велеречивая речь Одиссея-Улисса пред ахейскими вождями в споре о доспехах Ахилла, когда он победил силой слова могучего и простодушного Аякса (Овидий. Метаморфозы, XIII, 354–394). Следствием стало помешательство Теламонида и его самоубийство.

Когда та же Елена, подозревая неладное, подошла к Троянскому коню и стала звать греческих героев, подражая голосам их жен, то Одиссей, сидевший в коне, и придумавший эту хитрую комбинацию, не дал грекам выдать себя, зажав им рты (Аполлодор. Эпитома, V, 19).

Одиссей и предводительствует греческим десантом, засевшим в чреве коня. Его родич и друг, тоже внук Автолика, и правнук Гермеса — Синон выступил в этом эпизоде мнимым перебежчиком и убедил троянцев, что ахейцы уплыли.

«В отличие от своего деда Автолика, — замечает Джозеф Руссо, — Одиссей обычно пользуется своей хитростью и изобретательностью для достижения благих целей — например, эти его качества не раз спасают его самого и его спутников от различных опасностей. И, как и пристало Трикстеру, он иногда испытывает искушение послать всё к чёрту и погубить какой-нибудь выходкой тех самых людей, которых только что спас, как чуть было не случилось в случае с циклопами и с ветрами Эола, и в конце концов случилось в эпизоде с Лестригонами. Способность Одиссея контактировать с людьми и служить посредником в их контактах вместе с его высокой мобильностью и постоянным поиском приключений напоминает (предка) Гермеса — бога путешественников, перекрестков, взаимодействий и удачи. А долгое возвращение Одиссея в свое царство описывается как возвращение самого царства к законности и порядку под управлением добродетельного правителя. Однако указания на то, что Одиссей до Троянской войны был добрым и любимым народом царем Итаки, странно контрастируют с его развитой способностью причинять боль, страдания, потери и смерть удивительно большому числу людей. Он является причиной гибели своих спутников после того, как они съедают священных быков бога Солнца и ста восьми женихов Пенелопы, которые рассматриваются как параллель его спутникам (те и другие именуются “глупцами, погибшими из-за своего безрассудства”); он является причиной гибели овец феаков, которые помогают ему в возвращении домой; он причиняет циклопу Полифему сильную боль и ослепляет его; и, наконец, в последней книге он причиняет своему отцу ненужное беспокойство, прежде чем сбрасывает маску и показывает, что он и есть давно ожидаемый сын. Последний эпизод кажется настолько иррациональным, что некоторые критики считают его не принадлежащим Гомеру, а добавленным к поэме позже. Однако с точки зрения излагаемой здесь гипотезы всё правильно: беспричинное желание причинять боль является одной из характерных черт Трикстера.»

Если обратиться к эпизоду, когда по вине Одиссея, его жадности в споре о доспехах Ахилла, погиб Аякс Теламонид (Аянт — вождь саламинцев под Троей), то у Софокла в одноименной трагедии «Аянт» мы найдем мало лестного для Одиссея. Афина говорит о своем любимце: «всегда врагам удар готовит он нежданный», «как собака Лаконская, вынюхивает цель» (Софокл. «Аянт», 1–2; 7–8).

«Хор Аянту:

…Распуская облыжно пустую молву,

Всем нашептывать стал про тебя Одиссей.

Сплетник всех убедит! Кто теперь клевете

Не поверит?… Доволен рассказчик, а тот,

Кто рассказчику внемлет, — и вдвое!

Любо всем издеваться над горем твоим,

Все в великую душу без промаха бьют!»

(Софокл. «Аянт», 148–154)

Аянт называет Одиссея “хитрой лисой”, “гнусной мразью и болтуном” (Софокл. «Аянт», 103, 396, 382–389):

«Всё зрящий насковзь,

Всех бедствий орудье,

Хитрец Одиссей,

Грязнейшая мразь!

Срам войска!… Увы

Теперь ты ликуешь!

Злорадно теперь

Хохочешь, злодей!»

Разгадка страданий Аянта-Аякса в том, что «самонадеянных людей ввергают боги в бездну тяжких бедствий.» Аянт был груб с богами и Афиной, и когда она помогала грекам в битве, он отверг её помощь — «и жалкий трус с Богами одолеет» врагов (Софокл. «Аянт», 777–794):

Ужасно он ответил, несказанно:

«Царица, стой за спинами других, —

Коль в сече я, так не прорвут нам строя!»

Лживыми, но красноречивыми устами Трикстера Одиссея, Афина наказала Аянта, вселив в него безумие после того, как Аянту не достались доспехи павшего Ахилла.

Вот еще характеристика Одиссея (Софокл. «Аянт», 980–986):

«В душе своей черной,

В душе коварной

Смеется над горем,

Нежданно постигшим нас,

Многоопытный муж

Злорадным смехом!»

И еще одна, уже из уст другого античного автора (Пиндар. Немейские песни, 8 («Аянт», 23–28)):

«Кто не речист, но мощен душой,

Тот в скорбном споре уступает забвению,

А лучший дар достается искусной лжи —

Так тайными голосами

Услужили данайцы Одиссею,

И Аянт, обездолен золотым доспехом,

Встретил смерть.»

Двуличный Одиссей между тем, словно Джозеф из «Школы злословия» Шеридана, разыгрывает перед самим Агамемноном следующую нравоучительную сцену, упрашивая похоронить Аянта со всеми почестями, хотя сам же и орудие гибели этого славного героя.

Одиссей:

«Так слушай же. Молю тебя богами:

Не оставляй его непогребенным,

Не будь жесток, не поддавайся гневу

И ненавистью лютой справедливость

Не попирай. Ему всех ненавистней

Я в войске был с тех пор, как мне был отдан

Доспех Ахилла. Всё ж его позорить

Не стану, пусть он враг мой. Признаю:

Он был из нас, явившихся под Трою,

Всех доблестней, коль не считать Ахилла.

Его лишая чести, ты не прав.

Ведь не его, а божии законы

Ты оскорбляешь. Если умер честный.

Его нельзя бесчестить — пусть он враг.»

И вот уже все поверили в благочестие Одиссея, и сам Агамемнон, и хор, льстиво замечающий от имени народа, что «безумец лишь способен, Одиссей, сказать, что ты не мудрым уродился». И сводный брат самоубийцы Аякса Теламонида — Тевкр протягивает руку фактическому убийце брата, обманутый этой комедией, что разыграл пред всеми Одиссей. Он просит лишь Одиссея не участвовать в похоронах, и тот смиренно соглашается.

Как говорится: «Занавес»! Но цель оправдывает средства — греки снова едины, их войско не раскололось, а военный вождь греков себя не опозорил святотатством, и Боги снова к нему благосклонны.

«Неоптолем. Но не считаешь ты, что ложь — позор?

Одиссей. Нет, — если ложь бывает во спасенье.

Неоптолем. Ты не краснеешь сам от этих слов?

Одиссей. Коль виден прок, так действуй, не колеблясь.»

(Софокл. «Филоктет», 108–111)

Это в чистом виде задатки Макиавелли, задатки диктатора, типа Сталина.

Таким образом, можно считать доказанной гипотезу Джозефа Руссо, с исследования которого мы начали собственное. И хотя Руссо не утруждает себя доказательствами сам, но выражает её в концентрированной форме, достойной дальнейшего цитирования:

«В архаической фольклорной традиции, предшествовавшей созданию Гомером “Одиссей”, Гермес веками рассматривался как бог-Трикстер и божественный покровитель Одиссея; что же касается Афины, она в то время не имела никакого отношения к этому пользовавшемуся дурной известностью герою. Но при создании героической эпической поэзии, предназначенной для исполнения при царском дворе, нужна была новая парадигма — парадигма, которая воплощала бы более высокую мораль, создавала бы ощущение, что настоящее основывается на славном прошлом, и связывала бы героев с престижными божественными предками и покровителями. В качестве базы для такого эпоса прекрасно подходили легенды о Троянской войне и её героях. Так Одиссей утратил свое родство и особую связь со своим прапрадедом Гермесом, богом хитроумной изобретательности, и приобрел в качестве “приемной матери” Афину, “добрую” богиню цивилизованного разума. Вопреки тщательной переработке традиционного материала, которую предпринял Гомер, неустранимые противоречия, проявляющиеся в характере и действиях Одиссея, и само имя героя раскрывают архетип, стоящий за фасадом высокоморального эпического героя. Одиссей является фигурой гораздо более глубинной, чем любой другой персонаж древнегреческой героической традиции именно потому, что представляет собой проявление архетипа Трикстера — архетипа гораздо более парадоксального, чем архетипы героя, воина и царя.»

В заключение вниманию читателя еще одна трикстерная черта Одиссея. Многие не находят у него гиперсексуальных свойств, но они совершенно очевидны. Стремящийся к своей Пенелопе, Одиссей год провел на ложе волшебницы Кирки и прижил от неё сына Телегона. Затем семь лет он провел на ложе нимфы Калипсо, и та родила от Одиссея сына Латина (Аполлодор. Эпитома. VII, 16 и 24). Расправившись с женихами, Одиссей пошел в Эпир и там сошелся с царицей Каллидикой, от которой родился еще один сын — Полипойт. Оставив царство этому сыну, он вернулся на Итаку, а там узнал, что у него от Пенелопы есть еще один сын, помимо Телемаха, — Полипорт… И этот был далеко не последний.

Словом, последние годы Одиссея полны любовных приключений согласно Аполлодору (Эпитома, VII, 34–40) и не столь благочинны и целомудренны, как показывает Андрей Кончаловский, вслед за Гомером с настойчивостью избавляющий Одиссея от дурной наследственности.

Погиб Одиссей совершенно нелепо, как и водится у трикстеров. Он был убит собственным сыном Телегоном, который в поисках отца, заехал на Итаку и стал воровать Одиссеев скот. Одиссей настиг своего сына, но в стычке тот поразил его копьем, наконечник которого был сотворен из шипа ядовитого морского ската.

Хотя, возможно, всё было и совсем не так. Не мог же ошибиться предсказатель Тиресий у Гомера? («Одиссея». XI, 134)

«… смерть не настигнет тебя на туманном

Море; спокойно и медленно к ней подходя, ты кончину

Встретишь, украшенный старостью светлой, своим и народным

Счастьем богатый. И сбудется всё, предречённое мною.»

Опубликовано:  Гаврилов Дмитрий. Царь трикстеров Одиссей // “Реальный Мир”, ежемесячный журнал, вып. №1(1), М., 2006, С. 198–21, а также Гаврилов Дмитрий. Царь-трикстер — Одиссей //  “Порог”, ежемесячный журнал, №5 (132), 2006, С.1–5.

Полностью материал см.: Гаврилов Д.А. Гермес и Одиссей — Трикстеры Античности. Эпигоны и предшественники / Гаврилов Д.А. Трикстер. Лицедей в евроазиатском фольклоре. — М.: Социально-политическая мысль, 2006. — 240 с. C.109–145.

[1] Джозеф Руссо. Юнгианский анализ гомеровского Одиссея/ Кембриджское руководство по аналитической психологии. Под редакцией Полли Янг-Айзендрат и Теренса Даусона.

Nks 1867 Edda Opslag 92-93
Handskrift afdelingen
Det kongelige Bibliotek.

Основатель аналитической психологии, Карл Густав Юнг утверждал, что существуют психические структуры (архетипы), присутствующие в каждом из нас. Как гены определяют наше физиологическое развитие, так архетипы, словно инварианты, определяют характер нашего психологического развития. Наиболее распространенная формулировка определения архетипа звучит примерно так: форма без собственного содержания, определяющая и канализирующая психический материал. Юнг поясняет смысл архетипа, рисуя образ пересохшего русла реки, которое и определяет направление будущего потока, но не характер течения. Архетип сам по себе бессознателен, но может быть представлен в сознании в виде совершенно разных образов, в частности, это зависит и от культуры, к которой принадлежит человек, и от его личных представлений об окружающем мире. Одним из этнопсихологических инвариантов традиционной культуры является Трикстер.

Трикстеру посвящен ряд работ, подчас опровергающих одна другую. Это совершенно не удивительно с учетом противоречивости самого образа Трикстера. Уже термин “Трикстер” в буквальном переводе означает “обманщик, ловкач”, от “trick” — трюк, а производные формы: tricksy — ненадежный, обманчивый, шаловливый, игривый, разодетый, нарядный; tricky — сложный, запутанный, мудреный, хитрый, ловкий, находчивый, искусный — в зависисмости от контекста.[1]  В современном русском языке для данного понятия есть много слов-синонимов: шут, скоморох, плут, обманщик, лицедей, “дурак” — или иностранного корня — паяц. Все они в той или иной степени отражают стороны Трикстера, как вещи, объединяющей их в себе.

Поль Радин первым рассмотрел образ Трикстера в его эволюции, применительно к первобытной мифологии индейцев.[2] Иррациональное поведение Трикстера представляется ему, как возможность выхода низменных страстей, не признанных моральными устоями племени и строя. Этими безрассудными выходками Трикстер зачастую ломает имеющиеся традиции и зачинает новые. Так в мифологии индейского племени Виннебаго присутствует мотив перехода Трикстера в Культурного героя, стоящего на более высокой ступени развития.

Карл Густав Юнг в статье, изданной в качестве послесловия к книге Радина[3] отметил: “так как рассказы о трикстерах грубо примитивны, неудивительно, если человек видит в мифе просто плод раннего, архаического сознания…”[4]  “Мотив трюкача, — пишет Юнг, — проявляется не только в мифической форме, но также присущ ничего не подозревающему современному человеку, когда он чувствует себя игрушкой в руках «случая», который парализует его волю и действия своим откровенно злым умыслом. Мы тогда говорим о «вещах, приносящих несчастье», «заколдованности» и «зловредности» объекта. Здесь трикстер представлен противоречивыми тенденциями бессознательного… и в некоторых случаях — подобием второй личности детского или подчиненного характера… Я думаю, — пишет Юнг далее, — что нашел подходящее определение для этого компонента характера, когда назвал его Тенью. На культурном уровне он воспринимается как личные ошибки, или промахи, которые затем рассматриваются как дефекты сознательной личности. В карнавальных и им подобных обычаях мы находим пережитки коллективного образа Тени, которая доказывает, что личная Тень частично коренится в коллективной фигуре сознания. Эта коллективная фигура постепенно разрушается под воздействием цивилизации, оставляя в фольклоре следы, которые трудно распознать. Но основная ее часть олицетворяется и становится предметом личной ответственности.”

«Дух трикстера» по Юнгу обнаруживается ярко в средневековье, главным образом выражаясь в празднике «Пир дураков», во время которого, как сообщается в хронике 1198 года, было совершено «столь много мерзостей и постыдных действий», что святое место было осквернено «не только непристойными шутками, но даже пролитием крови». Спустя 250 лет в хрониках можно прочитать, что во время этого праздника «даже священники и духовные лица выбирали архиепископа, епископа или папу и называли его Папой дураков». «В самой середине церковной службы маски с нелепыми лицами, переодетые женщинами, львами и фиглярами, плясали, пели хором непристойные песни, ели жирную пищу с угла алтаря возле священника, правящего мессу, играли в кости, бегали и прыгали по всей церкви». В некоторых местах, по-видимому, сами священники были приверженцами «Пира дураков». Юнг указывает, что этот праздник или «счастливый случай» давал волю более древнему слою сознания со свойственными язычеству необузданностью, распутством и безоответностью … Совершенно очевидно, что Трикстер является «психологемой», черезвычайно древней архетипической психологической структурой. «В своих наиболее отчетливых проявлениях он предстает как верное отражение абсолютно недифференцированного человеческого сознания, соответствующего душе, которая едва поднялась над уровнем животного».

«Он был коротким, крепким и толстым, голова — огромной, а лицо все в морщинах. Его широкие уши свисали до середины живота. Глаза были велики, нос длинен, рот широк, зубы кривы. Его волосы стояли дыбом, и вид напоминал козла. Руки и пальцы — жирны и малы, платье с фартуком, … ботинки набиты навозом. Шапка сшита из козьей шкуры, на ней виднелись рога, шерстяная накидка служила ему одеждой». — Так выглядит чудак Морольф, герой сборника шванков Г. Хайдена (1480-х годов). Детали облика наверняка были «срисованы» автором с натуры, позаимствованы из карнавального мира широкой масленицы, в центре которого находился моделированный наподобие козла шут. Головной убор — шапка с матерчатыми концами, завершающимися погремушками-бубенцами, — восходит к лобной части козлиного черепа, которая закреплялась на голове карнавального шута. На следующем этапе становления народной культуры и устных традиций персонаж получает примитивную типизацию через пол, возраст и социальный статус.[5]

Трикстер определен известным советским исследователем Е.М. Мелетинским[6] через образ культурного героя: “Культурный герой (с чертами первопредка и демиурга) и его комический дублёр — Трикстер — центральные образы не только архаической мифологии как таковой, но и первобытного фольклора в целом. Это объясняется, во-первых, архаически-синкретическим характером указанных образов (они предшествуют отчётливой дифференциации религиозных и чисто поэтических сюжетов и образов) и, во-вторых, тем, что культурный герой (в отличие, например, от духов-хозяев) персонифицирует (моделирует) не стихийные силы природы, а саму родо-племенную общину. Раздвоение на серьёзного Культурного героя и его демонически-комический отрицательный вариант соответствует в религиозном плане этическому дуализму, а в поэтическом — дифференциации героического и комического.”

Культурный герой по Мелетинскому — это “мифический персонаж, который добывает или впервые создаёт для людей различные предметы культуры (огонь, культурные растения, орудия труда), учит их охотничьим приёмам, ремёслам, искусствам, вводит определённую социальную организацию, брачные правила, магические предписания, ритуалы и праздники. В силу недифференцированности представлений о природе и культуре в первобытном сознании (напр., появление огня в результате трения приравнивается к происхождению природных явлений грома и молнии, солнечного света и т. п.) культурному герою приписывается также участие в мироустройстве: вылавливание земли из первоначального океана, установление небесных светил, регулирование смены дня и ночи, времён года, приливов и отливов, участие в создании, формировании и воспитании первых людей и др. В древних версиях мифов, отражающих специфику присваивающего хозяйства, культурный герой добывает готовые блага культуры, а порой и элементы природы путём простой находки или похищения у первоначального хранителя (у старухи-прародительницы, у хозяйки царства мёртвых, у небесных богов, у духов-хозяев).”

“Демонически-комический дублёр культурного героя наделяется чертами плута-озорника (Трикстера). В мифах заметна тенденция отделить серьёзные деяния героя от озорных трюков. У некоторых североамериканских племён мифы о творческих деяниях Ворона, Койота и др. воспринимаются с полной серьёзностью и ритуализованы по формам бытования, а анекдотические истории с тем же Вороном и Койотом рассказываются для развлечения. Озорные проделки Трикстера большей частью служат удовлетворению его прожорливости или похоти. Обычно преобладает какое-нибудь одно качество: например, у индейцев северо-западного побережья Америки ворон — прожорливый Трикстер, а норка — похотливый; в мифологии догонов Легба отличается гиперэротизмом, а Йо — обжорством. Стремясь удовлетворить голод или ненасытное желание, Трикстер прибегает к обману, нарушает самые строгие табу (в т. ч. совершает кровосмешение), нормы обычного права и общинной морали (злоупотребление гостеприимством; поедание зимних запасов семьи или родовой общины). Нарушение табу и профанирование святынь иногда имеет характер “незаинтересованного” озорства, имеют характер пародии на серьёзные творческие деяния. Действуя асоциально и профанируя святыни, Трикстер тем не менее большей частью торжествует над своими жертвами, хотя в отдельных случаях он терпит неудачи. Сочетание в одном лице серьёзного Культурного героя и Трикстера, — пишет Е.М. Мелетинский, — вероятно, объясняется не только фактом широкой циклизации сюжетов вокруг популярных фольклорных персонажей, но и тем, что действие в этих циклах отнесено ко времени до установления строгого миропорядка — к мифическому времени. Это в значительной мере придаёт сказаниям о Трикстерах характер легальной отдушины, известного “противоядия” мелочной регламентированности в родо-племенном обществе, шаманскому спиритуализму и др. В типе Трикстера как бы заключён некий универсальный комизм, распространяющийся и на одураченных жертв плута, и на высокие ритуалы, и на асоциальность и невоздержанность самого плута.”

В. Я. Пропп показал, что “изучение атрибутов (действующих лиц) дает возможность научного толкования сказки. С точки зрения исторической это означает, что волшебная сказка в своих морфологических формах представляет собою миф».[7]  В. Я. Проппом разобраны общие мотивы одурачивания в народном фольклоре. Он называет одурачиванием причинение неудачи или посрамление воли, причем иногда одураченный может оказываться посрамленным по собственной вине.[8]  Среди прочих он выделяет, например, группу сказок о шутах. Так шут говорит, что у него есть плетка, которая оживляет мертвых. “По сговору с женой он будто бы ссорится с ней, будто-бы ударяет ее ножом, на самом же деле прокалывает заранее спрятанный пузырь с кровью, а потом ударяет ее плеткой, и она оживает. Плетку эту он продает за большие деньги. Покупатель убивает свою жену и пробует оживить её плеткой. Плут над ним смеется. Сказка состоит из цепи подобных проделок. Его враги пытаются отомстить ему и уничтожить его, но это оказывается невозможным — он всегда выходит сухим из воды.”

“Такие сказки — продолжает Пропп, —  для современного человека представляют некоторую загадку. Смех представляется здесь циничным и как будто бессмысленным. Но в фольклоре имеются свои законы: слушатель не относит их к действительности… победитель прав уже потому, что он побеждает, и сказка нисколько не жалеет тех доверчивых глупцов, которые делаются жертвой проделок шута.”

Необыкновенно важна функция Трикстера как насмешника. «Общий вектор ее развития — от непосредственной потребности в собственно увесели­тельных и оргиастических сторонах мифо-религиозной жизни к сня­тию определенных “напряжений” в культуре, разрядке обстановки в целом. Функция смеха — обнажать, обнаруживать правду, раздевать реальность от покровов этикета, церемониального, искусственного неравенства, от всей сложной знаковой системы данного общества. Боги-озорники были созданы как щит от страха, как отстранение от серьезности, отдых от законов и ограничений, чтобы выразить проти­воречивую и двуликую полноту жизни. Задача Трикстера и состоит в том, чтобы заставить смеяться над тем, что представляется высоким и священным. По совершенно верному замечанию Проппа, смех есть оружие уничтожения.»[9]

Развивая вышеозначенную идею Мелетинского, Т.А. Струкова[10] пишет: “Мифологический Культурный герой статичен — «стоп-кадр». Меняются декорации, в которых он действует, меняются чудовища, которых он побеждает, появляются в силу его податливости к соблазну и склонности к насилию все новая необходимость к подвигу. Культурный герой влияет на реальность, преображает ее, при этом сама реальность не затрагивает его, не оставляя следа, «как вода на песке». Он статичен, и это дает нам с вами возможность рассмотреть, разглядеть, расчленить и препарировать мифологему Культурного героя. Трикстер подвижен, неуловим, а потому неопределим. Его можно наделить атрибутами, часто противоречащими друг другу и всегда недостаточными. Завернутый в атрибутивный кокон, он прячет от нас свое лицо, и мы не можем ухватить его сущность. Несомненно, имя его табуировано. В текстах он называется то стариком, то внуком, то старшим братом, то вождем, то именами зверей и птиц. Сам Трикстер все время называет себя и обращается к себе — «Глупец». Но, учитывая постоянно присутствующий мотив отражения реального, мифологический Трикстер возвращает это «глупец» нам.

Связь Культурного героя с местом его обитания несомненна и очевидна. Каждый раз, как бы далеко не уводил его путь служения, он, как бумеранг, всегда возвращается в некий сакральный центр. Пространство Культурного героя централизовано, объемно и неоднородно. В мифологии Трикстера отчетливо прослеживается мотив ухода и никогда — возвращения. Возвращение всегда связано с «наживанием кучи неприятностей», а потому неприемлемо. Пространство Трикстера плоское, гомогенное и однородное, равное самому себе в каждой точке. Ситуационное многообразие Трикстера может быть сведено к удовлетворению им четырех потребностей: полового инстинкта (Трикстер-партнер выступает то мужчиной, то женщиной, то сильным, то бессильным), голода, потребности в сне и отдыхе, испражнения. Удовлетворение этих потребностей не регулируется ни определенными навыками, ни социальными нормам. Возникновение их всегда спонтанно и удовлетворяет он их при первом их появлении.

Путь у Культурного героя всегда связан со взваливанием на себя бремени ответственности за других. Что, конечно, требует особых моральных качеств и силы. Обычно герои и наделены сверхчеловеческими возможностями, хотя и лишены бессмертия, что объясняет отсутствие в них иронии и самоиронии. Путь у Трикстера — это всегда «бесцельное брождение», «просто путешествование», это всегда уход от ответственности. Трикстера отличает ирония и скепсис по отношению к общественному долгу.”

Человек тpикстеpной природы и мифологический Тpикстеp, по словам В.Н. Топоpова, “всегда ищут свой единственный шанс на необщих путях… Готовность и умение усвоить себе особый тип поведения определяют активный полюс деятельности трикстера; отдача же себя ситуации рокового выбора, напротив, отсылает к пассивному полюсу, где сам тpикстеp оказывается игрушкой в руках Судьбы, если только на следующем этапе он не переиграет ее за счет особой, даже Судьбе неизвестной стратегии поведения” —  подчеркивает Топоров особенность Трикстера находить выход из казалось бы безвыходной ситуации.[11]

“Мир рационального сознания — это мир буквальный, а Трикстер живет в мире смысловом, где есть “правда”, но нет буквальности. И поэтому категории организованного мира просто не существуют для него: нет жизни и нет смерти (а значит, нет убийства, это лишь притворство), не существует никаких границ или ограничений… Трикстер находится на границе игры и действительности. Сама жизнь по Трикстеру оформлена особым игровым образом. По правилам, которые он задает, живут все окружающие его”.[12]  

Левон Абрамян указывает: “сама историческая действительность обладает порой такими “мифологическими” свойствами, что может породить особых “мифологических” лидеров.”[13] Он рассматривает личность В. И. Ленина в качестве Трикстера в период смены общественно-экономической формации, утверждая, что “в случае Ленина мы имеем не проницательного ученого, учащегося у истории в тиши кабинета, а политического деятеля, творящего импровизированную историю, причем при помощи таких же трюков, как и классический мифологический Трикстера. Научные штудии Ленина лишь создавали “научно-объективную” базу для трюкачества в истории, уже сами его труды несут на себе глубокий отпечаток тpикстеpности их автора.” Автор вычленяет ряд функций Трикстера и переносит их на образ “вождя мирового пролетариата” Например, “мы пойдем другим путем”, — говорит Ленин ставшую хрестоматийной фразу после казни старшего бpата-теppоpиста, подготавливавшего покушение на царя Александра III. Выбор обходного, необычного, кривого пути — один из типично тpикстеpных аспектов поведения. Работа Л. Абрамяна актуальна уже тем, что показывает практическую ценность и значимость исследования архетипа Трикстера, применительно к современным нам политическим деятелям, а не только фигурам далекого прошлого и народного фольклора. “Ленина роднит с Трикстером уже то, — пишет Абрамян, — что он, будучи революционером, как и Трикстер, является изменителем мира и культуртрегером. При этом новый мир творится посредством хитрости, трюка. Свидетельство этому — научное наследие Ленина, особенно те сочинения, где он обосновывает правомерность и историческую неизбежность революции в России. Фактически Ленин переворачивает теорию революции классиков марксизма. Если те говорили о социалистической революции в будущем после достижения достаточно высокого уровня развития капитализма, причем в центре капиталистического мира, то Ленин переносит ее в настоящее и на периферию, в наиболее слабое звено капиталистической системы. Но делает он это не по недоумию, подобно тому как, например, Хрущев переместил коммунизм из неопределенного будущего в конкретный, 1980 год, а в качестве хитроумного трюка. Т. е. типичный, наиболее широко известный тpикстеpный поступок — переворачивание — Ленин применил для другого типичного тpикстеpного поступка — хитроумного обмана, трюка. Впрочем, чисто карнавальное переворачивание тоже входит в арсенал ленинских поступков — вспомним, например, его знаменитое высказывание о кухарках, которые должны править государством. Но это скорее отражение общей каpнавальности революции, а не специфически ленинская черта.”

“Никакие его (трикстера) маски, превращения, тяга к перевертываниям (изнаночности), установка на абсурдные ходы и т.п. не могут скрыть сколько-нибудь прочно его доброго ядра”.[14] Образ Ленина, как Трикстера, по Л. Абрамяну, приближается, судя по итогам его творений, к образу “неудачливого демиурга — одного из двух универсальных мифологических близнецов-демиургов. Подобно ему, Ленин хотел принести пользу людям, но на самом деле посеял лишь разлад и зло. Это мифологическое соответствие было подтверждено недавним крахом ленинской коммунистической вселенной… В противоположность данному результату, каноническая лениниана представляет мифологию удачливого брата-демиурга: многочисленные (официозные) тексты и образы рассказывают о Великом Праотце Ленине, который создал новую коммунистическую вселенную после того, как разрушил старую.”

Социальное воображение оперирует архетипическими образами. Но также оно оперирует образами конкретной культуры, позволяет нам включиться в социальную действительность, присвоив себе определенные стереотипы и модели поведения, примерив маски социума, как «защиту от плевков и от пощечин».

Трикстер проявляет себя и в современной нам устной народной культуре — в анекдотах, как одной из форм реализации социального воображения. Например, А. В. Конева, рассматривая феномен анекдота, отмечает следующее: “Образ Трикстера непременно включает и любовь к коварным розыгрышам и злым выходкам, и способность изменять облик, и определенно двойственную природу. Он близок к природе — и анекдотический дед также либо живет в селе, либо (в образе папаши командира отряда ОМОН или папаши нового русского) описывается как дед-моховик, замшелый дедок и т.д. С точки зрения обнаружения в герое анекдота архетипа трикстера любопытно, что в этой истории встречается упоминание о кролике. Дед-трикстер, который “разводит” кроликов — в высшей степени лукавый образ. Практически во всех культурах, где обнаружены мифы о Кролике, он исполняет двойную роль культурного героя и трикстера. Таким образом, дед-трикстер “разводит” современных культурных героев, сам занимая освободившееся героическое место.»[15]  В мифах культурному герою полагается позаботиться об изменении сил природы, лишении их изначальных деструктивных функций; а также об освобождении мира из-под власти монстров, людоедов и гигантов. Это и составляет основную функцию “деда из Запорожца”. Снижение смысла, логическая подмена, смещение, парадокс — все эти трикстерные приемы позволяют создать серию конкретных узнаваемых анекдотичных образов, за которыми прочитываются обширные культурные пласты, свидетельствующие о единстве народной культуры и мира.

Сформулируем в общем виде основные функции Трикстера. Для наглядности же обратимся к традиционной культуре древних германцев, наиболее полно отраженной в Старшей и Младшей Эддах. Сделаем это вот еще из каких соображений. М.И. Стеблин-Каменский отмечает: “Эддические мифы до сих пор толкуются как сентимен­тальная картина борьбы “добрых” со “злыми”. В действи­тельности, однако, в этих мифах “добрых”, в сущности, нет. Главные персонажи эддических мифов никогда не выступа­ют как моральные идеалы или как установители или блюс­тители морали. Они действуют, как правило, не из этичес­ких, а из эгоистических побуждений. Если они мстят, то это месть не за нарушение морали, а за посягательство на их имущество или на них самих…»[16]  И даже несмотря на это обстоятельство есть два бога, резко выделяющиеся среди всех прочих эддических персонажей своим трикстерным поведением — это Один и его побратим Локи —  таким образом, что на их фоне другие кажутся образчиками общественной морали.

Правда, большинство исследователей не рассматривают Одина как Трикстера, польстившись на очевидное шутовское поведение Локи. Но здесь будет доказано, что «старый» Один сам не меньший Трикстер, чем его «молодой» побратим.

1. Трикстер появляется для нарушения сложившихся устоев и традиций, он привносит элемент хаоса в существующий порядок, способствует деидеализации, превращению мира идеального в реальный.

“В меньшей степени можно усмотреть какие-либо этические мотивы в поведении Одина, — продолжает М.И. Стеблин-Каменский. — Он помогает героям одерживать победы вовсе не потому, что он поборник добра и справедливости, но потому, что вообще любит, когда сражаются, и нередко сам убивает тех, кому он раньше помогал. Его решения, кому должна достаться победа, заведомо несправедливы, и он помогает героям побеждать скорее хитростью, чем силой. Сам не любит сражаться. С волком Фенриром (сыном Локи), который в конце мира должен его проглотить, он сражается из самозащиты. То, что он добыл мед поэзии, объективно благо, но побуждением Одина явно было просто желание похитить чужое сокровище. При этом Один устраивает так, что девять косцов перерезают друг другу шеи, и соблазняет дочь великана, у которого хранится мед. И то и другое он совершает совсем не потому, что в этом была какая-то необходимость, но просто он любит сеять раздор, а также соблазнять девушек или чужих жен и потом похваляться своими победами. Не случайно Одину приписывается собрание правил житейской мудрости (строфы 1—95, 103 и 112—137 “Речей Высокого”), в которых он советует, в частности, платить обманом за обман, обольщать женщин  лестью и подарками, никому не доверять и т. п.”

Локи сказал:

Молчи-ка ты, Один!

с начала времен

людей ты судил неправо:

в распре не раз,

кто праздновал труса,

тому ты дарил победу.

(“Перебранка Локи”, 22)[17]

Но если Один совсем не так уж “добр”, то второй из выделенных здесь асов — “Локи, самый “злой” из персонажей эддических мифов —  в сущности, не такой уж злой. У него, правда, есть на совес­ти несколько злых дел: он отрезал волосы у Сив, жены То­ра; он заманил Идунн к великану Тьяцци и тем оставил бо­гов без омолаживающих яблок; он заманил Тора к великану Гейррёду; он сделал так, что Хёд убил Бальдра, и помешал вернуть Бальдра из Хель. Но Локи совершал свои злые дела не со зла, по-видимому, а иногда из любопытства, иногда из трусости или даже просто из самозащиты (например, когда он заманил Идунн к Тьяцци или Тора к Гейррёду) и т.д.”[18]

Обратим внимание, что именно Один (под именем Харбарда) в «Песне о Харбарде» и Локи (в «Перебранке Локи») устраивают поэтическое состязание в поношении всех присутствующих: обвиняют в несоблюдении нравственных запретов, хотя сами их нарушают, в проявлении трусости, в невыполнении долга чести, в нарушении элементарных табу… и т.д. Причем истинность обвинений при этом не обсуждается и не оспаривается.

Локи, явившись на пир богов, обвиняет аса Браги в трусости, что де он храбр лишь за чашей, и гораздый бегать от битвы, а это, конечно, для викинга серьезное оскорбление. Асиню Идунн Локи обвиняет в блудодействе с убийцей Бальдра, то есть либо с Хёдом либо с самим собой. Если верить Локи, асиня Гевьон[19] отдается за подарки юнцам. Одина в дополнение к уже упомянутому обвинению в несправедливости, Локи корит в том, что он ведет себя как сейдовская баба, и это подробно рассмотрено ниже. Фригг достается от Локи за то, что изменяла мужу с его братьями. Фрейе — за то, что переспала со всеми асами и ванами, включая и собственного брата Фрейра.

Локи смеется и над ваном Ньёрдом: «Ночами, как в чан, мочились тогда в рот тебе дочери Хюмира». Ньёрд, не опровергая этих сведений, заявляет, что зато у него самый прекрасный среди асов сын.

В отличие от «нида», чисто хулительного стиха, в перебранке допускается еще и похвальба.[20]  Как раз похвальбу в процессе перебранки можно опровергать, и Локи тут же обвиняет отца Фрейра в том, что тот зачал своего сына с собственной сестрой, и что этот прекрасный сын заложил меч, столь необходимый асом в момент Рагнарёка, опять же ради бабы.

Асу Тюру отец лжи напоминает, как обрюхатил его жену, а Тюр отказался от мести.

Бесстрашного Тора Лофт высмеивает за трусость (как и Один-Харбард), напоминая, что громовержец сидел тиши мыши в великанской рукавице Скрюмира… и т.д.

Несмотря на то, что Трикстер наделяется почти непременным атрибутом — хулительными речами, — они носят также очистительный и возрождающий характер — это разоблачение, правда о старой власти, об умирающем мире. И хотя на пиру богов у морского великана Эгира Локи нарушает ритуальный мир, но задним числом Локи заставляет богов держаться рамок приличия. «Причем ругательства здесь абсолютно симметрично спроецированы на мир асов из мира людей — они имеют то же содер­жание, тональность и цель, что и ругательства, употребляемые в быто­вых раздорах.»[21]

Это означает, что Трикстер действует не только в поле мифа, но и за его пределами, в той социальной среде, которая использует сам миф.

2. Трикстер — это неподконтрольная никому фундаментальная Мировая Сила, результат действия которой непредсказуем, даже для самого Трикстера. Трикстер — это провокатор и инициатор социо-культурного действия и изменения творения, которое выглядит как порча.

При создании нового Мира Один выступает как разрушитель Мира старого, он убивает великана Имира и нарушает тот Порядок, что был при Имире, т.е. разрушает мир, существовавший до Одина и состоявший лишь из Муспельхейма, Нифльхейма и Мировой Бездны.[22] Расчленив первовеликана вместе с братьями на куски, Один устраивает собственное мироздание, выступая тем самым Альфёдром — Всеотцом.

Старый мир, мир великанов, мир Бергельимира, Бора, Бури, Бестлы, Мимира великий Один перекроил на новый лад, упорядочив Бездну Мировой Энтропии.

Но и созданный им же самим новый Порядок, Один тоже попирает сам, хотя несколько иным образом. Так произошло, когда асы нарушили данную великану при постройке стены вокруг Асгарда клятву, тем самым подорвав устои своего мира: «Крепкие были попраны клятвы, тот договор, что досель соблюдался…» Он, Один, тот, “что в битвах Губитель”, начал войну между асами и ванами, Хникар и Хникуд — имена Одина, что значит — “сеятель раздоров”.

Несоответствие жизни асов тем принципам, которые они провозгласили, — это источник разрушения мира. Асы сами породили своих противников — достаточно посмотреть,  чем похваляется Один в “Песне о Харбарде” и в каком блуде Локи упрекает прочих асов, а затем сравнить эти «добродетели» со следующим списком.

Это все прямые следствия поведения Одина. Он сам разрушил свой мир, он же и вверг его в хаос.

Локи в свою очередь тоже портит мир, сотворенный Одином, Вили и Ве (и выступает здесь как бы кривым отражением, Тенью Одина).

Локи  и сам один из древнейших богов. Под именем Лодура Локи входит в одну из  эддических триад. Как Лодур он участвует в создании первых людей наравне с Одином.

“И трое пришло из этого рода асов благих и могучих к морю, бессильных увидели на берегу Аска и Эмблу, судьбы не имевших. Они не дышали, в них не было духа, румянца на лицах, тепла и голоса; дал Один дыханье, а Хенир — дух, а Лодур — тепло и лицам румянец.”[24]

“Однажды три аса благих и могучих шли вместе по берегу моря домой. На побережьи нашли они чаявших жребия — Бессильно лежавших там Аскра и Эмблу. Души и дыханья у них еще не было, Теплоты и движенья, и жизненных красок. Гонир душу им дал, дал им Один дыхание, Дал Лодурр тепло и цветущие краски.”[25]

Локи, согласно «Перебранке Локи», кровный побратим Одина. К тому же «братья его Бюлейст и Хельблинди», а Хельбдинди (Слепо-Хель) — это хейти Одина из знаменитого перечисления в «Речах Гримнира», что наводит на размышления о сопоставимости триад Один-Лодур-Хенир и Хельблинди-Локи-Бюлейст.

Тот же Локи предводительствует теми, кто пойдет в дни Рагнарека войной на светлых богов, как только вырвется на свободу. Война приведет к Гибели старых богов и перерождению Мира через смерть.

дрогнул Иггдрасиль,

ясень трепещет,

трещит сердцевина —

вырывается йотун:

все устрашится

в подземных землях,

когда он явится,

родич Сурта

«Враг на свободе» — это относится к Локи, который освободился от пут. Почему вырывается турс (или йотун)? Поскольку Локи лишь приемный ас, он родной сын великана Фарбаути и великанши Лоувейи, таким образом, он и родич Сурт(р)а. Сурт(р) — “черный” — великан, сидевший на краю Муспельсхейма с начала мира. Он пойдет на асов войной вместе с Локи, убьет Фрейра и сожжет весь мир.

…Нагльфар плывет

С востока в ладье

Муспелля люди

плывут по волнам,

а Локи правит;

едут с Волком

сыны великанов,

в ладье с ними брат

Бюлейста едет.

Вот другой вариант перевода:

…Нагльфар плывет –

Муспелля войско

везет с востока

корабль по водам

(а кормщик — Локи),

везет он волка

и племя чудищ,

и Бюлейста брат

с ними плывет.

3. Трикстер традиционно выступает посредником между мирами и социальными группами, способствует обмену между ними культурными ценностями и переводу информации из области непознанного (Мир Иной) в область познаваемого (Белый Свет). Он делает неявное явным, вторгаясь в область неизведанного первым.

“Один в глазах скандинавов был не только военным вождем, зачин­щиком битв и сеятелем раздоров, — указывает А.Я. Гуревич. — Он и вечный странник, никогда не остающийся на одном месте, старец в надвинутой на глаза шляпе, в выцветщем синем плаще, склонный к перевоплощениям и мистификации. Верхом на восьминогом коне Слейпнире (конь почитался скандинавами как священное животное), в сопровождении волков и воронов, зовущихся “Память” и “Мысль”, он постоянно охотится, как бы олицетворяя дух беспокойства и тяги к странствиям, овладевший скандинавами в эпоху викингов. Он же покровитель торговли. Наконец, Один — воплощение высшей мудрости, он считался источником магии и поэзии (“меда Одина”). Чтобы стать всеведущим и получить знание рун, Один принес самого себя в жертву, пове­сившись на мировом дереве, прошив себя копьем, и отдал глаз в обмен на внутреннее зрение — мудрость.”[26]

Тождество бога  древних германцев Одина-Вотана-Водена и римского Меркурия, восходящего к греческому трикстеру — Гермесу, согласно свидетельству современников языческих верований, лишь подтверждает выдающуюся роль Одина в покровительстве добыче духовных и материальных ценностей, их обмену, торговле.

Корнелий Тацит в 1 столетии н.э. сообщал о материковых германцах: «Из богов они больше всего чтят Меркурия и считают должным приносить ему по известным дням в жертву также людей. Геркулеса и Марса они умилостивляют закланиями обрекаемых им в жертву животных»[27].

В 740-х годах Павел Диакон в “Истории Лангобардов”[28] писал: » 9. … верно то, что лангобарды, первоначально называвшиеся винилами, впоследствии получили свое название от длинных бород, не тронутых бритвой. Ведь на их языке слово “lang” означает “длинный”, a “bart” — борода”. А Годан, которого они, прибавив одну букву, называли Гводаном, это тот самый, кто у римлян зовется Меркурием и кому поклонялись как богу все народы Германии, не наших, однако, времен, а гораздо более древних. И не Германии он собственно принадлежит, а Греции.»

Норманнский автор Гальфрид Монмутский в «Деянии бриттов» отмечал: «Мы чтим отчих богов — Сатурна, Юпитера и прочих правящих миром, но в особенности Меркурия, которого на своем языке называем Воденом. Наши предки посвятили ему день четвертый недели, который и посейчас зовем по его имени воденесдей»[29].

И еще свидетельство древнеисландского текста Rymbegla: «… Зевс, которого мы зовем Тором, и Меркурий, которого мы называем Одином…» — сказано в нём.

Сам «Локи сделал ряд добрых дел: заставил карликов из­готовить золотые волосы для Сив, корабль Скидбладнир для Фрейра, копье Гунгнир для Одина; вернул Идунн с ее омо­лаживающими яблоками асам; помог Тору вернуть себе мо­лот от великана Трюма; помешал мастеру, который взялся построить стены Асгарда, закончить свою работу в срок и тем спас Фрейю, солнце и луну. Так что свирепое наказание, которому асы подвергли его (он должен до конца света си­деть под змеей, чей яд все время капает ему на лицо), сви­детельствует скорее о жестокости асов, чем об их справедливости.”[30] «Асы не раз попадали из-за него в беду, но часто он же выручал их своей изворотливостью»[31].

Например, в «Младшей Эдде» говорится, что когда боги подло убили проникшего в Асгард великана Тьяцци, его дочь Скади отправилась мстить за отца. Асы предложили ей выкуп, и та потребовала, чтобы те дали ей в мужья прекраснейшего из богов. Она подразумевала, что это, конечно же будет сын Одина Бальдр, но боги предложили разборчивой невесте встречную задачу — узнать жениха, глядя только на его ноги. Скади не угадала, выбрав Ньерда. У неё в свою очередь  было своё условие — асы должны были рассмешить горюющую по отцу великаншу-несмеяну[32]. У них долго ничего не получалось, наконец, изобретательный Локи привязал один конец веревки к бороде козы, другой — к своей мошонке. Подпрыгивая и крича от боли, Локи свалился на колени Скади, и та, не выдержав, рассмеялась. Мир был заключен.

4. Трикстер — господин многих искусств, мастер на все руки, иногда спутник культурного героя или сам культурный герой, его проводник, или его тень, тот, кто проверяет претензии героя на Силу и Власть. Трикстер — добытчик знаний через нарушение социального или космогонического запрета, инициатор мифологического действия.

Локи сопровождает Тора в нескольких его походах к инеистым великанам, он же спутник Одина и Хенира. Устоявшийся эддический кеннинг Локи — “родич и дядя, веселый попутчик и сотрапезник Одина и асов”. Локи — изобретатель рыболовной сети как снаряжения для ловли рыбы (его изобретение, кстати, оборачивается против самого изобретателя).

Рассматривая в ряде энциклопедических статей образ Локи в контексте северо-германской культуры E.М. Мелетинский и А.Я. Гуревич справедливо отмечают:

«Локи — вечный “добытчик” (посредством трюков), мифологических ценностей у карликов для богов, у богов для великанов и т. д., как оператор их вечной “циркуляции”. Локи выступает как комический дублёр Одина в космогонии и его демонический противник в эсхатологии. У них обоих есть шаманские черты, но шаманские странствия Локи ограничены горизонтальной проекцией, тогда как образ Одина тесно связан с мировым древом. Условно Одина и Локи можно соотнести как белое и чёрное шаманство. В качестве позитивного творца Один — отец асов, а Локи — отец хтонических чудовищ, Один — хозяин небесного царства мёртвых для избранных, а Локи — отец хозяйки подземного царства мёртвых и тайный виновник первой смерти (смерти Бальдра), которая является одиническим жертвоприношением (реальный убийца слепец-Хёд — также, возможно, дублёр Одина).»

Плут Локи из любопытства и озорства идет на риск и жертвует собой в добывании разнообразных ценностей мира по неосторожности. Один — бог волшебства и мудрости, который ради знания неоднократно приносил в жертву собственное тело: первый раз — пожертвовав глаз, во второй — распнув себя на стволе Иггдрасилля.

Владыка асов “темен” на один глаз, но в то же время Одину все видно с престола Хлидскьяльв: “видит он все миры и все дела людские, и ведома ему суть всего видимого”, как видима она оку Вотана — Солнцу.

Один достиг просветления, добыл и даровал асам, ванам, карликам, альвам и людям смысл рун. Им же рождены многие искусства, включая поэзию. Впрочем, с поэзией не все так просто. Специалисты[33] пришли к заключению, что «нид» — хулительный стих — был первым из скальдических жанров. Таким образом скальды, которым Один покровительствует, это исполнители изначально хулительных, оскорбительных стихов, а искусство «скальдскап» — это, в известной степени, вызывающая поэзия.

Аватары Одина во всем соответствовали небесному Одину: “Рассказывают как правду, что когда Один и с ним дии пришли в Северные Страны, то они стали обучать людей тем искусствам, которыми люди с тех пор владеют. Один был самым прославленным из всех, и от него люди научились всем искусствам, ибо он владел всеми, хотя и не всем учил”.[34]

«… Он владел искусством менять свое обличие, как хотел. Он также владел искусством говорить так красиво и гладко, что всем, кто его слушал, его слова казались правдой. В его речи все было так же складно, как в том, что теперь называется поэзией (skaldskapr). Он и его жрецы зовутся мастерами песней, потому что от них пошло это искусство в Северных странах… Всем этим искусствам он учил рунами и песнями, которые называются (galdrar).»

Один часто покидает Асгард и бродит по Миру, где испытывает повстречавшихся ему. Один наказал жадного Хрейдмара с помощью проклятого кольца Андвари (“Речи Регина”), затем наказание за ту же жадность и подлость постигло Фафнира и Регина (“Речи Фафнира”). Один испытывал великана Вафтруднира (“Речи Вафтруднира”) и “излечил” его от излишнего самомнения.

Он же, Один, неузнанным, явился при дворе короля Олафа и много интересного рассказал этому монарху о конунгах и древних событиях, сумел ответить на все вопросы короля обо всех странах и вещах. И даже подкинул королевскому повару жертвенное мясо — два больших и жирных куска говядины — считая, должно быть, забавным, если августейший монарх и фанатичный христианин отведает языческой требы (“Сага об Олафе сыне Трюгви”, LXIV).

“Сага о посошниках” содержит рассказ про норвежского кузнеца, что жил неподалеку от шведской границы, у которого Один остановился на ночлег, а наутро даже попросил подковать своего коня: “… они пошли в кузницу и кузнец спросил гостя: “Где ты был прошлой ночью?” “В долине Медальдаль”. А это было далеко от Несьяр (где жил кузнец), потому хозяин резонно заметил: “Ты, судя по всему, большой обманщик, этого никак не может быть”. Ковалось кузнецу из рук вон плохо, и подковы вышли такими большими, каких он никогда не видывал. Но когда их примерили, они оказались коню впору. Когда конь был подкован, гость сказал: “Ты человек неученый и неразумный. Почему ты ни о чем не спрашиваешь?” Кузнец спросил: “Что ты за человек, и откуда явился, и куда держишь путь?” Тот отвечал: “Явился я с Севера и долго оставался тут, в Норвегии, но теперь думаю податься в Свейскую державу. И долго плавал я на кораблях, а теперь нужно привыкать к коню” Кузнец спросил: “Где же ты собираешься быть к вечеру?” “На востоке, в Спармёрке”, — отвечал тот. “Этого не может быть, — сказал кузнец, — ведь туда не доскачешь и за семь дней”. Гость вскочил на коня. Кузнец спросил: “Кто же ты?”  Тот ответил: “Слышал ты об Одине?” — “Слышал я, как его поминают.” — “Теперь ты можешь его узреть, — говорит гость. — И если ты не веришь тому, что я тебе сказал, смотри же теперь, как я перескачу на моем коне через ограду.” Он пришпорил коня, тот перелетел через ограду и не задел ее, а колья в ней были вышиной в семь локтей. Больше кузнец его не видел” (перевод А.Я. Гуревича).[35]

Один провоцирует события в «Саге о Волсунгах»:

«Сказывают так, что было разложено много костров вдоль палаты той; и вот стоит посреди палаты большая эта яблоня[36], о которой была речь. И тут говорится, что, когда расселись люди вечером вокруг костров, то человек некий вошел в палату. Тот человек был людям неведом с виду. Тот человек так был одет: плащ на нем заплатанный, ступни босые, а на ногах холстинные штаны. Тот человек в руке держал меч и шел прямо к родовому стволу, а на голове у него шляпа; был он очень высок и стар и крив на один глаз. Он взмахнул мечом и так вонзил его в ствол, что меч тот вошел в дерево по руко­ять. Все люди приветствовали того человека; тогда он заговорил и сказал;

– Тот, кто этот меч вытащит из ствола, получит его от меня в дар, и сам он в том убедится, что никогда не держал в руках лучшего меча.

Затем выходит этот старик вон из палаты, и никто не знает, кто он такой и куда идет. Тут повскакали они с мест и заспорили о том, кому взяться за меч; думали, что достанется он тому, кто первым до него доберется. Наконец знатнейшие подошли первыми, один за другим, но не было тут такого, кому бы удалось это дело, ибо меч не шелохнулся ни в какую сторону, сколько за него ни хватались. И вот подошел Сигмунд, сын Волсунга-конунга, схватил меч и вырвал его из ствола, точно он там лежал свободно, дожидаясь Сигмунда. Это оружие так всем было по душе, что никто, думалось им, не видал ему равного…»[37]

Вокруг меча между Сигмундом и Сиггейром-конунгом разгорается спор, Сиггейр предлагает обмен меча на его тройной вес в золоте, Сигмунд отказывает. Тогда, затаив обиду, Сиггейр нападает на Волсунга с ратью, убивает его, а детей, включая Сигмунда, берет в плен… и т.д.

В дальнейшем, по тексту саги, Один еще несколько раз является «неузнанным»: в качестве перевозчика-лодочника, который исчезает на глазах Сигмунда вместе с трупом отравленного Боргхилдой Синфьотли; он же подстраивает гибель Сигмунда, лишая его и своего подарка и Удачи.

«Вот Сигмунд-конунг трубит в свой рог, что остался ему oт отца, и побуждает дружину. Было у Сигмунда дружины много меньше. Завязалась тут жестокая битва, и хоть был Сигмунд стар, а все же сражался он люто и все время был впереди своих. Не устоит перед ним ни щит, ни броня, а он весь день идет прямо на вражескую дружину, и никто не знает, чем кончится бой между ними. Много там летало дротов и стрел, и так помогали ему вещие его дисы, что не был он ранен, и неведомо, сколько людей пало от него, и были у него обе руки в крови по самые плечи. А когда продлился бой тот некое время, явил­ся на поле том человек в нахлобученной шляпе и синем плаще; был он крив на один глаз, и в руке у него — копье. Этот человек высту­пил навстречу Сигмунду-конунгу и замахнулся на него копьем. А когда Сигмунд-конунг ударил со всей силы, столкнулся меч с копьем тем и сломался пополам на две части. Тут Сигмунда-конунга покину­ли Удачи, и многие пали из его дружины…»  На вопрос, можно ли его выходить, раненный Сигмунд отвечает: «Меня же бросили боги, так что не позволю я себя лечить, не хочет Один, чтоб мы обнажали меч, раз сам он его разбил; бился я в битвах, пока это было ему угодно.»

Люди, их жизни — игрушки в руках игреца Одина.

Вот уже он помогает сыну Сигмунда — Сигурду добыть себе жеребца из породы самого Слейпнира:

«… пошел Сигурд в лес и встречает он старика с длинной бородой, и был он ему незнаком. Старик спросил, куда Сигурд идет. Тот ответил:

– Надо мне выбрать коня. Присоветуй мне. Тот молвил:

– Пойдем и погоним коней к реке той, что зовется Бусилтьорн.

Они стали гнать коней в глубокое место реки, а те поплыли обратио к берегу, кроме одного жеребца, и его то взял себе Сигурд. Тот жеребец был серой масти и молод годами, велик ростом и красив собой; никто еще не садился к нему на спину. Бородатый человек молвил:

– Этот жеребец происходит от Слейпни(ра), и тщательно надо его взрастить, чтобы стал он всех коней лучше.

И тут человек исчез. Сигурд назвал коня Грани, и был тот конь превосходен: Один его выбрал.»

И перекован заново тот злополучный меч в знаменитый Гарм, которым будет убит змей Фафнир и добыто проклятое карликом Андвари богатство. Золото, из-за которого уже немало погибло героев, из-за которого смерть ждет опять-таки и самого Сигурда, и его возлюбленную, непокорную валькирию Брюнхилд, и многих других — речь о будущем сокровище Нифлунгов (Нибелунгов).

К слову, Брюнхилд (Сигрдрива) — это еще одна кукла в руках «хитрого Хрофта». Она некогда ослушалась Одина и была им погружена в сон посредством волшебного шипа. Один лишил ее права побеждать в битвах, но по дьявольской иронии оставил вещий дар, так что валькирия провидит всю тщетность своего желания быть счастливой с любимым.

Сигурд на коне, выбранном тем же Одином, достиг места, где за языками пламени и стенами щитов лежала валькирия, и разбудил ее, вспоров перекованным мечом Одина плотную броню на теле девы. Дав валькирии клятву жениться на ней, он нарушил свое слово, став мужем Гудрун.

После смерти Сигурда в результате подстрекательства той же Брюнхилд, она покончила с собой, взойдя на его погребальный костер. Сюжет этот богато представлен в ряде песен Старшей Эдды и сагах.

В самом конце «Саги о Волсунгах» вновь появляется Один — «некий муж, высокий, могучий и кривой на один глаз» — и отчески подсказывает слугам Йормунрека-конунга (Германариха), как убить неуязвимых для железа детей Гудрун — Хамди и Сорли:[38] «Загоните их камнями в Хел(ь).»

Одной рукой Один одаривает тех, кто чтит его, а другой — отбирает. Выдающийся скальд Эгиль Скаллагримссон, живший примерно в 910-990 гг. так сообщает об непостоянстве Одина (называя его каждый раз иносказательно) в песне «Утрата сыновей» (22-24):

В испытании, которое Один устраивает людям, он проявляет и свое коварство, и черное злодейство, хотя при этом он остается справедливым — высшим и жестоким посмертным судьёй. Вспомнить хотя бы, как Один наказал за жестокость конунга Гейррёда, что пытал Одина-Гримнира между двух огней, а в конце концов был зарезан своим же собственным мечом и погиб без оружия в руке, самым неподходящим для викинга образом:

Конец я твой знаю

ныне же к Иггу,

клинком упокоен, пойдешь;

дисы в гневе;

ныне дерзнешь ли

на Одина глянуть, представ.[40]

Таким образом, Гейррёд должен отправиться в Хель. Было бы странно думать, чтобы Один принял Гейррёда, своего мучителя, который не прошел испытания, в  небесную дружину.

Вот весьма характерное сказание о трикстерном поведении Одина, запечатленное Снорри в его Эдде, в “Языке поэзии”, и ставившее даже маститых исследователей в тупик своей бессмысленностью: “Один отправился в путь и пришел на луг, где девять рабов косили сено. Он спрашивает, не хотят ли они, чтобы он заточил им косы. Те соглашаются. Тогда, вынув из-за пояса точило, он наточил косы. Косцы нашли, что косы стали косить много лучше, и захотели купить точило. Он сказал, что пусть тот, кто хочет купить точило, заплатит за него в меру. Это всем пришлось по душе, и каждый стал просить точило для себя. Один бросил точило в воздух, но, так как все хотели схватить его, вышло, что они полоснули друг друга косами по шее.”

На этом трикстерные проделки Одина не завершились. Проникнув в пещеру великана Суттунга, где был сокрыт «мед поэзии», в образе змея, он соблазнил великаншу-хранительницу, назвавшись при этом именем Бёльверк (Злодей) («Речи Высокого», 97-98)[41]

Спустя три дня злодей Один превратился в орла и спешно улетел, отягощенный поживой. Великан Суттунг догадался, что у него украли мед, тоже обратился орлом и бросился в погоню. “Как увидели асы, что летит Один, поставили они во дворе чашу, и Один, долетев до Асгарда, выплюнул мед в ту чашу. Но так как Суттунг уже настигал его, Один выпустил часть меда через задний проход. Этот мед не был собран, его брал всякий, кто хотел, и мы называем его “долей рифмоплетов” — рассказывает Снорри Стурлуссон.

5. Трикстер аморален, с точки зрения существующей этической системы культурного героя. Он стоит на грани мира человеческого общества и первобытного мира Дикой Природы, поэтому с точки зрения социального человека смешон, нерассудителен или бессознателен. Обладает зачастую ярко выраженными чертами соблазнителя — гиперсексуала и обжоры. Склонен к перемене пола.

Локи, как трикстер проявляет животную прожорливость и успешно соревнуется в поедании пищи с Логи — духом пламени во время знаменитого похода с Тором к Утгарда-Локи, который описан подробно у Снорри Стурлуссона в «Младшей Эдде». «Никто не съест своей доли быстрее меня,» — говорит Локи.

Животная природа Локи проявляется и в его детях, это волк (vargr) Фенрир и Мидгардский змей. Конь  Слейпнир рожден Локи, обернувшемся в кобылицу, от великанского жеребца. Принадлежность к хтоническим существам, по-видимому, вообще ассоциировалась в скандинавской мифологии со способностью менять пол и обличие.[42] Локи — родитель всех ведьм.

Найдя на костре

полусгоревшее

женщины сердце,

съел его Локи;

так Лофт зачал

от женщины злой;

отсюда пошли

все ведьмы на свете.

(«Песнь о Хюндле»)[43]

Как мы уже видели, Один легко удовлетворяет свою любовную похоть в случае с похищением «меда поэзии», главным образом за счет красноречия. У Саксона Грамматика в «Деяниях датчан» присутствует еще рас­сказ о сватовстве бога Одина к Ринд.[44] По Саксону, Ринд — дочь короля рутениев. Одину предсказано, что именно от Ринд родится мститель за Бальдра, и потому он желает овладеть девой. Он переодевается человеком и приходит ко двору рутениев, называется военачальником, выигрывает решающую битву и требует Ринд себе в награду. Но Ринд он совсем не нравится. Девушка толкает его так, что он сильно ударяется подбородком об пол, Один гневается и обрушивает на Ринд руническое заклятие, написанное на коре дерева. Ринд сходит с ума. Тогда Один переодевается женщиной-знахаркой, предписывает Ринд горькое лекарство и, чтобы девушка не вырывалась, советует привязать ее к кровати. Его совет исполняют, и тогда он овладевает беспомощной Ринд силой. Прочие боги гневаются на Одина за столь неблаговидный поступок и даже на время изгоняют его.[45]

У Меркурия, с которым Одина отождествляли, позорно похотливая природа, и он — отец Пана, бога Дикой Природы. (Цицерон. О природе богов (56)). Тут, следуя античным и средневековым параллелям надо вспомнить, что и греческий Гермес — отец Пана, то есть породитель Дикой природы (Аполлодор. Эпитома. VII.38). Хотя сам Гермес-олимпиец превосходит всех богов благодетельностью, но от юноши Гермеса у нимфы Дриопы рождается Пан, сразу бородатый, с рогами и козлиными рогами и “чудище с виду” (Гомер. XIX. К Пану, 1). Нимфа бросила сына в ужасе, Гермес “очень душой веселился, глядя на милого сына”, а потом понес сына на Олимп и, “покатилися со смеху боги”.

Гермес — владелец мира зверей , а, значит, и Меркурий, и сам Один стоят также вплотную к животному миру. Один, хоть и не рогат, но потомок Мировой Первокоровы.[46] Впрочем, Одина ассоциировали уже после эпохи викингов с рогатым Королем Леса, предводителем Дикой Охоты.

“Огненноокие львы, белоклыкие вепри, собаки,

Овцы, сколько бы их на земле ни кормилось широкой, –

Четвероногие все да пребудут под властью Гермеса!”[47]

Власть над животным миром, а также черты его как оборотня и животная гиперсексуальность указывают на архаичность бога Гермеса, как и славянского Велеса.

Владея шаманскими техниками и магией сейда, Один “на острове Самсей бил в барабан, средь людей колдовал, как делают ведьмы» — обвиняет Локи верховного аса, прибавляя: «ты — муж женовидный». Впрочем, это лишь его ответ на примечание Одина, что Локи «под землей сидел восемь зим, доил там коров, рожал там детей, ты — муж женовидный».[48]

Обвинения стоят друг друга, насколько они оскорбительны можно судить по реакции героя одной из исландских прядей, новообращенного христианина Торвальда Кодранссона, когда против него и епископа-крестителя язычники сочинили нид:

«Родил детей епископ девять,

всем им Торвальд отец.»

Торвальд убил двух сочинителей. На вопрос епископа, за что, последовал ответ: «Nак как они сказали, что мы имели детей вместе…»[49]

Когда Хеймдалль (по другой версии Локи) советует Тору переодеться женщиной, чтобы выручить свой молот у великанов, громовержец возражает:

«Меня назовут

женовидным асы,

если наряд я

брачный одену.»

(«Песне о Трюме», 17)

В нордической Традиции известны две взаимоисключающие формы древней магической практики: galdr (гальд) и seidr (сейд). И Один единственный из богов владеет обеими.

“Гальд — это магия заговоров, смесь поэзии и чародейства. Люди — во всяком случае, в период язычества — терпимо относились к практикующим гальд, чего нельзя сказать о сейде, который являлся практикой одновременно и вторичной, и вызывающей неприятие многих. Действительно, сейду свойственна некая “аура” антисоциальности и порочности, чему можно предложить множество объяснений. Занятие сейдом ввергало того, кто его практиковал, в состояние временной слабости, что делало этот вид магии неприемлемым для воинов; и действительно, заниматься сейдом было предоставлено женщинам. Позднее, с течением времени и соответственно обычаям, сформировалось мнение, согласно которому практика сейда стала считаться недостойной мужей… Сейд во многих отношениях сходен с шаманизмом, поскольку и тот, и другой подразумевают вхождение в состояние транса. С точки зрения воина, транс — состояние, малопригодное для мужчины, ибо делает его беззащитным перед лицом агрессии. Пророческие сновидения — дело другое: даже воины время от времени должны спать. Однако подвергать себя опасности ради занятий магией? Это должно было казаться воинам совершенно неприемлемым,” — пишет Фрея Асвинн. Перечень описанных Тацитом племен охватывает пространство от фризов до данов, т.е. включает в себя предков народов, практиковавших сейд. Женщины этих народов, как их описывает Тацит, были замечательными волшебницами и обладали великим могуществом:

«8. …Германцы считают, что в женщинах есть нечто священное и что им присущ пророческий дар, и они не оставляют подаваемые ими советы и не пренебрегают их прорицаниями”[50].

Им, несомненно, был известен некий чисто женский способ окрашивания рун, пред которым бледнеют мужские. «Раз в месяц, в течение почти недели, в соответствии с естественным циклом из тела женщины выделяется кровь. Это явление, несвойственное мужчинам, чаще ошибочно рассматривается как стигмат нечистоты, чем как обновление природой собственного потенциала. И, тем не менее, женские регулы почти повсеместно расцениваются как источник огромной магической силы. Большинство мужчин впадают в растерянность при столкновении с этим совершенно естественным феноменом. То, что о регулах можно забыть, когда их нет, что их можно эффективно сдерживать, когда они приходят, — это недоступно пониманию среднего мужского рассудка. То, что это явление обретает магический смысл, якобы делает его в чистом виде порочным, привнося оттенок непристойности и сексуальности в восприятие его мужчиной»[51].

До нашего времени сохранилось выражение «кричать, как сейдовская баба» — речь идет о ведьмах, которые якобы в Вальпургиеву ночь (1 мая) слетались на Лысую гору. Вот как эти сведения перекликаются с “Сагой об Инглингах” из уже упомянутого «Круга Земного»: “VII. …Один владел и тем искусством, которое всего могущественнее. Оно называется колдовство. С его помощью он мог узнавать судьбы людей и еще не случившееся, а также причинять людям болезнь, несчастье или смерть, а также отнимать у людей ум или силу и передавать их другим. Мужам считалось зазорным заниматься этим колдовством, так что ему обучались жрицы. Одину было известно о всех кладах, спрятанных в земле, и он знал заклинания, от которых открывались земля, скалы, камни и курганы, и он словом отнимал силу у тех, кто в них жил, входил и брал, что хотел”.

6. Трикстер — оборотень, перевертыш, игрок, иллюзионист, и для него не существует привычного понятия о жизни и смерти, потому что игра каждый раз может быть начата сначала и в любой момент прекращена. Трикстер не всегда выходит победителем из затеянной игры, и может попасть впросак, оказаться жертвой собственной хитрости.

Один многолик, вот только некоторые из его бесчисленных имен. Меняя имя, меняешь образ свой, словно примеряешь карнавальную маску, поворачиваясь к действительности каждый раз загримированной личиной.

“Я — Грим-личина

и Ганглери-странник,

Вождь — мне имя, тож Шлемоносец,

Друг и Сутуга,

Третий  и Захват,

Высокий  и Слепо-Хель,

Истый, Изменный,

Исторгатель,

Радость Рати и Рознь,

Тож Одноглазый, тож Огнеглазый,

Злыдень и Разный,

Личина и Лик,

Морок и Блазнь,

Секиробородый, Даятель Побед,

Широкополый, Смутьян,

Всебог и Навь-бог,

Всадник и Тяжбог, –

вовек не ходил я

средь человеков,

своих не меняя имен.

Ныне у Гейррёда

я — Гримнир-личина;

я же у Эсмунда был

Мерин, впрягшийся

в сани, Кормилец;

я на тинге — Цветущий

я же в битве — Губитель;

Ярый, Равный,

Вышний. Брадатый,

Посох и Щит для богов.”[52]

Так или иначе, Один был сравнительно легко схвачен Гейррёдом и восемь дней провел в пытках средь двух костров, пока на девятый его не освободил, дав напиться и вернув тем самым жизненную силу, сын жестокого конунга Гейррёда. Но если здесь Один вполне сознательно шел на испытание, в другом случае он остался в проигрыше из-за своей любви к путешествиям — жена Фригг изменяла мужу Одину с его братьями, пока супруг скитался:

[Локи сказал:]

Молчи-ка ты, Фригг!

Ибо Фьегюна дщерь,

как раз ты блудить горазда:

Вили и Ве,

хоть Видрир — твой муж,

с тобою любились оба.[53]

Если асов почитать, как светлых богов, то Локи конечно же чернец среди них, он Лофт — «сеятель раздоров». У Локи, согласно Младшей Эдде, есть такие устоявшиеся среди современников эпитеты (кеннинги): зовут его “родичем и дядей, веселым попутчиком и сотрапезником Одина и асов”, “вором великанов”, “похитителем козла, ожерелья Брисингов и яблок Идунн”, “недругом богов”, “коварным асом”, “наветчиком и обманщиком богов”. Еще у Локи есть эпитет “виновник распрей”. Для забавы он летал в соколином оперении и, понадеявшись на собственную неуловимость, был пойман великанами, но, попав впросак, он пообещал привести к ним самого Тора без молота и волшебного пояса Силы. Обещание Локи сдержал наполовину. Тора привел во всеоружии, и великаны расплатились жизнями.[54]

Попался Локи и еще раз, прилепившись к волшебной палке, которую нес великан в образе орла. За освобождение Локи расплатился тем, что выманил из Асгарда богиню Идунн с волшебными молодильными яблоками, впрочем, словно опытный шахматист переворачивающий доску и играющий уже другим «цветом», он вернул асам пропажу.

Проиграв свою буйну голову в споре карлику, изготовившему молот Тора, Локи сперва предложил за нее выкуп. Получив отрицательный ответ, он надел башмаки, “в которых он мог бежать по водам и воздуху” и бросился наутек. Когда же Тор поймал хитреца, тот остроумно заявил, что шея карлику не принадлежит, стало быть и отрубить голову нельзя. Когда карлик сшил ему в отместку губы ремешком, Локи вырвал его вместе с мясом.[55]

Нахамив асам в знаменитой «Перебранке Локи», хитрец превратился в лосося и прыгнул в воду, но был пойман не без помощи рыболовной сети, которую сам же и изобрел накануне.

Скованный Локи пребывает под землёй в наказание за свои выходки. На лицо Локи капает яд из пасти змеи, и его судорожные движения вызывают землетрясения. Один пирует со своими асами в светлом Асгарде.

Но вырвется Локи на волю, и сын его — волк Фенрир проглотит Одина в дни Рагнарёка.

7. Трикстер выступает, как Старый Мудрец с одной стороны и как юнец — с другой, в зависимости от того, каков находящийся рядом с ним культурный герой рядом культурный герой, чье чувство значимости Трикстер умаляет.

Выше мы застали Одина в образе умудренного старца или могучего мужа, и при поверхностном взгляде верховный ас никак не может походить на пронырливого паренька Меркурия или Гермеса, насмехающегося над светлыми богами.

Если обратиться к «Песне о Харбарде», мы обнаружим, что как раз здесь обернувшийся недорослем перевозчик-Один морочит голову собственному сыну — могущественному Тору.

Тор возвращался с востока и подошел к какому-то проливу. По ту сторону пролива был перевозчик с лодкой. Тор окликнул его:

1-2.«Эй, парень-парнище,

на том бережище чего стоишь?»

А тот ответил:
«Эй, стар-старичище,

Чего через водищу орёшь?»

Таким образом Тор в комичной этой ситуации представляется рядом с Харбардом-Одином стариком (несмотря на то, что в переводе это имя Одина и означает — Длиннобородый). В переводе Н. Корсуна, то, что В.Тихомиров интерпретирует как «человечишко», звучит «сопляком»:

Тор сказал:
«Неохота мне вброд
брести по заливу
и ношу мочить;
не то проучил бы
тебя, сопляка,
за брань и насмешки,
на берег выйдя!»[56]

После некоторых препирательств мнимый перевозчик говорит Тору, чтобы тот назвал свое имя, потому как ему приказано держать переправу: воров, конокрадов не возить, а возить лишь людей хороших и известных самому перевозчику, между тем Тор не производит на него впечатление без обувки, без одежки и порток. Тор уточняет, что он сын Одина, кто его сын и брат. В переводе у В. Тихомирова: «А сам я сильнейший — бог Тор перед тобою!». В переводе у А. Корсуна и вовсе: «Ты с владыкой богов беседуешь — с Тором!»(«Песнь о Харбарде»,8).

Затем происходит обычная перебранка. Тор клятвенно обещает пересчитать обидчику кости, тот не лезет за словом в карман, и обещает дождаться Тора на своем берегу. Тор рассказывает, как он побеждал великана за великанищем («Песнь о Харбарде», 15, 19, 23, 29). А Харбард хвалится, как он любился с девицами, и что это гораздо лучше, чем биться с мужами. Причем, спал он, как оказалось, сразу с семью родными сестрами. Харбард вспоминает, что соблазнял ночных наездниц, то есть валькирий, и жен уводил у мужей  («Песнь о Харбарде», 16, 18, 20, 30).

Тор утверждает, что дрался с женами берсеркеров, которые наводили на людей порчу, а Харбард отвечает, что не велика честь драться с женщинами. На вопрос Тора, кто научил его таким срамным и глумливым словам, Харбард отвечает, что люди из могильных курганов. Ярость Тора уже плещет через край, когда мнимый перевозчик сообщает богу, что его жена Сив сейчас гуляет с любовником, пока он тут на переправе застрял. Громовержец негодует — Харбард его задержал, на что собеседник ехидно замечает, мол «подумать только, великому Тору простой перевозчик помеха». И когда Тор, сообразив, что над ним издеваются, обещает припомнить Харбарду переправу, тот лишь усмехается в ответ: «А ешь тебя тролли!»

Хотя перевод В. Тихомирова восьмой строфы «Песни о Харбарде» представляется автору статьи верным по контексту, ведь там же Тор утверждает, что он Одинов сын, то есть никак не может быть одновременно владыкой богов, а является лишь сильнейшим из них, надо отметить, что Тор некогда занимал вершину древнегерманского пантеона, и даже к концу тысячелетии в некоторых областях Скандинавии его культ был в большем почете у бондов, чем культ прочих богов. Не случайно Адам Бременский в своем описании Скандинавии, составленном около 1070 г., рассказывает о храме в Уппсале так: «В этом храме, который весь разукрашен золотом, народ поклоняется статуям трех богов. Самый могущественный из них, Тор (Донар), сидит на своем престоле посредине храма. Водан и Фрикко сидят по ту и другую сторону от него. Отличительные черты каждого из них: Тор, как говорят, владычествует в воздухе и правит громом и молнией, ветром и дождем, хорошей погодой и урожаем. Другой, Водан, что значит «ярость», правит войнами и вселяет в людей храбрость перед лицом врагов. Третий, Фрикко, дарует смертным мир и сладострастие. Его идол снабжен поэтому громадным детородным членом. Водана же изображают они в доспехах, как мы — Марса, а Тор со своим скипетром кажется похожим на Юпитера…»[59]

Этим ритуальным скипетром-молотом Тор освящает погребальный костер Бальдра, хотя, казалось бы, жреческую церемонию должен проводить «местный шаман» Один. Тор совершает и своеобразное жертвоприношение, пихнув в костер пробегавшего мимо карлика.

Исследователь традиционной культуры Сергей Пивоваров (Святич) обратил наше внимание еще на несколько фактов, которые могут свидетельствовать в пользу временного главенства Тора, у которого затем пришелец Один отобрал ряд функций. Для этого придется снова обратиться к двум произведениям Снорри Стурлуссона.

В Прологе «Младшей Эдды» этот автор, следуя средневековой моде, возводит асов к легендарным троянцам, при этом утверждается, что вождь Один — далекий потомок Тора: “В северной части света он (Тор) повстречал прорицательницу по имени Сибилла — а мы зовём её Сив — и женился на ней. Никто не ведает, откуда Сив родом. Она  была прекраснейшей из женщин, волосы у неё были подобны золоту. Сына их звали Лориди, он походил на своего отца. У него был сын Эйнриди, а у него — Вингетор, у Вингетора — Вингенер, у Вингенера — Моди, у Моди — Маги, у Маги — Сескев, у Сескева — Бедвиг, у Бедвига — Атри, а мы зовём его Аннан, у Атри — Итриманн, у Итриманна — Херемод, у Херемода — Скьяльдун, а мы зовём его Скьёльд, у Скьяльдуна — Бьяв, а мы зовём его Бьяр, у Бьява — Ят, у Ята — Гудольв, у Гудольва — Финн, у Финна — Фридлав, а мы зовём его Фридлейв, а у того был сын Водан, а мы зовём его Один”.

Немаловажно, по мнению С. Пивоварова, и то, что Один описывается как пришлый в Скандинавию вождь. В «Саге об Инглингах» Снорри уточняет: «V. … В те времена правители римлян ходили походами по всему миру и покоряли себе все народы, и многие правители бежали тогда из своих владений. Так как Один был провидцем и колдуном, он знал, что его потомство будет населять северную окраину мира. Он посадил своих братьев Be и Вили правителями в Асгарде, а сам отправился в путь и с ним все дии и много другого народа…»

В рассказе о приходе в Скандинавию диев с Одином не упомянут ни один из богов-асов скандинавского пантеона — ни Тор, ни Браги, ни Тюр, ни Хеймдайль, ни другие — на основании этого наш коллега С. Пивоваров делает вывод, что пришельцем был лишь Один и ваны, упоминающиеся с ним.

Прочие же боги — типа перечисленных — почитались ещё до него, а Один вошёл в пантеон позднее, хотя и достаточно давно — ведь Тацит уже в первом веке говорит об особом почитании Меркурия материковыми германцами. Значит, приход культа Одина на север Европы следует отнести еще ко временам до Рождества Христова. О древности культа Тора свидетельствует, по нашему мнению, и тот факт, что Громовержец передвигается в пространстве на колеснице, подобно ариям, тогда как Один — уже на коне.

«Как такое произошло?» — задается вопросом С. Пивоваров. Скорее всего, он — Один — почитался какими-то пришельцами, которые, вторгнувшись на земли германцев, составили у них значительную часть аристократии. На сам факт существования этих пришельцев указывает миф о приходе асов. Асы, точнее aesir — это, конечно же, боги. Но в то же время многочисленность спутников Одина явно указывает на переосмысление древнего мифа. Любопытно, что для обозначения спутников Одина Снорри использует термин diar — слово, переводящееся как “боги”, однокоренное латинскому dio, эллинскому theos, индийскому deva: «VI. Рассказывают как правду, что когда Один и с ним дии (diar) пришли в Северные Страны, они стали обучать людей тем искусствам, которыми люди с тех пор владеют…»

Гипотеза С. Пивоварова нуждается в уточнении. Диями Снорри называет лишь жрецов народа асов, причем до исхода на север, в Скандинавию. То есть, некие выдающиеся люди, будучи асами, в то же время и дии: «II ….Страна в Азии к востоку от Танаквисля называется Страной Асов, или Жилищем Асов, а столица страны называлась Асгард. Правителем там был тот, кто звался Одином. Там было большое капище. По древнему обычаю в нем было двенадцать верховных жрецов. Они должны были совершать жертвоприношения и судить народ. Они назывались дыями, или владыками. Все люди должны были им служить и их почитать. Один был великий воин, и много странствовал, и завладел многими державами…»

Такое смешение характерно для времен еще до религиозной реформы Заратустры, разделившей окончательно арийских асуров-асов и дэвов-дивов-диев. Причем дэвы в древнеиранской мифологии и авестийской традиции стали зловредными существами, тогда как в «Ригведе» одни и те же боги выступают и асурами, и дэвами. Не эти ли реформы или подобные им заставили диев-асов покинуть прежние земли и совершить беспримерный переход из Азии на Север Европы?

Один делает диями и пришлых ванов: «Один сделал Ньёрда и Фрейра жрецами, и они были диями у Асов. Фрейя была дочерью Ньёрда. Она была жрица. Она первая научила Асов колдовать, как было принято у Ванов”.

Есть и еще один темный эпизод — косвенное свидетельство того, что именно ваны напали на асов, а не наоборот, и Один, спровоцировав очередную брань, предводительствовал не асами, а ванами:

«В войско метнул

Один копьё

Это тоже свершилось

В дни первой войны;

рухнули стены

крепости асов,

ваны в битве

врагов побеждали» [60]

Именно победившие ваны — Ньёрд, Фрейр и Фрейя, а не Тор, унаследовали престол Одина («Сага об Инглингах», IX-X).

Вероятно, Тор — это бог туземцев, жителей Скандинавии, а Один в ряде случаев — пришелец, молодой и наглый Трикстер, который ниспровергает могущественного Громовержца. Один занимает место Тора в древнегерманском пантеоне, переиграв его. В свою очередь и на асов с ванами на новом этапе истории и мифологии находится свой Трикстер — это пришелец Локи из рода йотунов, шут, шкодник в ботинках-скороходах, на фоне гениального старца-Одина и могущественного мужа-Тора.

Таким образом, Трикстер — это воплощение Силы, которая действует инициатором и катализатором общественных процессов в переходные моменты истории общества, при смене социо-культурных отношений.

*  *  *

На примере эддических богов — Локи и Одина — рассмотрен архетип «Трикстер». По пп. 1-7. выделены основные черты и функции Трикстера. В смежных работах, находящихся к марту 2005 года в печати, мною рассмотрены как Трикстеры античные Гермес и Одиссей, герои исторических анекдотов, басен, шванок и быличек: Диоген Синопский, поп Амис, Насреддин, Уленшпигель, Илья Муромец, ученик Дьявола и чёрт. Отсылаю заинтересованного читателя к этим новым публикациям, в том числе и на страницах следующего «Вестника Традиционной Культуры».

Опубликовано: Гаврилов Д. О функциональной роли Трикстера. Локи и Один как эддические трикстеры// Вестник Традиционной Культуры: статьи и документы. Вып. №3/ под ред. докт. филос. наук Наговицына А.Е., М., 2005. — 192 с., С. 33–59.

Полностью материал см.: Гаврилов Д.А. Локи и Один как эддические трикстеры / Гаврилов Д.А. Трикстер. Лицедей в евроазиатском фольклоре. — М.: Социально-политическая мысль, 2006. — 240 с. C. 33–63.

[1] Мюллер В.К. Новый англо-русский словарь. — М.: “Русский Язык”, 2002, С. 773.

[2] Радин П. Трикстер. — СПб.: «Евразия», 1999. См. также. Юнг К.Г. Душа и миф. Шесть архетипов. — Мн.: “Харвест”, 2004.

[3] Radin P. The Trickster: A Study in American Indian Mythology (with commentaries by C.G.Yung and Karl Kerqnyi). London, 1956.

[4] Юнг К.Г. Психология образа трикстера/ Юнг К. Г. Душа и миф. Шесть архетипов. — Мн.: “Харвест”, 2004. С. 338–358.

[5] Maranda E.K., Maranda P. Structural Models in Folklore and Transformational Essays. — The Hague, Paris, 1971. р. 23.

[6]  Мелетинский Е.М. Культурный герой / Мифы народов мира. т.2. — М.: “Советская энциклопедия”, 1982. С. 25–28.

[7]  Пропп В.Я. Морфология волшебной сказки. — М.: «Лабиринт», 2003, С. 80–84.

[8] Пропп В.Я. Проблемы комизма и смеха. — М.: «Лабиринт», 2002, С. 76–83.

[9] Хлевов А.А. Предвестники викингов. Северная Европа в I — VIII веках. — СПб.: «Евразия», 2002. С.169

[10] Струкова Т.А. Метаморфозы трикстера в лабиринте обыденности// Бог. Человек. Мир (Материалы ежегодной научной конференции). — М.: «Издательство Русского Христианского гуманитарного института», 2000.

[11] Топоров В.Н. Образ трикстера в енисейской традиции // Традиционные верования и быт народов Сибири. Новосибирск, 1987. С. 5–23.

[12] Пяткова Н.Л. Организующая роль трикстера в мифологии хантов и манси//Урало-сибирская научно практическая конференция. Екатеринбург: Уральский государственный университет. 2003.

[13] Abrahamian L. Lenin As a Trickster // Anthropology & Archeology of Eurasia. 1999. V.38. № 2. Р. 7–26.

[14] Топоров… С.17.

[15] Конева А.В. Анекдот как феномен культуры. Материалы круглого стола 16 ноября 2002 года. — СПб.: «Санкт-Петербургское философское общество», 2002. С.70–77.

[16] Стеблин-Каменский М.И. Древнескандинавская литература. — М.: «Высшая Школа», 1979. С. 49

[17] Старшая Эдда. В пер. В.Тихомирова / Корни Иггдрасиля (Эдда. Скальды. Саги), сб. под ред. О.Смирницкой, — М.: “Терра”, 1997.

[18] Стеблин-Каменский М.И. Древнескандинавская литература… С. 50.

[19] Согласно «Младшей Эдде» Гевьон — дева, которой прислуживают умершие девушками

[20] Тут вспоминается перебранка Ильи Муромца с князем Владимиром на пиру, перебранка Садко с гостями и купцами именитыми, перебранка Василия Буслаева с новгородцами, перебранка Ильи Муромца с Идолищем или Калиным-царем, Одиссея — с женихами, распри олимпийских богинь Афины и Геры с одной стороны — Афродиты с другой стороны. Словом, жанр весьма традиционный.

[21] Хлевов А.А. Предвестники викингов… С. 169.

[22] Нельзя не вспомнить и о Гермесе, убийце тысячеглазого исполина Аргуса, из которого было создано звездное небо. Один зашвырнул на небо глаза турса Тьяцци, и они загорелись там звездами, прежде он же сотворил звезды из сверкающих искр Муспелля, а из черепа Имира  — сам небосвод.

[23] Старшая Эдда. В пер. В.Тихомирова…

[24] Старшая Эдда. В пер. А. Корсуна, под. ред. М.И. Стеблин-Каменского/ Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах, М.: Художественная литература, 1975.

[25] Старшая Эдда. Русская классная библиотека под ред. А.Н.Чудинова, СПб. 1897.

[26] Арон Гуревич. Избранные труды. В 4-х т.т. Том 1. Древние германцы. Викинги. — М. — СПб.: «Университетская книга», 1999. С.174.

[27] О происхождении германцев, 9 / Корнелий Тацит. Собр. соч. в двух томах. т.1., — Л.: «Наука», 1969.

[28] Средневековая латинская литература IV–IX вв. М. 1970.

[29] История бриттов, 98 / Гальфрид Монмутский. История бриттов. Жизнь Мерлина. — М.: «Наука», 1984, С. 5–137.

[30] Стеблин-Каменский М. И. Древнескандинавская литература… С. 50.

[31] Младшая Эдда, в пер. О.А. Смирницкой, под ред. М.И. Стеблин-Каменского. — М.: НИЦ «Ладомир», 1994.

[32] Похожую задачу успешно решил полностью асоциальный Иван-дурак из русских сказок, став мужем царевны и престолонаследником.

[33] Гуревич Е.А., Матюшина И.Г. Поэзия скальдов. Отв. Ред. Е.М. Мелетинский. — М.: РГГУ, 1999, С. 488–491.

[34] Снорри Стурлусон. Круг Земной. — М.: «Наука», 1980.

[35] Гуревич А.Я. Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства, — М.: «Искусство», 1990, С .101. см. также. Кongesoger. Sverre-soga, Baglarsoger, Oslo, 1962, Р. 253–254.

[36] Родовое дерево.

[37] «Сага о Волсунгах», III. в пер. Б. Ярхо/ Корни Иггдрасиля (Эдда. Скальды. Саги), сб. под ред. О.Смирницкой, — М.: “Терра”, 1997.

[38] Хамди и Сорли мстили по настоянию Гудрун Йормунреку за смерть своей сестры  Сванхилд, отрубив ему руки и ноги.

[39] Поэзия скальдов. В пер. С. В. Петрова. — Л.: «Наука», 1979, С. 21.

[40] «Речи Гримнира», 53 / Старшая Эдда. В пер. В.Тихомирова

[41] Старшая Эдда. В пер. А.Корсуна…

[42] Гуревич Е. А., Матюшина И. Г. Поэзия скальдов… С. 469.

[43] Старшая Эдда. В пер. А.Корсуна…

[44] От Ринд у Одина будет сын Вали, который отомстит за Бальдра, убив слепца Хеда, и останется жив после Рагнарека.

[45] Скандинавская мифология: Энциклопедия. — М.: Изд-во «Эксмо»; CПб.: «Мидгард», 2004. С.127.

[46] Младшая Эдда рассказывает, как Мировая Корова Аудумла лизала камни, и из них возник человек Бури (родитель), его сын Бор (рожденный) взял в жены Бестлу, дочь великана Бельторна. И она родила троих сыновей: одного звали Один…

[47] Гомер. III. К Гермесу, 569–571.

[48] «Перебранка Локи», 23–24. В пер. А. Корсуна.

[49] со ссылкой на «Прядь о Торвальде Бывалом» и «Сагу о крещении» (XIII-XIV вв.)    Гуревич Е. А., Матюшина И. Г. Поэзия скальдов… С. 468.

[50] О происхождении германцев, 8/ Корнелий Тацит. Собрание сочинений…

[51] F.Aswinn. La magie du Seidr//IRMIN, Nо4, 1995.

[52] «Речи Гримнира», 46–49 / Старшая Эдда. В пер. В. Тихомирова.

[53] «Перебранка Локи» / Старшая Эдда. В пер. В. Тихомирова.

[54] Язык поэзии /  Младшая Эдда. — М.: НИЦ “Ладомир”, 1994. С. 113, С.120

[55] там же, С. 129–130.

[56] «Песне о Харбарде», 13.

[57] Пер. В. Тихомирова

[58] Пер. А. Корсуна

[59]  Magistri Adam Bremensis gesta Hammaburgensis ecclesiae pontificum. Ed. B. Schmeidler, 3. Aufl., Hannover, 1917, Р. 257–260.

[60] «Прорицание вёльвы», 24. В пер. А.Корсуна.

[1] Юнг К.Г. Душа и миф. Шесть архетипов. — Мн.: “Харвест”, 2004.

Одним из инвариантов (типологических образов) традиционной культуры, именуемых в аналитической психологии архетипами, является Трикстер [1]. Тема Трикстера, несмотря на то, что о нём уже немало написано, недостаточно раскрыта. К.Г. Юнг, основоположник самого понятия архетип, до конца не прояснил всю многозначность и противоречивость такого феномена человеческой психики как Трикстер. Но тем, вероятно, он дал возможность другим исследователям, подчас опровергая друг друга, попытаться самим выявить цели и задачи данного архетипа. “Трикстер” в буквальном переводе означает [2]: “обманщик, хитрец, ловкач”. Cлово происходит от корня “trick” — трюк, хитрость, обман; шутка, шалость; глупый поступок; фокус, умение, сноровка. Производные формы: tricksy — ненадежный, обманчивый, шаловливый, игривый, разодетый, нарядный; tricky — сложный, запутанный, мудреный, хитрый, ловкий, находчивый, искусный — в зависимости от контекста. В русском языке для данного понятия есть много слов-синонимов или близких по смыслу: шут, скоморох, плут, обманщик, лицедей, “дурак” — или иностранного корня — паяц. Все они в той или иной степени отражают стороны Трикстера, как вещи, объединяющей их в себе.

Трикстер определен Е.М. Мелетинским [3] через образ культурного героя, им отмечено, что культурный герой (с чертами первопредка и демиурга) и его комический дублёр — Трикстер — центральные образы не только архаической мифологии как таковой, но и языческого фольклора в целом, всего того, что я бы назвал Традиционной культурой [4].

Раздвоение на серьёзного Культурного героя (так называемый Белый бог) и его демонически-комический отрицательный вариант (так называемый Черный бог) соответствует в религиозном плане этическому дуализму, а в поэтическом — дифференциации героического и комического. Яркие примеры тому в фольклоре и мировой литературе пары: Аса-Тор и Локи, Аполлон и Гермес, Аякс и Одиссей, Бог и Сатана, Фауст и Мефистофель, Тимур и Насреддин, Артур и Мерлин, Король и Шут (тут нельзя не вспомнить Ричарда и Вампу — из романа “Айвенго” Вальтер Скотта, Генриха и Шико — из романов Александра Дюма), или же еще такая не столь очевидная пара из комедии Лопе де Вега “Собака на сене” как романтик Теодоро и лакей Тристан, “которому по смерти обман воздвигнет изваянья, лукавство посвятит поэмы, Крит — лабиринты…”, и т.д.

Нарушая социальные нормы, герои трикстерного поведения разрывают порочный круг мира, где всё предопределено (“любовь предпочитает равных”), создавая многовариантность, свойственную в Традиционных мифах богам Темным, хтоническим [5]. Чем более архаичен Бог, тем больше в нем трикстерских черт. Трикстер работает на переходе от жесткой социокультурной системы к многовариантной и даже хаотичной, с точки зрения ортодоксальной.

Предлагая известную ранее классификацию признаков Трикстера и насчитывая их шесть, Хайнс и Доти отрицают серьезность любых исторических реконструкций его образа [6]. И это должно быть так, хотя очевидно, что многие вполне исторические личности бессознательно вели себя в соответствии с этим архетипом Юнга, например тот же Ленин, как показано в работе Л.Абрамяна [7].

Барбара Бэбкок-Эйбpахамс доводит число признаков Трикстера и вовсе до девятнадцати, но в этой скурпулезности слишком акцентируется именно на литературный цикл индейцев Виннебаго, упуская более абстрактные, общие вещи, которые роднят всех известных как в Америке, так и в Евразии трикстеров[8]:

– No figure in literature, oral or written, baffles us quite as much as trickster. He is positively identified with creative powers, often bringing such defining features of culture as fire or basic food, and yet he constantly behaves in the most antisocial manner we can imagine. Although we laugh at him for his troubles and his foolishness and are embarrassed by his promiscuity, his creative cleverness amazes us and keeps alive the possibility of transcending the social restrictions we regularly encounter. (Ни один другой персонаж в литературе, устной или письменной, так не сбивает нас с толку, как трикстер. Он без сомнения идентифицируется с созидательными силами, часто принося такие определяющие понятия культуры, как огонь или основные пищевые продукты, но, в то же время, постоянно ведет себя самым антисоциальным образом, какой только можно себе представить. Мы смеемся над его бедами и его глупостью, нас приводит в замешательство его «промискуитет», но его созидательный разум восхищает нас и поддерживает в нас надежду на то, что мы можем преодолеть социальные ограничения, с которыми постоянно сталкиваемся).

– In the majority of his encounters with men, he violates rules or boundaries, thereby necessitating escape and forcing himself to again wander aimlessly. (В большинстве своих столкновений с людьми он нарушает правила и переходит границы, приговаривая себя к бегству и новым бесцельным блужданиям).

– The sum total of these nineteen episodes of rejection, reversal, and transformation, of ahistorical, abiological, and asocial acts is a developmental process. This process of increasing biological, psychic, and social awareness to the point where he returns to society and appears as an almost thoroughly socialized individual and, further, to a realization of his role and identity as culture-hero, is similar in structure to the Bildungsroman or developmental novel. Dealing as it does with an individual at odds with society, the seeming antistructure of picaresque narrative implies or assumes this structure or a developmental pattern. (Общий итог этих девятнадцати эпизодов неприятия, отторжения, полной перемены и трансформации, анти-исторических, анти-биологических и асоциальных актов — процесс развития. Этот процесс доводит биологическое, психическое и социальное осознание до такой точки, когда он возвращается в общество и выглядит как почти полностью готовый к жизни в обществе индивидуум. Более того, происходит осознание его роли и сущности культурного героя, что по форме похоже на Bildungsroman или эволюционную повесть. И, рассматривая индивидуальность, находящуюся не в ладах с обществом, кажущаяся антиструктурность авантюрного повествования предполагает или заключает в себе такую форму или модель развития).

– Trickster is . . . a «creative negation» who introduces death and with it all possibilities to the world. . . . Things «are» by virtue of and in relation to what they «are not«: structure implies antistructure and cannot exist without it. (Трикстер представляет собой… «созидательное отрицание», привносящее в мир смерть, а вместе с ней и массу возможностей… Все вещи «являются» чем-то только в связи с тем, и благодаря тому, чем они «не являются»: структура подразумевает наличие анти-структуры и не может существовать без нее).

– Trickster, «the foolish one» — the negation offering possibility — stands in immediate relation to the center in all its ambiguity… And for this we not only tolerate this «margin of mess,» this «enemy of boundaries,» we create and re-create him. (Трикстер, этот «дурачок» — отрицание, предлагающее возможность — находится в непосредственной связи с центром во всей его неоднозначности и двусмысленности… И за это мы не только терпим это «существо на грани беспорядка», этого «врага всех границ». Мы создаем и воссоздаем его снова и снова).

В предыдущих моих исследованиях [9–11] был также подробно рассмотрен архетип “Трикстер”. На примере мифологических образов двух эддических богов — Одина и Локи — мной были представлены следующие основные признаки этого архетипа:

1. Трикстер появляется для нарушения сложившихся устоев и традиций, он привносит элемент хаоса в существующий порядок, способствует деидеализации, превращению мира идеального в реальный.
2. Трикстер — это неподконтрольная никому фундаментальная Сила, результат действия которой непредсказуем, даже для самого Трикстера. Трикстер — это провокатор и инициатор социокультурного действия и изменения творения, которое выглядит как порча.
3. Трикстер традиционно выступает посредником между мирами и социальными группами, способствует обмену между ними культурными ценностями и переводу информации из области непознанного в область познаваемого. Он делает неявное явным, вторгаясь в область неизведанного первым.
4. Трикстер — господин многих искусств, мастер на все руки, иногда спутник культурного героя или сам культурный герой, его проводник, или его тень, тот, кто проверяет претензии героя на Силу и Власть. Трикстер — добытчик знаний через нарушение социального или космогонического запрета, инициатор мифологического действия.
5. Трикстер аморален, с точки зрения существующей этической системы культурного героя. Он стоит на грани мира человеческого общества и первобытного мира Дикой Природы, поэтому с точки зрения социального человека смешон, нерассудителен или бессознателен. Обладает зачастую ярко выраженными чертами соблазнителя — гиперсексуала и обжоры. Склонен к переодеванию женщиной и/или перемене пола.
6. Трикстер — оборотень, перевертыш, игрок, и для него не существует привычного понятия о жизни и смерти, потому что игра каждый раз может быть начата сначала и в любой момент прекращена. Трикстер не всегда выходит победителем из затеянной игры, и может попасть впросак, оказаться жертвой собственной хитрости, граничащей с дуростью.
7. Трикстер выступает, как Старый Мудрец с одной стороны и как юнец — с другой, в зависимости от того, каков находящийся рядом с ним культурный герой, чье чувство значимости Трикстер умаляет.

На примерах Диогена Синопского, Уленшпигеля, Насреддина в следующей работе [12] мной было продолжено рассмотрение этого архетипа. Показано, что ранее выделенные основные черты и функции Трикстера классического мифа, как соучастника Творения мира богом-демиургом, практически сохраняются у Трикстера эпохи смены старой / творения новой социально-культурной формации и инвариантно представлены в традиционном фольклоре народов Европы и Азии.

Трикстер, конечно, обнаруживает себя в том числе и в современной нам устной народной культуре — в анекдотах как одной из форм реализации социального воображения. Наш соавтор по ряду работ А.Е. Наговицын [13], отмечает, что можно проследить динамику появления массовых анекдотов в СССР. Первыми по времени появляются анекдоты о герое Гражданской войны Василии Чапаеве. Следует отметить, что анекдоты о политических лидерах были с самого появления советской власти, но они не носили массового всенародного характера. Массовое появление и распространение анекдотов о Василии Ивановиче, в принципе, не имело характера злопыхательства. Он предстает, этаким алкоголиком, бабником и немного идиотом, попадающим в смешные ситуации. Однако сам образ героя Гражданской войны, причем любого героя, практически, развенчивается в народном сознании. Следующими на очереди были анекдоты о Штирлице (полковнике Исаеве). Он предстает любителем выпить и обладает способностью «расслабиться» и вывернуться из любой ситуации. Нельзя сказать, что смеялись над русским разведчиком, но оттенок снижения героики Второй Мировой войны в народном сознании был. Почти одновременно, но несколько позже получают распространение анекдоты о генеральном секретаре КПСС Л.И. Брежневе и его ЦК (при Сталине за подобные вещи просто сажали далеко и надолго). Они высмеивают немощность и беспомощность власти, патологическую любовь Леонида Ильича к наградам и полное непонимание ситуации в стране. С этой серией анекдотов разрушается доверие людей к власти. Особое распространение получают анекдоты о гиперсексуальном изворотливом ученике советской школы Вовочке, чьё имя не случайно совпадает с именем вождя мирового пролетариата…

Можно сказать, что смеховая культура является в определенном смысле критерием устойчивости власти, т.к от того, над чем смеются, легко отказаться. В этом плане отсутствие или наличие “политических” анекдотов в современном обществе выступает показателем стабильности или, напротив, критичности социальной ситуации.

Так А.В. Конева, рассматривая феномен анекдота, отмечает следующее [14]: “Образ Трикстера непременно включает и любовь к коварным розыгрышам и злым выходкам, и способность изменять облик, и определенно двойственную природу. Он близок к природе — и анекдотический дед также либо живет в селе, либо (в образе папаши командира отряда ОМОН или папаши нового русского) описывается как дед-моховик, замшелый дедок и т.д. С точки зрения обнаружения в герое анекдота архетипа Трикстера любопытно, что в этой истории встречается упоминание о кролике. Дед-трикстер, который “разводит” кроликов — в высшей степени лукавый образ. Практически во всех культурах, где обнаружены мифы о Кролике, он исполняет двойную роль культурного героя и трикстера. Таким образом, дед-Трикстер “разводит” современных культурных героев, сам занимая освободившееся героическое место.»

В мифах культурному герою полагается позаботиться об изменении сил природы, лишении их изначальных деструктивных функций; а также об освобождении мира из-под неправедной власти монстров, людоедов и гигантов — сейчас их именуют, например, “новыми русскими”. Снижение смысла, логическая подмена, смещение, парадокс — все эти трикстерные приемы позволяют создать серию конкретных узнаваемых анекдотичных образов, за которыми прочитываются обширные культурные пласты, свидетельствующие о единстве народной культуры и мира.

Цели Трикстера: осознание себя, поиск собственного пути, познание, обучение, накопление опыта, сепарация от родителя или объекта власти его заменяющего, передача накопленного опыта в дальнейшем следующему поколению. Если понаблюдать за поведением любого здорового ребенка, то его поведение легко укладывается в схему семи представленных выше признаков. Ребёнок всюду сует свой нос, стремительно и хаотично двигается, переходя от объекта внимания к новому объекту, тащит всё попавшееся в рот, играет со своими частями тела, в том числе и с гениталиями. Ребёнок неосознан, не дифференцирует себя по половому признаку (дитя), а быть девочкой или мальчиком его еще придется научить. Копируя то маму, то папу “обезьянничает”, он безответственен, необуздан в своих желаниях, то есть не умеет отсрочить свои желания, можно даже сказать, дик, жесток и циничен исходя из правил социума, его морали и этических норм. Ребёнок антисоциален.

Но при этом дитя заставляет взрослого по-новому увидеть мир, оно творит свой собственный мир, пусть и неумело, то есть больше портит, чем создает.

Тем самым ребёнок выполняет свою задачу, он мотивирован на познание и накопление опыта. При этом ребёнок всесилен потому, что из чего угодно создает всё, что ему угодно. Если обратиться к Библии, то именно Адам, сын божий, а не Господь, дает названия всему сотворенному. Ребёнок есть Маг, ребёнок есть Творец, он бессмертен, потому, что не знает, что это такое “Смерть”. Однако, как правило, не оправдывает завышенных идеализированных требований родителей, разрушая их стремления видеть себя идеальным. Ребёнок наивно хитрит, устраивает всевозможные проказы, вечно что-то “лямзит”, за что бывает, как правило, наказан.

Трикстер — это архетип ребенка коллективного бессознательного, вобравшего в себя весь опыт развития человечества, поэтому он одновременно и стар. Русская культурная языковая традиция сближает эти две противоположности — Старика и Ребенка — в поговорке “старый, что малый”. Фазу Трикстера в своем развитии проходит любой человек, да и любое новое начинание идет с подачи Трикстера и наполнено энергией этого архетипа, без него ничего не начинается ни у отдельно взятого человека, ни у социума в целом.

Известный исследователь феномена игры и сущности Трикстера Йохан Хейзинга писал так: «Плутующий игрок… не портит игры. Он делает вид, что соблюдает правила, играет вместе со всеми, покуда его не ловят на плутовстве.» Но что «соблюдать», если этими правилами со временем становится само плутовство?» Например, наобещав с три короба на фоне узурпаторских действий Бориса Ельцина, расстрела Парламента и москвичей в 1993 году, В.В. Жириновский собрал подавляющее число голосов избирателей при выборах в Государственную Думу России на переломе эпох. Этим он сумел на какое-то время разрядить общественно-политическую обстановку, как планировал Кремль, обманув ожидания тех, кто голосовал за него из чувства протеста. Разве что психолог, разумеющий о Трикстере, мог предугадать такой печальный конец народных надежд. Разумеется, Жириновский — это современный тип злого трикстера, игрок, лицедей, и очень талантливый, что признается как справа, так и слева:

 “За счёт его инструментальной функции, связанной с исполнением кремлевских заказов в наиболее неприглядных политических интригах, ему прощались любые выходки, предельная неполиткорректность дискурса, лобовая эксплуатация самых низменных инстинктов масс, где ксенофобия и шовинизм соседствуют с алчной жаждой зрелищ и скабрезностей. Жириновский воплощал бессознательные чаяния огромной люмпенской массы, где висцеральный национализм растворен в контекстах других разнообразных пошлостей. В общей партийно– политический неразберихе это сходило с рук, давало результат. Власть устраивала заведомо идиотская и подконтрольная версия “национал-популизма”, многие видели в ЛДПР форму реализации низкопробного электорального юмора… При этом Трикстер Жириновский ловко примешивает к своему слабо структурированному потоку сознания фрагменты довольно разумных идей и взглядов, густо замешанных в общий хаотический маразм; тем самым он постоянно задевает нервы, дразня откровенных дураков намеками на содержание и эпатируя соображающих ладной бессмыслицей…”[15] “Жириновский великий политик ельциновской эпохи. Тогда он был уместен, шулер, шут, хам и циник, превращающий в клоунаду серьезные вещи, о которых стыдливо молчали «пристойные» партии, он выполнял роль «трикстера» из древних мифологий. Трикстер — фигура амбивалентная, как Локи у древних германцев. Он внедряет правильные идеи, но в ложных пропорциях, он говорит истину, но тут же высмеивает ее, подавая в виде гротескного шаржа. Его время кончилось. Я думаю, что это был самый яркий, веселый и тлетворный из российских политиков прошлого периода. Смешнее его юмористов не было. Он безусловно, талант. Но его эпоха кончилась. Он как мавзолей или МММ символ нашего прошлого, недавнего и малоприятного. Его, действительно, никто уже не воспринимает, включая маргиналов. И его функции для обеспечения поддержки власти со стороны «националистов» и люмпенов также исчерпаны…” — говорил философ, лидер Общероссийского Общественно-Политического Движения «Евразия»Александр Дугин в интервью: «Будущее России зависит от нашей воли». Впрочем, по-моему Дугин забыл, что и сама смерть Трикстера — это его инсценировка.

Актуальность исследований этой темы в том, что своевременное выявление Трикстера в своем или чужом окружении по приведенному выше шаблону может сыграть важную роль в политической борьбе за власть, которую ведет современный лидер в ближней и дальней перспективах.

Социальное воображение оперирует архетипическими образами. Но также оно оперирует образами и конкретной культуры, позволяя нам включиться в действительность, присвоив себе определенные стереотипы и модели поведения, распознать их у групповых лидеров в современной нам исторической реальности.

Литература: 

1. Юнг К. Г. Психология образа трикстера/ Юнг К. Г. Душа и миф. Шесть архетипов. Минск: “Харвест”, 2004. С. 338–358.
2. Мюллер В.К. Новый англо-русский словарь. — М.: “Русский Язык”, 2002, С. 773.
3. Мелетинский Е. М. Культурный герой / Мифы народов мира. т.2. — М.: “Советская энциклопедия”, 1982. С. 25–28.
4. Гаврилов Д.А. К вопросу об исследовании традиционной политеистической культуры // Schola-2004. Cборник научных статей философского факультета МГУ/ Под ред. И.Н. Яблокова, П.Н. Костылева/ Cост. А.В. Воробьев, П.Н. Костылева. — М.: Издательство “Социально-политическая мысль”, 2004. — 292 с., С.96–102.
5. Гаврилов Д. Мифологический образ Тёмного Бога в языческой Традиции индоевропейцев// Вестник Традиционной Культуры. Вып.№2/ под ред. докт. филос. наук Наговицына А.Е., М., 2004. — 176 с., С. 53–84.
6. Hynes W.J., Doty W.J. (eds.). Mythical Trickster Figures. Contours, Contexts, and Criticism. Tuscaloosa and London, 1993.
7. Abrahamian L. Lenin As a Trickster // Anthropology & Archeology of Eurasia. 1999. V.38. № 2. РР. 7–26.
8. Babcock-Abrahams B. A Tolerated Margin of Mess: The Trickster and His Tales Reconsidered // Journal of the Folklore Institute. 1975. V.11. 1. 3. РР. 147–186.

9. Гаврилов Д. О функциональной роли Трикстера. Локи и Один как эддические трикстеры// Вестник Традиционной Культуры: статьи и документы. Вып. №3/ под ред. докт. филос. наук Наговицына А.Е., М., 2005. С.33–59.

10. Гаврилов Д. Хеймдалль. Белбог против Чернобога// «Мифы и магия индоевропейцев», альм. вып. 9, Киев: “София”, 2000. С. 40–49.
11. Гаврилов Д. Белбог против Чернобога. Один против Одина// Мифы и магия индоевропейцев, альм. вып. 10, — М.: “София”, 2002. С. 23–35.
12. Гаврилов Д.А. Трикстер в период социо-культурных преобразований: Диоген, Уленшпигель, Насреддин // Experimentum-2005. Сборник научных статей философского ф-та МГУ / Под ред. Е.Н. Мощелкова. — М.: Издательство “Социально-политическая мысль”, 2006. — 192 с. С. 166–178.
13. Гаврилов Д.А., Наговицын А.Е. Боги славян. Язычество. Традиция. — М.: Рефл-Бук, 2002. — 464 с.; А.Е. Наговицын, Д.А. Гаврилов. Развитие принципа бинарных оппозиций в мифологических системах раннего государства (кн. 2). Родоплеменное общество и раннегосударственный период (кн. 3) / Наговицын А.Е. Древние цивилизации: общая теория мифа. — М.: Академический проект, 2005. — 656 с. С .248–498, 557–644.
14. Конева А. В. Анекдот как феномен культуры. Материалы круглого стола 16 ноября 2002 года. — СПб.: «Санкт-Петербургское философское общество», 2002. С. 70–77.
15. Александр Дугин. Нужен ли России просвещенный национализм// “Время новостей”, 05.05.2003.

Опубликовано: Гаврилов Д.А. К определению трикстера и его значимости в социо-культурной реальности // Первая Всеросcийская научная конференция «Философия и социальная динамика XXI века: проблемы и перспективы», 15 мая 2006 г. [материалы]. — Омск: СИБИТ, ИПЭК, СРШБ (колледж), 2006. — 409 с., C. 359–368.